Герман Титов: «Отмоли у смерти / Родину мою»

«Теперь я понимаю: всё самое страшное и всё самое прекрасное в нашей жизни происходит неожиданно»

Петербургская почва —
Богом данный сквозняк,
Бесприютности почта
И чудес особняк.

Летаргический «Armstrong»
На Морской и Сенной,
Рыбка лунного растра
Над ростральной блесной.

Небесам соразмерен
Меж густых колоннад
Город спит и не верит
В приоткрывшийся ад.

А на Юге всё хуже — 
Так иди и смотри,
Как бессмертна снаружи
Смерть, что носят внутри.


Этими строками открывает «Петербургский дневник» — свою пятую книгу стихов, которая недавно вышла в Москве, лауреат премии Международного фонда памяти Б. А. Чичибабина, поэт Герман Титов.




Ему пятьдесят лет. Родом из города Сумы. В 1983-м переехал в Харьков. Здесь окончил архитектурный факультет Инженерно-строительного института и работал по специальности — проектировал здания, станции метро, разрабатывал общественные и частные интерьеры. Здесь в 2000-х вёл занятия в поэтической студии и возглавил литературно-художественный журнал «ЛАВА». Здесь издал сборники «Цветная тень» (2006), «Сны и дали» (2011), «Янтарная почта» (2012), «Умиротворенье» (2013). Подготовил к печати следующий — стихотворный цикл о харьковских храмах. Но…

В августе 2014 года он решил навестить в Питере друзей, с которыми не виделся лет двадцать. Из поклажи — только летняя дорожная сумка. Ну а потом, конечно, — домой.

Не подозревал, что в обозримом будущем это возвращение станет для него практически невозможным. «Потому что я физически не могу дышать одним воздухом, — объяснил Герман на днях в одном из писем, — с палачами и убийцами, развязавшими на Украине гражданскую войну. При этой, “майданной”, власти я — политэмигрант».

В тот август «стихийно» стали «записываться» стихи, «сложившиеся» к апрелю 2016-го в этот «Дневник».





Почти сто страниц вобрали опыт, наблюдения, боль и радость, переживания и ощущения поэта — автор вовсе не отделяет себя от лирического героя. А чёрно-белые, ритмически выверенные фотографии, сделанные им же — архитектурные «пейзажи» Петербурга, той же Коломны, где он неподалёку от последнего адреса Александра Блока снял квартиру, — «работая» на документальность, вносят камерную тональность в их пространство. И будто усиливают то одиночество и бесприютность, что испытывает, наверное, каждый, оставшись внезапно один на один со своей бедой.

«Теперь я понимаю: всё самое страшное и всё самое прекрасное в нашей жизни, — пишет Герман Титов в предисловии к «Дневнику», — происходит неожиданно. “...Да будет не моя воля, а Твоя”. Из правоверного харьковчанина я превратился в нового, колеблемого всяким ветром, петербуржца, наравне со всеми иными гастарбайтерами из бедных южных республик.

Однако скорее волей истории, чем своею собственной, я, по сути, вернулся туда, откуда мои прадеды несколько веков назад отправлялись на Юг и Восток — да и может ли русский литератор быть в России эмигрантом?»




Какой он в своём «Дневнике»?

Вынужденный принять неотвратимость и неизбежность случившегося:

Люди бегут из страны,
И умирает страна.
Дымные дали видны
До — неизбежного — дна. 

Люди несут в рюкзаках
Утлое имя страны,
Скомканные облака,
Бомбами взрытые сны,

Почвы растоптанной мрак,
Бедности черновики.
Новую жизнь — натощак,
Стоптанные башмаки.

Кажется, отчаявшийся, с трудом вписывающийся в окружающий мир: «Безо всякой конспирации / Я отвечу, ты спроси: / Каково же в эмиграции / Этим русским, на Руси?»; «Родину любить научит / Очередь в УФМС»; «Стихотворец — никому не нужен: / Мужикам, драконам, облакам... / Ветер околачивает души, / Музыкой уходит по рукам».




И всё-таки сопротивляющийся давлению общества и обстоятельств, что подтверждает «Молитва»:

Напои водою из камня,
Приоткрой Святейшие Светы.
Тишину Твою, Боже, дай мне,
Чтоб расслышать голос ответный.

Научи сердечной работе —
Мимо кармы, мимо гроссбуха,
Совлеки печаль этой плоти
С бескорыстной радости Духа.

Или:

Ничто у жизни не ново,
Лишь вера присно права,
И горы двигает слово,
Когда прицельны слова.

