Интервью с лауреатом «Русской премии» Евгением Абдуллаевым: «Серьезная литература — это песня боли»

Книгу «Как убить литературу. Очерки о литературной политике и литературе начала XXI века» («Эксмо») Евгений Абдуллаев (он же Сухбат Афлатуни) выпустил в конце 2021 года.

Сегодня — после 24 февраля 2022 — и её название, и слово «политика» в этом названии приобретают иной смысл. В тяжёлом кризисе находятся книжные магазины и издательства, а привычный язык меняется на глазах (об этом см. недавний пост Марии Степановой на Facebook), и слово «убить», увы, воспринимается совсем не так, как до перелома. Тем не менее, жизнь не заканчивается, и книга Абдуллаева в этой жизни (пусть изменившейся) сохраняет актуальность — и позволяет узнать о многих тенденциях, связанных с издательствами, книжными магазинами, толстыми журналами, литературными именами. С Абдуллаевым мы поговорили о милитаризации общественного сознания и цензуре, о том, что нам делать сейчас и стоит ли литератору вести диалог с государством.


— Евгений, в предисловии Вы — справедливо — пишете о книгах критиков как о неприбыльном жанре. И, тем не менее отмечаете их прирост: «Только за <…> 2020-й — не меньше семи». Для Вас это вторая книга статей в крупном коммерческом издательстве. Что побудило критиков активнее их издавать в последние годы?

— Критики стало больше, даже на глазок заметно. Гораздо больше, чем лет десять назад. И критики (текстов), и критиков, и площадок, изданий. Не знаю, конечно, как теперь будет… Но вот последние пять-шесть лет — однозначно. Даже несколько премий для критиков появилось — Вы об этом писали… Литература снова — как это в истории бывало не раз — начинает выполнять социально-компенсаторную функцию. Перекрываются другие каналы политической активности — все это сублимируется в литературу. Прежде всего в критику. Она же ближе всего к политике, обществу.

— Аудитория тоже стала больше интересоваться критикой?

— Что касается аудитории — на глазок не скажешь, должны быть какие-то соцопросы, замеры… Да и литкритика — она ведь разная. Например, критика как книжная навигация; краткие, живо написанные рецензии. Востребовано? Однозначно. Но это и прежде было востребовано. Критики, писавшие в газетах, — Андрей Немзер, Майя Кучерская, Галина Юзефович, Анна Наринская… Имена до сих пор на слуху, хотя в критике из них осталась только Галина Юзефович. Есть филологическая критика — обычное литературоведение, разве что чуть более популярное… или менее, в расчете на избранных. Журнал «НЛО» и окрестности. Там тоже своя аудитория, такой вот продвинутый филфак. Или толстые журналы, продолжающие традицию либеральной критики семидесятых-восьмидесятых. Или — напротив, наследники советского литературного официоза (говорю совершенно безоценочно): «Литературная Россия», «Литературная газета», «Наш современник»… Разная критика, разная аудитория, где-то пересекающаяся, где-то — даже не ведающая друг о друге.

— А что касается крупных издательств?

— Издатели чувствуют, что что-то в составе воздуха изменилось. Не думаю, что книги критиков стали приносить прибыль; тут они все равно действуют на страх и риск. Юлия Селиванова, когда еще шесть лет назад работала в «Рипол Классик», помните, сделала серию, «Лидеры мнений»: Пустовая, Чупринин, Данилкин… Меня тогда же издала, вне серии, «Дождь в разрезе», критические статьи о современной поэзии. Сейчас она в «Эксмо» в прошлом году начала новую серию, «Книги о книгах», в которой и моя книжка вышла… Елена Шубина в серии «Культурный разговор» последние лет пять несколько раз книги критиков выпускала: Юзефович, Александрова… Ну и некоммерческие издательства тоже что-то публикуют, скажем, екатеринбургский «Кабинетный ученый». А вот что будет дальше, прогнозировать трудно — понятно, почему.

