«Инфернальный» Донбасс # 1: теологический код войны в поэтических текстах Дмитрия Трибушного
29 июля 2017 ● syg.ma
I. Одной из ключевых фигур поэтического ландшафта Донбасса сегодня является Дмитрий Трибушный, чьи тексты, написанные за время военного конфликта, стали размеренно появляться в журнале «Дружба Народов» с 2014 года.
Роман Минин, из серии "План побега из Донецкой области", 2008.
Священник Украинской Православной Церкви (МП), филолог по образованию, выпустивший несколько поэтических сборников, в течение многих лет издавал богословский журнал «Живой родник», в котором помимо сочинений Феофана Затворника печатались интервью с Арво Пяртом и Владимиром Мартыновым, заметки о Джоне Тавенере, стихи Ольги Седаковой. И хотя концептуальность журнала несколько сдерживалась рамками благочестия, по меркам не только Донецка, но и всего пост-советского пространства, он представлял собой явление, с просветительской точки зрения, уникальное.
Вся поэзия Трибушного, так или иначе, в алхимически точной пропорции сочетает в себе сложное с простым — все «лучшие» слова стоят в «лучшем» из возможных порядков, но при этом в них столько случайности, столько неожиданной легкости, словно на глазах у тебя разыгран фокус или трюк. И дело не в обратной перспективе. Вообще, менее всего эта поэзия требует обращения к христианскому дискурсу для ее понимания. Обычно, когда сталкиваются с творчеством верующего человека, то произведение автора рассекают на две ипостаси — вот здесь проступает голос прихожанина, священнослужителя, а здесь риторика сменяется человеческими эмоциями, чистой лирикой. По этой логике, пренебрегающей опытом псалмопевца Давида, религия и поэзия — разные «языковые» миры с разными задачами. Поэтому автору необходимо обязательно чем-то пожертвовать. Он может сжечь свои рукописи, преодолев в себе «страстное» начало, и стать священником, как это сделал в прошлом веке о. Стефан Красовицкий, которого многие признают одним из главных авторов неподцензурной поэзии 60-70- х годов. Или же автор может пойти путем светским и окончательно стать служителем далеко не всегда безгрешных Муз.
В русской литературе конфликт культа и культуры начал ощущаться уже в Гоголе — разлом в душе писателя, претендующего на роль проповедника всем известен по «Выбранным местам из переписки с друзьями». К счастью, не для всех этот конфликт видится столь трагическим. Литературный опыт о. Сергия Круглова, который после принятия сана, сперва прекратил писать стихи, но затем возвратился с новой подборкой, вошедшей в шорт-лист премии Андрея Белого (2002), показывает, что противоречие здесь во многом надуманное — все дело состоит в правильно настроенной оптике. Стихи священника ангажированы не в большей степени, чем стихи левого политического активиста. И если сегодняшняя «левая» поэзия, развивая секулярные идеи, стремится описать политику имманентного, то довоенные стихи Трибушного, в которых Бог и человек заняты общими «созидательными» делами, можно воспринимать как разработку политики трансцендентного. В его поэтических конструкциях двух строк достаточно для того, чтобы сформулировать сверхъестественный закон мироздания:
О ком повисли облака
Над всей землей?
Неопредмечена тоска —
Мучитель мой.
Висящие в небе облака словно сказаны о ком-то, адресованы кому-то, в них действует Слово, производящее мир в виде некого сообщения, которое поэт способен прочесть. Космология оказывается персонологичной, сказали бы теологи.
В этих кажущихся на первый взгляд вполне традиционных на уровне просодии стихах нет и доли того «подслащенного», стилизованного православия, в котором некогда упрекал эссеистичного Флоренского едкий Бердяев. Нет и миссионерской нарочитости, требующей от читателя уверовать в смысл, провиденциальность, промысел. Проповедь Трибушного — проповедь свободой, обитающей в случайных вспышках повседневной реальности, внезапных отражениях в зеркале:
Как в ожиданье неотложки
Стоишь пред загнанным стеклом.
Не весь. Частично, понемножку
Сегодня отражаясь в нем.
Но с началом войны эта «танцующая реальность» стала давать промахи, все более уподобляясь некой безумной конвульсии. Инфернальная суть действительности начала проступать сквозь формы обыденности, заражая былое романтизированное индустриальное пространство смертоносной болезнью.