Пытающийся найти ответы на вопросы, не дающие покоя. Прежде всего о о братоубийственной «войне, не ведающей срока». Признавая: «А война, как на привязи, всюду / Чёрным псом ковыляет за мной». Об оставшихся там друзьях: «Ты остался там, на войне. / Это, правда, выход, скажи?» Об будущих её «итогах»: «В дымный прах войны без победы — / Жертва крови не принята, / И роняет в небо ракеты / Бледный Каин из решета»; «…победа — она неизбежна. / И никто не увидит её». Из вечных — о смысле жизни:

Не бойся, червь Иаков,
Не целься при стрельбе.
Ты ожидаешь знаков —
Я помогу тебе.

Я суть твою умножу;
Смерть вовсе не итог.
Судьба есть плоть и кожа,
Всё остальное — Бог.

Заново оглядывающийся назад:
Пыльных улочек харьковских помня ещё имена,
Благовещенский рынок и хрип репродукторов детства,
От Бурсацкого спуска съезжает история на
Залетейский простор, и никто не отпишет наследства.

Неприкаянный дух, меж туристов в бессмертном саду,
Где подменны все статуи, видит исход рефлексивней
Тех меморий, что и развлекая накличут беду.
И Лебяжья канавка изгнаннику кажется Зимней.

А это — строки из воображаемого «Харьковского путешествия»:

Поднимусь по мимолюдной Сумской
К Театральной и в сквозной выйду сквер,
Где скамьи хранят покой городской,
Где так много незабвенных химер,

Промеж лип всё в изумрудном дыму,
И смягчается судьба на просвет.
Здесь не нужно объяснять, почему
На прозаика не смотрит поэт.

Два квартала до Зеркальной струи,
И совсем недалеко до чудес,
Где за ХИСИ ждут проулки мои
И Госпрома заревой волнорез.

Многословней чем Ecole des Beaux-Arts
Мироносицкой кусты и дома,
А погибший и воскресший базар
Отмыкает облаков закрома.

Дотемна успеть бы мне к Веснина,
В пыльный двор зайти к минувшей весне.
Нас теперь не разлучит и война —
Жизнь и смерть не различимы во сне.

Вот строки из другого:

Стынет стопка книг на окне,
Леденеет сердце в пространстве,
Где всё то, что дорого мне…
Живущий воспоминаниями, но — и надеждой:

Страннику — странного нет.
Жги фонарей паруса:
Адмиралтейский проспект
Выведет на небеса.

Впитавший всей душой русскую культуру и сохраняющий верность русскому языку: «Пей за <…> / единственную русскую речь: / Всё имущество, что смог унести».




Кстати, в том же предисловии к «Дневнику» поэт с удивлением замечает, что «как будто пропустил всю советскую эпоху, что не так давно отшумела здесь, весь славный и трагический Ленинград». «Будто некий воскрешённый спустя столетие белогвардеец, — продолжает он, — я ходил по широким горизонтальным пространствам баснословной имперской столицы. Здесь жили Блок и Вагинов. А там — проходил Гумилёв или Хармс. Каждый метр этих каменных мостовых, этих священных подмостков русской культуры и литературы, значил для меня неимоверно много. Марсово поле, Лебяжья канавка, Михайловский замок, Литейный проспект, Таврический сад».

«Петербургский дневник» — это и взгляд на собственное «я» со стороны. И его оценка.

Это стихи и о преодолении. Опять же прежде всего — самого себя. И о возвращении. Прежде всего к самому себе. О личностном выборе. О пути, который тоже всегда индивидуален.

Избегая пафоса, просто и внятно, ярко и беспристрастно рассказывая о своей личной судьбе в конкретный временной отрезок, Титов, по сути, пишет историю своего поколения. Невольно приглашая и читателя к размышлению о себе самом, о своём времени и своём месте и назначении в нём.

И отнюдь не случайно именно этими строками поэт закрывает последнюю страницу книги:

Мы потеряли всё.
Мы обрели Звезду,
Жаркий мороз её,
Синюю высоту.

Пусть далеко наш дом,
Пусть каждый день — врасплох,
Путь твердит об одном:
Днесь раждается Бог.

Снежных степей Волхвы
Плоских не ждут судеб.
Что принесёте — вы
В русский Его вертеп?

Зёрна здешних потерь
Ввысь взойдут торжеством.
Вся наша жизнь теперь —
Ночь перед Рождеством.




А как напоминание — и тот питерский небесный пейзаж, который, как считает Герман Титов, «в Петербурге много важнее пейзажа земного». Именно он «более всего вдохновил великого Петра на постройку небывалого города. Он, бесконечно прекрасный облачный ландшафт, и останется нашим свидетелем здесь, когда всё пройдёт».

Автор
Елена Константинова
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе