В детской литературе так сплошь и рядом. Пройдёшь, беззаботно насвистывая, потом глянь, а тропинка загажена. Утыкана квадратно-гнездовым методом. И кое-куда вы уже хорошенько наступили.
Что будет делать человек, оказавшись в таком положении? Конечно, ничего. Сделает вид, что так и надо. Что это были грибы. А подошвы – ну что подошвы! Во-первых, может, это вовсе не от него воняет. Во-вторых, позор тому, кто плохо об этом подумает. В-третьих, не тот соус на скатерть, кто соус на скатерть, а тот соус на скатерть, кто об этом подумает.
Вот так и мы. Предпочитаем беззаботно идти, насвистывая. Дарить радость себе и людям. А если отскребать чего – так для этого, вон, узбеки есть. Не будем портить настроение и аппетит друг другу – приличным людям?
Не будем. Самое извращённое, подлое, гнусное и мерзопакастное, что есть в советской детской литературе, это книжки Юрия Коваля, разумеется. Но чтобы это моё необычное мнение в глаза не бросалось, мы его замаскируем для начала всякими другими примерами.
Конечно, я не полный урод и в детстве (хотя уже тогда был полным уродом) старался любить всё , во что была воткнута палочка с этикеткой «детское». От кукольных мультфильмов до… (Тут надо хорошенько подумать, что бывает гаже кукольных мультфильмов, чтобы ненароком не обидеть кого). Чебурашка – куда ж без него? Без «всенародно любимого» - тоскливого, как вечер в больнице, с вечно вымершими пустыми улицами и заунывными песнопениями? Его положено было любить, и я по мере сил старался это делать.
Получалось, правда, не до конца. Как и с песнями Шаинского – о, вы помните эти песни? Этих пионеров с перекошенными от старательности лицами? Не думаю, чтобы Успенский и Шаинский (они ведь оба работали над мультфильмом, нет?) чересчур любили детей. Но, наверное, старались любить.
Успенский часто через головы детей адресовался взрослым. Например, в начале Чебурашки продавец апельсинов обвешивает покупателя, - кому адресована эта мизансцена? Конечно, взрослым, которые почитали такие секретные сокрушительные удары по проклятому Совку за проявления особой художественности. (С ужасом понимаю, что я не читал «Чебурашку». В книге есть про обвес?).
Ну да что-нибудь всё равно найдётся. Например, в книжке «Вверх по Волшебной реке», которую я читал, бабушка говорит внуку, что в Москве «скоро и прясть начнут», то бишь намекает на дефицит мануфактуры и несостоятельность плановой экономики.
Впрочем, это ещё ладно, - взрослые часто перекидываются парой слов через головы детей, как будто их здесь нет. Гораздо хуже, если не предназначенные для детских ушей слова в упор адресуются детям. Типа «понимаешь, Артёмка, папа нехороший, любит смотреть на чужих тёть, а маме обидно…» Буэ-э-э… Очень любит заниматься подобным знаменитый Григорий Остер. Скажем, в цикле «Легенды и мифы Лаврового переулка» есть у него рассказ про Сталина. «Понимаешь, Артёмка…»
Понимаю. Сталин был усатый и нехороший. Как не понять? Все пушки должны бить в цель. Чтобы ужас Термидора не повторился, пусть привыкают сызмальства, пащенята…
Ещё одна обескураживающая манера – это тупо писать для взрослых под видом того, что пишешь для детей. Типа как мизансцена в театре: смотрит на одного, а слова обращены к другому. Тому, на кого смотрят, должно быть обидно. Типа, он тут вместо манекена стоит.
Что там дети из этих речей усвоили, не важно, - как говорит капитан сборной России по ножному мячу Роман Широков, «не для тебя играют, мл-ль…». А если детям (или болельщикам) эта игра всё равно нравится, это ведь тогда не их проблема, что Роман «играет не для тебя»? Не их. И уж тем более не Романа. Проблемы, они обычно бывают не у тех, кто нас..л на скатерть, а у тех, кто сказал это ужасное слово «нас..л».
Говорят, Юрий Коваль хотел быть нормальным взрослым писателем. Но то ли побоялся, то ли не получилось что-то там у него, - пошёл в детские. И, похоже, сохранил в сердце рану, как тот, кто женился не по любви. Вот она – вроде бы хорошая, добрая, умная, стоит и жарит оладьи… А та, стерва и дура, сидела бы сейчас красила на ногах ногти… О!.. полцарства за них!..
Печальная и стыдная штука. Каждую ночь он закрывает глаза, воображая рядом другую.