II. В большинстве случаев донбасская поэзия военного периода отличается виктимным характером. Написанные с позиции жертвы тексты оказываются своеобразными продолжениями, перифразами новостных сюжетов федеральных российских телеканалов о мирных жителях, в чьи дома попал снаряд, чьи дома оказались обесточены и лишены доступа к коммуникациям. Некоторые поэты Донбасса совершенно не чуждаются того, чтобы эксплуатировать в своих произведениях эмоциональную аффектацию, создающуюся в медиа-пространстве. И в этом заключается существенное отличие множества поэтических текстов донбасских авторов от текстов Трибушного. В его стихах вся глубина катастрофы раскрывается в приглушенном отзвуке самоиронии, в едва ощутимой «трагической» усмешке, демонстрирующей защитную реакцию на уродливую трансформацию города под воздействием Войны.
Открылся райский сад для кошек и детей.
Над городом сгустились беспилоты.
Какой донецкий марш (послушай, Амадей)
Разучивают в парке минометы…
Наносимая войною боль приглушается стихотворной анестезией, что позволяет сопроводить милитаристское действо «остраняющими», стилистическими декорациями, которые дают возможность преодолеть чувственное, душевное угнетение и прийти к некоторой отрешенности, которая может со стороны показаться намеренным охлаждением. Наиболее поразительным оказывается то, что эта отрешенность, приобретающая явно героические черты, создается в стихотворениях Трибушного не путем минимизации художественных средств, но, напротив, за счет усиления образности, смелой метафорики, если даже не сказать, «пестроты» значений, пересекающихся в тексте:
Еще один обстрел — и Новый год.
Украсим елку льдом и стекловатой.
И Дед Мороз, наверное, придет
На праздничные игры с автоматом.
Новая структура времени, в котором единицей измерения выступает «обстрел», подводит итог тем изменениям, которые происходят с человеком и его субъективным опытом во время войны. Но поэт идет дальше человека и видит в происходящем возможность метонимического скачка от новогоднего праздника к стрельбе, потому что и то и другое функционирует по правилам игры, немыслимого калейдоскопического театра, в котором то и дело сменяются маски и наряды. Сама действительность срастается с одеждами, сшитыми на волне противостояния революционному «майдану», с теми речевыми оборотами, которые закрепились в информационном пространстве за представителями «русской весны»:
Стоят березы в желтом камуфляже,
И в ватники укутаны дома.
Четвертый водоем берет под стражу
Бунтующая русская зима.
III. События на Донбассе запускают целый хоровод культурных образов из «прошлого», превращая текст в многоуровневую систему отсылок: «Легко вернуться на Итаку,/ Пройти сквозь ад»; «Спит стрелок в далеком ельнике / В серебристой лунной мгле. /«Доживем до понедельника» — / Пишет дочка на стекле»; «В глухой столице Ирод веселится, / Задумывая новый холокост».
Донецкая Народная Республика в стихах Трибушного названа страной «Где сталкеры ведут людей из зоны / За пенсией в чужие города», а лирический герой, хотя и задается гамлетовскими вопросами, но отвечает на них, исходя из своего экстремального опыта: «Ведь что бы ни ответил Гамлет, все же / Решают «грады», быть или не быть».
Цитация всегда играла в текстах Трибушного огромную роль и в ней угадывалась, с одной стороны, риторическая модель средневекового произведения, воспроизводящего определенные канонические формулы, а с другой — стремление облагородить и даже в некоторой степени переформулировать принципы постмодернистской поэтики, не превращая цитату в констатацию конца времени «больших нарративов», но делая ее фактом со-присутствия разных голосов в едином пространстве:
За сотни бед от Рима или Праги
По улицам гуляет красный смех.
Коты, клесты и прочие дворняги
Высматривают Ноя и ковчег.
Библейская история с потопом, не теряя своего сакрального смысла, соседствуют с цитатой из песни Егора Летова, который точно так же, как фонарики Бродского и ангелы Рильке то и дело возникают в этой «сжатой», спрессованной до нескольких конституирующих элементов поэтической вселенной. И никакой снаряд, никакой «артналет» не заставит этих ангелов разлететься.
