18 марта этого года исполняется девяносто лет со дня рождения писателя, который ушел из жизни раздраженным, успевшим сказать множество горьких несправедливых слов в адрес читателей, своих коллег и своего времени.
Почему нужно проговорить некоторые вещи о Фридрихе Горенштейне (1932-2002), вековой юбилей которого состоится всего лишь через десять лет? Причина есть. Не уверен, что кто-то напишет о нем через десять лет.
Его биография одновременно типичная и уникальная. Прекрасно понимаю, что эти слова заштампованные, но в них есть своя правда.
У Горенштейна есть внешняя, правильная и понятная биография. Он родился в 1932 г. Его отец – преподаватель политэкономии и партийный функционер – участвовал в политической оппозиции. В 1937 г. Наума Горенштейна расстреляли в Киеве. Мать умерла в 1944 году в эвакуации. Воспитали Фридриха его тетки – сестры матери. Своим близким и родным писатель впоследствии посвятил огромную пьесу «Бердичев». После окончания Днепропетровского горного института Горенштейн работал инженером на шахтах. Переехав в Москву, окончил Высшие сценарные курсы. Самые известные киношные работы – «Солярис», «Раба любви». Принял участие в альманахе «Метрополь», в котором помещена его повесть «Ступени». В 1980 г. Горенштейн эмигрирует в ФРГ. На Западе начинают выходить книги: романы, повести, пьесы. В 2002 г. он умирает от рака, не дожив двух недель до семидесяти лет. Формально перед нами типовая биография, совпадающая по общим контурам с судьбами десятков советских писателей.
Фридрих Горенштейн обратил на себя внимание с момента появления в Москве. Но не талантом, а тем, что расплывчато можно назвать этнической определенностью. Он был слишком евреем даже для московской либеральной публики с «корнями». Проблема в том, что «корни» были давно утрачены, еврейство превратилось в туманные воспоминания о бабушках с дедушками в черте оседлости. Тевье-молочника в прогрессивных телепостановках играл Михаил Ульянов. Родство по крови уже ничего не значило. Однажды Олег Ефремов пригласил Горенштейна в свой театр. Там должна была состояться встреча с Артуром Миллером. Из воспоминаний Горенштейна:
«Наконец в кабинет вошел упитанный человек в дорогом праздничном костюме, с копной черных волос, коротконогий, с увесистой задницей. Он посмотрел на меня темными сторожевыми бдительными глазами. Я помню этот взгляд, хоть минуло уже столько лет. Он осмотрел меня снизу-вверх от рваных киевских ботинок до пиджака явно с чужого плеча; на мое лицо покойницкого зеленовато-землистого оттенка он, по-моему, и не смотрел за ненадобностью.
– Вы должны немедленно уйти отсюда, – сказал мне человек, – сейчас сюда придут важные особы».
Бдительным гражданином оказался Михаил Шатров – автор обласканных властью пьес об «Ильиче» и прочих октябрьских буревестниках. Да, Горенштейн говорил с акцентом, но предпочитал изъясняться не афоризмами, а материться. Публично сморкался при помощи пальцев, бережливо отказываясь от использования платка. Разговорам о Кьеркегоре или Льве Шестове предпочитал выяснения по поводу: кому сколько заплатили за сценарий. С карандашом и блокнотом. Себя он всегда считал обойденным. О войне и трагедии еврейского народа Горенштейн никогда не забывал, правда, демонстрируя и здесь некоторую особенность подхода: «Мать моя была мудрая женщина, обо всем позаботилась, везде, где нужно, меня вовремя зарегистрировала. Благодаря этому документу я буду получать пенсию как жертва геноцида». Кстати, показательно, что, находясь в эмиграции, Горенштейн так и не побывал в Израиле, хотя всегда интересовался его жизнью. Быть может, он понимал, что его герои имеют несколько иную географическую и временную привязку. Они – жители местечек, люди, быт которых, язык ушли безвозвратно под жестокими ударами истории. В этом отношении писательство Фридриха Горенштейна – словесный памятник погибшему миру.
Его трудно было назвать диссидентом, «жертвой режима». Опубликовав рассказ «Дом с башенкой» в «Юности», Горенштейн свою прозу оставлял при себе, отказавшись от хождения по издательствам и редакциям. Свое участие в «Метрополе» сам писатель позже оценивал отрицательно. Уже скоро стало ясно, что единственный выхлоп от альманаха – статусная эмиграция Аксенова в роли вождя свободных советских писателей. Интересно, что имя Горенштейна даже не фигурировало среди смутьянов в период унылых разборок. «Ступени» попросту не заметили. Писатель вспоминал, что предложил Аксенову повесть «Зима 53-го года», но тот отказался от нее, хотя она была острее, жестче анемичных, скучноватых «Ступеней». Горенштейн, видимо, понял, что его позвали для количества.
Самой большой травмой для писателя стал провал его книг в новой России. Разговор даже с малознакомыми людьми он начинал с жалоб: «Недавно был в Москве, прошелся по книжным магазинам. Там на полках лежат любимцы вашей интеллигенции: Довлатов, Окуджава, Битов. А меня нет! Меня издавать не хотят. Говорят, спрос маленький, тираж не окупится». Его романы печатались, но они не вызывали большого интереса. В девяностые издатели жили за счет скорости оборота, которая должна была обгонять волну инфляции. Горенштейн этого не понимал, забрасывал издательства гневными посланиями. Писатель очень любил слово «престиж», измеряя им одновременно степень литературного признания, востребованности и самоощущения. «Престижу» Горенштейну всегда не хватало.
Пришло время сказать о том, насколько его претензии обоснованны. Книги Горенштейна трудны для чтения. Они многословны, темны, монотонны. Его тексты более понимаемы, чем видимы глазу читателя. Борис Хазанов тактично говорит об этом свойстве прозы Горенштейна: «Вы проваливаетесь в философию его романов, как в черные ночные воды. На дне что-то мерцает». Увы, не у каждого хватит запаса кислорода, чтобы нырнуть на такую глубину. Продолжая тему дыхания, скажу, что большие романы Горенштейна, несмотря на их объем, а может, и благодаря ему, душноваты. Напомню, что очередная обида писателя связана с неполучением первого «Русского Букера». Горенштейн вышел в финал с циклопическим романом «Место». Если присуждать премию по листажу, то писатель был бы вне конкуренции. Но в лихорадочном 1992 году эпический роман о борьбе Гоши Цвибышева за койку в общежитии оказался мало кому интересным. Да и написан роман так, что рождает воспоминания об «Иосифе и его братьях» Томаса Манна, на котором ломались даже матерые отличники филологических факультетов:
«Юрий Корш, выпускник пединститута, ведал в общежитии культмассовой работой. Ко мне он относился хорошо, старался по возможности помочь, но возможности его были незначительные. Вообще круглолицый молодой воспитатель мне казался человеком с добрыми намерениями, но красота (он был красив, хоть и начинал уже лысеть), красота и внимание женщин развратили его, и, по-моему, он воспринимал все вокруг подобно мистику, то есть как призрачный мираж по отношению к чему-то единственно подлинному, а подлинным в жизни для него были только взаимоотношения с женщинами. Его вдохновенные, полные эротических подробностей рассказы, признаюсь, я слушал с нездоровым интересом, но старался спрятать чисто юношеское удивление и зависть, порожденные ущербной жизнью, которая придавала чувственности стыдливость и форму горячечной мечты».
Горенштейн не был холодным, отстраненным эстетом, полагавшим, что время и потомки оценят его по достоинству. Он хотел, чтобы его читали и говорили о нем. Он серьезно изучил опыт удачливых предшественников, отыскивая формулу бестселлера. В итоге выбор остановился на «Лолите» Набокова. В одном из писем Горенштейн пишет: «Набоков умер, а кому еще придёт в голову воспользоваться подобным сюжетом и заработать 10 миллионов». Написанный «эротический роман» «Чок-чок» оставил публику равнодушной, не говоря уже о том, что «10 миллионов» так и не нашли дорогу к писателю.
При этом Горенштейн обладал историческим чутьем, делая выводы неожиданные для формально либерального писателя. Он резко отрицательно отнесся к натовским бомбардировкам Югославии. Об этом Горенштейн писал статьи, высказывался лично. Также определенно и четко он говорил об опасности заигрывания с украинскими националистами.
В финале юбилейного текста следовало, наверное, сказать, что читатель еще откроет для себя этого большого писателя. Но это было бы обманом. Читатели у Фридриха Горенштейна есть. Их немного, и вряд ли число их увеличится. С другой стороны, последний написанный им роман «Веревочная книга» до сих пор не издан и существует в виде рукописи. Мне кажется, что это несправедливо и неправильно.