Это чувствуется. Когда нет необходимости формально адресоваться детям, Коваль ненапряжён, органичен («Самая лёгкая лодка в мире»). А когда есть – похож на человека, который хочет выглядеть раскованным, ловким, изящным, и от этого всё время наступает всем на ноги. Сложная взрослая модель мира (с созерцательной отстранённостью, печально-ироничной гримаской, обилием психологических и описательных нюансов, не имеющих отношения к образу, но имеющих отношение к «позиции автора» или, точнее, к «авторской маске»), - втискивается в упрощённый синтаксис, и получается такой Довлатов для детей.
Довлатова, впрочем, у нас любят. А тут ещё – для детей… Получается святое, «отстирывает в два раза лучше».
К тому же он «много и с любовью» писал про русскую деревню, матку, яйки и путешествия на природе. Всё это у нас любят, любят, любят – особенно среди лиц интеллигентной национальности, до слёз. «Кольщик, наколи мне купола…» Скажете из другой оперы? Да нет, из той же самой. Пьяненькая сентиментальность, которая «душу р-р-рвёть». Передовой креакл и отстойный анчоус свиваются в невидимом друг другу объятии.
«Гриня лучший! – рыдает похожий на сома анчоус, - «Рюмка водки» форева!» - «Коваль, ле коваль! – лопочет жакерия, - Ле форжерон бьё!». Им главное не мешать друг другу – и все довольны. А разницы между предметами их любви и впрямь никакой: оба искренне, органично пошлы, оба делают клиенту понятно-красиво.
При этом оба клиента уверены, что настоящее, окончательное «красиво» - это то, что у них. И немножко презирают, жалеючи, тех, других. Кого «жизнь не научила» или у кого идейно-эстетический запрос не дорос.
Одного из персонажей повести Коваля «Недопёсок» зовут дошкольник Серпокрылов. Именно так. Типа, «уважительно». На самом деле, автор держит дистанцию, он вообще всегда держит дистанцию, его любовь к своим персонажам не отменяет врождённой чистоплотности, то есть гадливости. Мешочек с дерьмом тоже носят «уважительно» – бережно, на отлёте, двумя пальцами. Как того дошкольника.
А дошкольник этот там главный ребёнок, ближайшая точка сборки к читателю. Выходит, я должен читать это с ощущением, что меня зовут «дошкольник Серпокрылов». Такое у меня должно быть мироощущение.
- Здравствуйте, меня Лёша зовут.
- А я слесарь подвижного состава Иннокентий...
Одно из двух: либо это говорит му…к, либо это говорит оригинальный человек, уверенный на донце души, что все му…ки. (То есть му…к.)
Целое поколение на такой «науке красоты» выросло. Кстати, замечено: все, кто в детстве и отрочестве увлекался книжками Коваля (я исследовал только мальчиков, за девочек не скажу), в выросшем состоянии пребывают либо алкашнёй, либо педе...стами. Не в физиологически-половом смысле, а в социальном, гендерном. Знаете, как кошка – её погладить руку тянешь, а она спину прогибает, чтоб ты не дотянулся, увиливает. Вот такие.
Ему и в морду-то не дашь толком, когда разозлит, – всё равно что женщину бить, а он тем на тебя жалобу куда следует напишет, и её там удовлетворят, разумеется, и будешь ты сидеть такой весь дерьмо - дерьмом, и люди будут горестно качать головой, шепча милосердными губами за тебя молитвы, и матери будут заслонять юбками детей от одного твоего вида.
Ни один из них не объяснит, почему Коваль – это хорошо, и почему ваши объяснения, почему он нехорошо, не канают, но будут делать такие брезгливо скорбные вошьи мордочки, будут так заботливо будут передавать друг другу слова поддержки и билеты в театр Станиславского, что вы сам пойдёте (или сама, если вдруг так случится, что вы баба) – сама пойдёте и обо что-нибудь убьётесь. «А может я не права?!.. – подумаете вы. – Может… и всё такое?»
Наверняка. Во-первых, качество художественного объекта не имманентно ему, оно измеряется только интенсивностью вашего восприятия сего продукта, вашими душевными в него инвестициями. Во-вторых, должна быть и у педе...стов (в нехорошем социально-гендерном смысле) своя литература. Не нашу же им читать.
Уточню, я не считаю Коваля плохим версификатором или, там, человеком. Но вот, скажем, герой фильма «Осенний марафон» - тоже мастер своего дела и человек неплохой. А ощущение от него не очень.
И ладно, о том, как уж я люблю роман Каверина «Два капитана», поговорим в другой раз, - должны же быть пределы у всего, у чего должны быть пределы.
Лев Пирогов