IV. Впрочем, изобилие реминисценций и аллюзий могло бы показать попыткой «провинциального» автора повысить свой культурный статус в глазах столичных читателей, в особенности читателей киевских, полагающих, что все оставшиеся на территории ДНР писатели представляют собой «интеллектуальную труху». Но повышать свой образ в чьих-то глазах это значит косвенно признавать, что он объективно довольно низок. У Трибушного все совсем не так. В его родном, донецком хронотопе ни Шекспир, ни Тарковский, ни Моцарт не чувствуют себя диковинными приблудами, случайно забредшими в индустриальный пейзаж. Вместо «деокупационного мнологизма», предлагающего принять за должное культурную сегрегацию, Трибушный в своих текстах ничего ни перед кем не повышает — это значило бы, что его мысль, вооружившись рифмами, лишь иллюстрирует некие концепты. Поэтический опыт раскрывает синхронизированность всех сегментов культурного и исторического пространства, которая вырастает из признания возможности центра и периферии одинаково претендовать на статус священной территории, наполненной особой целесообразностью или даже (если выражаться церковными терминами) «благодатью». Интертекстуальное восстание поэта из Донбасса сопоставимо с борьбой вышеупомянутого священника и поэта о. Павла Флоренского, который осуждал кантовско-эвклидовскую схему пространства в своем классическом труде «Обратная перспектива»:
«есть центры бытия, некоторые сгустки бытия, подлежащие своим законам, и потому имеющие каждый свою форму; посему ничто существующее не может рассматриваться как безразличный и пассивный материал для заполнения каких бы то ни было схем, а тем более считаться со схемой эвклидо-кантовского пространства; и потому формы должны постигаться по своей жизни, через себя изображаться, согласно постижению, а не в ракурсах заранее распределенной перспективы» (1).
Таким образом, «символическая онтология», которая отражается в поэтических текстах Трибушного, исходит из представления о мире как о всеединстве, которое обеспечивается присутствием божественного смысла (или замысла) в каждом участке пространства. Следовательно, в этом переплетенном и взаимосвязанном мире нет привилегированных зон, а есть соприсутствие Шекспира, ангела и донецкого террикона.
Роман Минин, из серии "План побега из Донецкой области", 2008.
V. За этим явным насыщением текста культурными цитатами и смелой метафорикой также скрывается работа теологической машины — нельзя отвергнуть мир даже когда он пребывает в состоянии войны. Если эту войну невозможно остановить, то необходимо наделить ее новым значением. Но если мы думаем, что от священника-филолога можно ожидать лишь новой «охранительной» «Теодицеи», в которой в очередной раз вопрос наличия зла в мире будет пущен на самотек, то вот нам ответ, наполненный благоговейным отчаянием:
Спят Пастернак и Ницше,
Ван Гог и Геродот.
И, кажется, Всевышний
Включил автопилот.
VI. Если более определенно говорить о социально-политическом аспекте текстов Трибушного, то здесь следует указать на вполне отчетливую артикуляцию антимайдановской позиции (не надо путать с анти-украинской). Это не поэтика ресентимента, о котором так любят рассуждать интеллектуалы, как только речь заходит о российской «путинской» власти, а поэтика Сопротивления, которую я условно называю резистентной поэтикой (от фр. Résistance — сопротивление). Об этой стороне своего творчества сам Трибушный говорит в одной из бесед на «Кораблевнике», регулярном собрании донецких любителей словесности:
«— Когда вам лучше пишется, под бомбами или без них?
— Так получается, что я пишу тогда, когда это неудобно делать. Я обратил внимание, что много стихов писал во время походов в больницу. Меня это заинтересовало. И вдруг я понял: это оттого, что врач смотрит на тебя как на мясо. Ты для него болезнь, ты для него как бы исчерпываешься болезнью. И тогда все внутри тебя сопротивляется тому, что ты сводим к своей болезни. Ты не мясо, ты что-то большее. И то, что в тебе сопротивляется, заставляет тебя писать стихи. Мне кажется, так же и война заставляет тебя сопротивляться — доказывать, что ты не мясо» (2).
