Благородное происхождение

Поэт Геннадий Русаков: "Я горжусь, что живу в стране, где от чтения стихов у людей могут наворачиваться слезы на глаза..." 
Фото: Фото Г. Елина / wikipedia.org


И надо же было этому имени стать одним из самых популярных в 1930-е годы - в эпоху, для которой благородное происхождение было если не приговором, то позорной меткой. Именно тогда на славу русской поэзии родились три Гены: Геннадий Шпаликов, Геннадий Айги и Геннадий Русаков.

Из них Русаков, пожалуй, наименее известен. "Самым известным из неизвестных русских поэтов" называют его критики. Он и сам себя считает "человеком-невидимкой" в литературе.

Русаков родился 15 августа 1938 года в семье деревенских учителей в селе Новогольское Полянского района Воронежской области.

Большие ветры ходят по земле.
Стареют звёзды и мелеют реки.
И в никому неведомом селе
душа произрастает в человеке.
Вот так однажды проросла во мне -
и я кричал, зажав руками рану, -
в пустом дому и с ним наедине,
страшась того, кем я отныне стану...

В войну осиротел, беспризорничал. В 1946-м его нашла бабушка в детприемнике, но своего дома у нее не было и они побирались по деревням. "Подавали, как правило, самые бедные..."

В двенадцать лет Гена написал письмо Сталину: "Я, Русаков Геннадий. Мой отец, командир роты автоматчиков, погиб под Ленинградом. Я хочу идти по его стопам и мечтаю поступить в суворовское училище..."

Гена был зачислен в Куйбышевское суворовское училище без экзаменов. Учился на газетном отделении военно-политического училища во Львове. Воспользовавшись хрущевским сокращением армии, уволился на гражданку и поступил в Литературный институт, где в семинаре Льва Ошанина подружился с Василием Беловым. Вскоре их пути разошлись. Белов вернулся в Вологду, чтобы стать знаменитым на весь мир писателем, хранителем и защитником северной русской деревни. А Русаков оставил стихи, закончил иняз и оказался в Нью-Йорке - переводчиком-синхронистом в Секретариате ООН.

Когда почти полвека спустя Геннадий Александрович Русаков приехал в Вологду (по приглашению Наталии Серовой и ее проекта "Открытая трибуна"), Василий Иванович Белов, уже тяжело болевший, пришел на вечер однокурсника в областную библиотеку.

Русаков вспоминает: "И тут я увидел Белова... Глядя, как он осторожно, словно ощупывая ногой землю, идет по скользкому полу, я почувствовал стыд. Стыд за то, что из-за меня ему приходится так сосредоточенно одолевать трудно дающееся ему пространство. И радость, что он все-таки пришел... Я шагнул навстречу:

- Спасибо, что пришел, Вася..."

Русаков работал и в Африке, и в Америке, и в Европе, но заграничная служба, столь завидная для многих, прошла сквозь него, как дождь сквозь копну соломы. В душе он остался тем же послевоенным шкетом, шальным пацаном, который с письмом Сталину в кармане запрыгнул на подножку трамвая удачи. Как это ни странно: заграница вернула Русакова русской поэзии. От ностальгии он вновь стал писать стихи.

Все мои дожди отморосили.
Все ветра споткнулись на бегу.
Я умею только о России.
Ничего другого не могу...

Когда я читаю Геннадия Русакова, то всегда вспоминаю то определение поэзии, которое дала Новелла Матвеева: "Поэзия есть область боли".

В подборке, которую вы сейчас прочитаете, последнее стихотворение публикуется впервые - его на днях специально для читателей "Календаря поэзии" передал автор.


Прямая речь

Я стихами спасаюсь. Спасаюсь от жизни, от мира, от самого себя. Я не знаю своего читателя, но догадываюсь, что он где-то есть. И это одна из основных нынешних моих болей. Когда я публикуюсь, то стихи пропадают в какую-то прорву, из которой нет никакого отклика. Их, читателей, наверное, очень немного... Но мне все-таки иногда хотелось бы знать, что они есть...



Одинокая тетрадь

Лейтенантской веселой походкой
и подковками тонко звеня,
я ходил по земле моей кроткой,
благодарно носившей меня.
Рыбы плавали, птицы летали.
Ах, деревья и травы цвели.
Невозможного мира детали
разбегались до края земли.
А в мордовской глуши Мелекесса*
я и сам ненароком летал:
что во мне настоящего веса?
Лишь душа да подковок металл.
И хорошая девушка Люда
мне махала рукой из окна -
из судьбы, из незнанья, оттуда,
где поныне все машет она.

* * *

Я думал хорошие мысли,
которым смеялся не вслух.
Но вдруг георгины провисли
и пасмурно сделалось вдруг.
И сверху захлюпало что-то,
как будто лилось со стола:
на небе, похоже, работа,
уборка какая-то шла:
громоздкую мебель таскали,
для танцев готовя полы,
по радио что-то искали,
посуду несли на столы.
Мне всё в этом было понятно,
я всё представлял в мелочах:
как ангелы, споря приятно,
втроём разжигают очаг.
Как горницей ходит Хозяин
и смотрит в меню-кондуит.
А каждый подсвечник надраен.
И манна в кастрюле стоит.

* * *

Накрыты пластиком копёшки.
Денёк с утра плаксив и сер.
Глядят в окно коты и кошки...
Всё, как тогда, в СССР.
По сути, жизнь не изменилась
в масштабе местного села:
мы так же отданы на милость
метафизического зла -
дождей, сезонов, бормотухи,
горластых жён, бухих мужей.
К тому же снова ходят слухи
что ожидается хужей.
А в остальном всё, как и прежде -
всё, как при батюшке-царе.
Ну, есть различия в одежде...
И век сменился на дворе.

* * *

Пойду подышать на природу,
чтоб сделать природе плезир:
в природе в такую погоду
богатый растительный мир.
Среди полевых насекомых -
одной из опор бытия -
я встречу друзей и знакомых,
гуляющих так же, как я.
Они отдыхают роями,
и все в них друг другу свои.
Я прежде дружил с муравьями,
но вечно в делах муравьи.
А мне бы кого-то попроще,
чтоб тоже ходил и дышал,
не претендовал на жилплощадь...
Дышал бы и жить не мешал.

* * *

Я б хотел бродить по свету,
где придётся ночевать.
Образцовую анкету
пункт за пунктом забывать.
Я хотел бы не бояться
вертухаев и вождей,
заграничных провокаций,
неулыбчивых людей.
Я хотел бы стать богатым -
хоть немного, хоть чуть-чуть,
не считать долги-зарплаты
и слегка передохнуть.
Я б хотел спросить у Бога,
где всё это получу.
Я ведь, в сущности, немного
к скромной пенсии хочу.

Поделиться