Резистентная поэтика предполагает непрерывное восстание против тотальных форм завершенности, против авторитарных объективаций, против глобалистской унификации. В некотором смысле, это сопротивление разворачивается в систему чередования катафатического и апофатического мирообраза. Мы можем дойти до сути вещей через утверждение и перечисление их свойств — глубокий, широкий, высокий стол перед нами. В то же время, этой логике «наличествующего» в христианском богословии еще со времен Псевдо-Дионисия противопоставляется методика отсечения тех атрибутов, которыми вещь не является или, скорее, не исчерпывается. Я не священник, не поэт (не только поэт), не пушечное мясо, не президент, не служащий, не тварь дрожащая и т.д. В некоторых текстах Трибушного происходят своеобразные переключки значений: катафатика, подбирающая образные определения для войны, может смениться анти-метафоричной констатацией, телеграфирующей «наверх» о происходящем:
Двухсотый день зимы. Мороз и артналет.
Сегодня принимает Пролетарка.
В этих строках образность сброшена, словно отяжеляющий балласт, за счет чего смысловой акцент ставится на картографии конфликта — Пролетарский район Донецка неоднократно подвергался артобстрелам. Такой протокольный стиль, «нулевой уровень» письма спускает лирического героя Трибушного с небес на землю, где происходят «непостижимые» склейки событий:
На окраине сходят в ад.
Драмтеатр играет в сад.
На Текстильщике «смерч».
В соборе полиелей.
VII. Итак, творчество Трибушного 2014-2017 годов можно рассматривать как поэтико-теологический анализ военного конфликта на Донбассе. Обращенность к сакральному в его стихотворных текстах не перерастает в риторику, но становится мощным ресурсом для артикуляции своей позиции в условиях войны. Политические основания этой позиции формулируется при помощи поэтических категорий — интертекстуальная метафорика работает на создание образа децентрализованного мира, в котором каждому найдется, где приклонить голову. Этот образ сопротивляется навязываемому дискурсом украинской власти дегуманизированной модели «врага», жителя оккупированных территорий, подчинившегося «агрессору». В итоге, литературный опыт Трибушного говорит о простой евангельской истине, согласно которой «дух, идеже хощет, дышит» (Ин. 3:6). А что есть поэзия, как не искусство свободного дыхания?
Примечания:
1) Флоренский П. Обратная перспектива // Флоренский. П.А. Собр. соч. в 4-х тт. Т. 3 (1). М.: Мысль, 1999.
2) О ЧЕМ МОЛЧАТ ВАТНИКИ. Дмитрий Трибушный: стихи и мысли. URL: http://korablevnik.org.ru/2080.html.
Священник Украинской Православной Церкви (МП), филолог по образованию, выпустивший несколько поэтических сборников, в течение многих лет издавал богословский журнал «Живой родник», в котором помимо сочинений Феофана Затворника печатались интервью с Арво Пяртом и Владимиром Мартыновым, заметки о Джоне Тавенере, стихи Ольги Седаковой. И хотя концептуальность журнала несколько сдерживалась рамками благочестия, по меркам не только Донецка, но и всего пост-советского пространства, он представлял собой явление, с просветительской точки зрения, уникальное.
Вся поэзия Трибушного, так или иначе, в алхимически точной пропорции сочетает в себе сложное с простым — все «лучшие» слова стоят в «лучшем» из возможных порядков, но при этом в них столько случайности, столько неожиданной легкости, словно на глазах у тебя разыгран фокус или трюк. И дело не в обратной перспективе. Вообще, менее всего эта поэзия требует обращения к христианскому дискурсу для ее понимания. Обычно, когда сталкиваются с творчеством верующего человека, то произведение автора рассекают на две ипостаси — вот здесь проступает голос прихожанина, священнослужителя, а здесь риторика сменяется человеческими эмоциями, чистой лирикой. По этой логике, пренебрегающей опытом псалмопевца Давида, религия и поэзия — разные «языковые» миры с разными задачами. Поэтому автору необходимо обязательно чем-то пожертвовать. Он может сжечь свои рукописи, преодолев в себе «страстное» начало, и стать священником, как это сделал в прошлом веке о. Стефан Красовицкий, которого многие признают одним из главных авторов неподцензурной поэзии 60-70- х годов. Или же автор может пойти путем светским и окончательно стать служителем далеко не всегда безгрешных Муз.
В русской литературе конфликт культа и культуры начал ощущаться уже в Гоголе — разлом в душе писателя, претендующего на роль проповедника всем известен по «Выбранным местам из переписки с друзьями». К счастью, не для всех этот конфликт видится столь трагическим. Литературный опыт о. Сергия Круглова, который после принятия сана, сперва прекратил писать стихи, но затем возвратился с новой подборкой, вошедшей в шорт-лист премии Андрея Белого (2002), показывает, что противоречие здесь во многом надуманное — все дело состоит в правильно настроенной оптике. Стихи священника ангажированы не в большей степени, чем стихи левого политического активиста. И если сегодняшняя «левая» поэзия, развивая секулярные идеи, стремится описать политику имманентного, то довоенные стихи Трибушного, в которых Бог и человек заняты общими «созидательными» делами, можно воспринимать как разработку политики трансцендентного. В его поэтических конструкциях двух строк достаточно для того, чтобы сформулировать сверхъестественный закон мироздания:
О ком повисли облака
Над всей землей?
Неопредмечена тоска —
Мучитель мой.
Висящие в небе облака словно сказаны о ком-то, адресованы кому-то, в них действует Слово, производящее мир в виде некого сообщения, которое поэт способен прочесть. Космология оказывается персонологичной, сказали бы теологи.
В этих кажущихся на первый взгляд вполне традиционных на уровне просодии стихах нет и доли того «подслащенного», стилизованного православия, в котором некогда упрекал эссеистичного Флоренского едкий Бердяев. Нет и миссионерской нарочитости, требующей от читателя уверовать в смысл, провиденциальность, промысел. Проповедь Трибушного — проповедь свободой, обитающей в случайных вспышках повседневной реальности, внезапных отражениях в зеркале:
Как в ожиданье неотложки
Стоишь пред загнанным стеклом.
Не весь. Частично, понемножку
Сегодня отражаясь в нем.
Но с началом войны эта «танцующая реальность» стала давать промахи, все более уподобляясь некой безумной конвульсии. Инфернальная суть действительности начала проступать сквозь формы обыденности, заражая былое романтизированное индустриальное пространство смертоносной болезнью.
II. В большинстве случаев донбасская поэзия военного периода отличается виктимным характером. Написанные с позиции жертвы тексты оказываются своеобразными продолжениями, перифразами новостных сюжетов федеральных российских телеканалов о мирных жителях, в чьи дома попал снаряд, чьи дома оказались обесточены и лишены доступа к коммуникациям. Некоторые поэты Донбасса совершенно не чуждаются того, чтобы эксплуатировать в своих произведениях эмоциональную аффектацию, создающуюся в медиа-пространстве. И в этом заключается существенное отличие множества поэтических текстов донбасских авторов от текстов Трибушного. В его стихах вся глубина катастрофы раскрывается в приглушенном отзвуке самоиронии, в едва ощутимой «трагической» усмешке, демонстрирующей защитную реакцию на уродливую трансформацию города под воздействием Войны.
Открылся райский сад для кошек и детей.
Над городом сгустились беспилоты.
Какой донецкий марш (послушай, Амадей)
Разучивают в парке минометы…
Наносимая войною боль приглушается стихотворной анестезией, что позволяет сопроводить милитаристское действо «остраняющими», стилистическими декорациями, которые дают возможность преодолеть чувственное, душевное угнетение и прийти к некоторой отрешенности, которая может со стороны показаться намеренным охлаждением. Наиболее поразительным оказывается то, что эта отрешенность, приобретающая явно героические черты, создается в стихотворениях Трибушного не путем минимизации художественных средств, но, напротив, за счет усиления образности, смелой метафорики, если даже не сказать, «пестроты» значений, пересекающихся в тексте:
Еще один обстрел — и Новый год.
Украсим елку льдом и стекловатой.
И Дед Мороз, наверное, придет
На праздничные игры с автоматом.
Новая структура времени, в котором единицей измерения выступает «обстрел», подводит итог тем изменениям, которые происходят с человеком и его субъективным опытом во время войны. Но поэт идет дальше человека и видит в происходящем возможность метонимического скачка от новогоднего праздника к стрельбе, потому что и то и другое функционирует по правилам игры, немыслимого калейдоскопического театра, в котором то и дело сменяются маски и наряды. Сама действительность срастается с одеждами, сшитыми на волне противостояния революционному «майдану», с теми речевыми оборотами, которые закрепились в информационном пространстве за представителями «русской весны»:
Стоят березы в желтом камуфляже,
И в ватники укутаны дома.
Четвертый водоем берет под стражу
Бунтующая русская зима.
III. События на Донбассе запускают целый хоровод культурных образов из «прошлого», превращая текст в многоуровневую систему отсылок: «Легко вернуться на Итаку,/ Пройти сквозь ад»; «Спит стрелок в далеком ельнике / В серебристой лунной мгле. /«Доживем до понедельника» — / Пишет дочка на стекле»; «В глухой столице Ирод веселится, / Задумывая новый холокост».
Донецкая Народная Республика в стихах Трибушного названа страной «Где сталкеры ведут людей из зоны / За пенсией в чужие города», а лирический герой, хотя и задается гамлетовскими вопросами, но отвечает на них, исходя из своего экстремального опыта: «Ведь что бы ни ответил Гамлет, все же / Решают «грады», быть или не быть».
Цитация всегда играла в текстах Трибушного огромную роль и в ней угадывалась, с одной стороны, риторическая модель средневекового произведения, воспроизводящего определенные канонические формулы, а с другой — стремление облагородить и даже в некоторой степени переформулировать принципы постмодернистской поэтики, не превращая цитату в констатацию конца времени «больших нарративов», но делая ее фактом со-присутствия разных голосов в едином пространстве:
За сотни бед от Рима или Праги
По улицам гуляет красный смех.
Коты, клесты и прочие дворняги
Высматривают Ноя и ковчег.
Библейская история с потопом, не теряя своего сакрального смысла, соседствуют с цитатой из песни Егора Летова, который точно так же, как фонарики Бродского и ангелы Рильке то и дело возникают в этой «сжатой», спрессованной до нескольких конституирующих элементов поэтической вселенной. И никакой снаряд, никакой «артналет» не заставит этих ангелов разлететься.
IV. Впрочем, изобилие реминисценций и аллюзий могло бы показать попыткой «провинциального» автора повысить свой культурный статус в глазах столичных читателей, в особенности читателей киевских, полагающих, что все оставшиеся на территории ДНР писатели представляют собой «интеллектуальную труху». Но повышать свой образ в чьих-то глазах это значит косвенно признавать, что он объективно довольно низок. У Трибушного все совсем не так. В его родном, донецком хронотопе ни Шекспир, ни Тарковский, ни Моцарт не чувствуют себя диковинными приблудами, случайно забредшими в индустриальный пейзаж. Вместо «деокупационного мнологизма», предлагающего принять за должное культурную сегрегацию, Трибушный в своих текстах ничего ни перед кем не повышает — это значило бы, что его мысль, вооружившись рифмами, лишь иллюстрирует некие концепты. Поэтический опыт раскрывает синхронизированность всех сегментов культурного и исторического пространства, которая вырастает из признания возможности центра и периферии одинаково претендовать на статус священной территории, наполненной особой целесообразностью или даже (если выражаться церковными терминами) «благодатью». Интертекстуальное восстание поэта из Донбасса сопоставимо с борьбой вышеупомянутого священника и поэта о. Павла Флоренского, который осуждал кантовско-эвклидовскую схему пространства в своем классическом труде «Обратная перспектива»:
«есть центры бытия, некоторые сгустки бытия, подлежащие своим законам, и потому имеющие каждый свою форму; посему ничто существующее не может рассматриваться как безразличный и пассивный материал для заполнения каких бы то ни было схем, а тем более считаться со схемой эвклидо-кантовского пространства; и потому формы должны постигаться по своей жизни, через себя изображаться, согласно постижению, а не в ракурсах заранее распределенной перспективы» (1).
Таким образом, «символическая онтология», которая отражается в поэтических текстах Трибушного, исходит из представления о мире как о всеединстве, которое обеспечивается присутствием божественного смысла (или замысла) в каждом участке пространства. Следовательно, в этом переплетенном и взаимосвязанном мире нет привилегированных зон, а есть соприсутствие Шекспира, ангела и донецкого террикона.
Роман Минин, из серии "План побега из Донецкой области", 2008.
V. За этим явным насыщением текста культурными цитатами и смелой метафорикой также скрывается работа теологической машины — нельзя отвергнуть мир даже когда он пребывает в состоянии войны. Если эту войну невозможно остановить, то необходимо наделить ее новым значением. Но если мы думаем, что от священника-филолога можно ожидать лишь новой «охранительной» «Теодицеи», в которой в очередной раз вопрос наличия зла в мире будет пущен на самотек, то вот нам ответ, наполненный благоговейным отчаянием:
Спят Пастернак и Ницше,
Ван Гог и Геродот.
И, кажется, Всевышний
Включил автопилот.
VI. Если более определенно говорить о социально-политическом аспекте текстов Трибушного, то здесь следует указать на вполне отчетливую артикуляцию антимайдановской позиции (не надо путать с анти-украинской). Это не поэтика ресентимента, о котором так любят рассуждать интеллектуалы, как только речь заходит о российской «путинской» власти, а поэтика Сопротивления, которую я условно называю резистентной поэтикой (от фр. Résistance — сопротивление). Об этой стороне своего творчества сам Трибушный говорит в одной из бесед на «Кораблевнике», регулярном собрании донецких любителей словесности:
«— Когда вам лучше пишется, под бомбами или без них?
— Так получается, что я пишу тогда, когда это неудобно делать. Я обратил внимание, что много стихов писал во время походов в больницу. Меня это заинтересовало. И вдруг я понял: это оттого, что врач смотрит на тебя как на мясо. Ты для него болезнь, ты для него как бы исчерпываешься болезнью. И тогда все внутри тебя сопротивляется тому, что ты сводим к своей болезни. Ты не мясо, ты что-то большее. И то, что в тебе сопротивляется, заставляет тебя писать стихи. Мне кажется, так же и война заставляет тебя сопротивляться — доказывать, что ты не мясо» (2).
Резистентная поэтика предполагает непрерывное восстание против тотальных форм завершенности, против авторитарных объективаций, против глобалистской унификации. В некотором смысле, это сопротивление разворачивается в систему чередования катафатического и апофатического мирообраза. Мы можем дойти до сути вещей через утверждение и перечисление их свойств — глубокий, широкий, высокий стол перед нами. В то же время, этой логике «наличествующего» в христианском богословии еще со времен Псевдо-Дионисия противопоставляется методика отсечения тех атрибутов, которыми вещь не является или, скорее, не исчерпывается. Я не священник, не поэт (не только поэт), не пушечное мясо, не президент, не служащий, не тварь дрожащая и т.д. В некоторых текстах Трибушного происходят своеобразные переключки значений: катафатика, подбирающая образные определения для войны, может смениться анти-метафоричной констатацией, телеграфирующей «наверх» о происходящем:
Двухсотый день зимы. Мороз и артналет.
Сегодня принимает Пролетарка.
В этих строках образность сброшена, словно отяжеляющий балласт, за счет чего смысловой акцент ставится на картографии конфликта — Пролетарский район Донецка неоднократно подвергался артобстрелам. Такой протокольный стиль, «нулевой уровень» письма спускает лирического героя Трибушного с небес на землю, где происходят «непостижимые» склейки событий:
На окраине сходят в ад.
Драмтеатр играет в сад.
На Текстильщике «смерч».
В соборе полиелей.
VII. Итак, творчество Трибушного 2014-2017 годов можно рассматривать как поэтико-теологический анализ военного конфликта на Донбассе. Обращенность к сакральному в его стихотворных текстах не перерастает в риторику, но становится мощным ресурсом для артикуляции своей позиции в условиях войны. Политические основания этой позиции формулируется при помощи поэтических категорий — интертекстуальная метафорика работает на создание образа децентрализованного мира, в котором каждому найдется, где приклонить голову. Этот образ сопротивляется навязываемому дискурсом украинской власти дегуманизированной модели «врага», жителя оккупированных территорий, подчинившегося «агрессору». В итоге, литературный опыт Трибушного говорит о простой евангельской истине, согласно которой «дух, идеже хощет, дышит» (Ин. 3:6). А что есть поэзия, как не искусство свободного дыхания?
Примечания:
1) Флоренский П. Обратная перспектива // Флоренский. П.А. Собр. соч. в 4-х тт. Т. 3 (1). М.: Мысль, 1999.
2) О ЧЕМ МОЛЧАТ ВАТНИКИ. Дмитрий Трибушный: стихи и мысли. URL: http://korablevnik.org.ru/2080.html.