— Вы писали, что после закрытия журнала «Арион» (начало 2019 года) думали уйти из критики. Что сподвигло Вас остаться?

— Ну, почему уйти, это не надо объяснять. Вредное производство. Системная порча отношений с коллегами, с всем отсюда вытекающим. Без всяких компенсирующих бонусов и «молока за вредность».

А вот почему остался, сам ответить для себя не могу. Пишу хорошо? Есть коллеги, кто пишет лучше и ярче. Константин Мильчин, например: блестяще пишет. Валерий Шубинский — очень хорошо… Ольга Балла, еще пять-шесть прекрасных имен. Да и по скорострельности я многим уступаю. В критике это важно: быстро прочитать, оперативно откликнуться. А я, как морской конек, что-то все вынашиваю…

Может быть, дело вот в чем… Почти всю жизнь я пою в хоре; так как-то получилось, еще со школы. Любительском, профессиональном, разном; даже в корейском один год пел, студентом. Порой подрабатывал, порой — «себе на радость». Последние лет десять иногда на клиросе. Голос не так чтобы очень, но для хора подойдет… И вот современную критику — хотя каждый поет, вроде бы «свое», и никакого одного дирижера нет… но слышу, воспринимаю ее именно как хор. Кто-то чудно поет, кто-то фальшивит, кто-то форсирует звук. И слышу — пока еще слышу, чувствую — нужность своего голоса во всем этом. Просто даже небольшого присутствия. Хористы же так, незаметно, друг друга подправляют; даже в слаженных, спетых хорах. А уж в нашем… Еще раз: говорю именно о критике. Проза и поэзия — более «сольные» жанры.

И еще — я это несколько раз повторял, и сейчас повторю: последние тридцать лет — время небывалого расцвета русской литературы. Особенно с конца девяностых (до этого шло все же «доедание» прежних советских и эмигрантских запасов). Такое количество ярких и интересных голосов, такое количество того, что достойно внимания… Ну, как, скажите, об этом не «петь»?

— И Вы действительно отмечаете в своих статьях «яркие и интересные голоса». Но в 2016 году Вы писали о «недостаточности притока в поэзию ярких молодых имён». А согласились бы с этим в 2021-м? Например, Валерий Шубинский считает, что «такого поколения в поэзии не было давно» (комментируя составленную мной подборку дебютантов 2021 года — в ней совсем не о поколении, но дело не в этом). 20-летние каждый день удивляют отличными стихами. Возможно, стоит изучать поэтические паблики, а толстые журналы не успевают за «яркими и молодыми»?

— Подборка прошлогодних дебютантов очень интересная, согласен. И имен стало больше. И замечательно, что спектр формальных средств у них очень широк, и верлибр, и силлабо-тоника, и гетероморфный стих, и все это у них очень естественно, органично, без искусственного изобретательства… Но тут бы я поставил точку — точнее, многоточие. И даже не стану называть какие-то имена и тексты, которые мне близки. Давайте подождем лет пять-семь и если доживем, вернемся к этому разговору, хорошо? И посмотрим, что стало с нынешними дебютантами, что стало с их поэтическим голосом, какие песни они поют.

А что касается журналов, то ведь они и не обязаны «успевать» за молодыми. Если это, конечно, не профильные молодежные издания, вроде прежней советской «Юности» или «Смены». Но таких на литературном поле, кажется, сейчас нет. С другой стороны — вот я сейчас как раз проглядываю Вашу подборку дебютантов: некоторые в каких-то журналах уже успели напечататься: кто-то — в «Урале», кто-то — в «Просодии», кто-то — в «Звезде»… Процесс идет.

— Из критики, говорите Вы, сегодня «ушла эссеистическая изящность. Всё более востребованы информативность и компактность. Интерактивность, постоянный контакт с читателем». Не видите ли Вы в этом грустную тенденцию? И почему сейчас востребована такая критика?

— Потому что… Ну, как в старом анекдоте про комиссию, приехавшую в высокогорный аул, школу проверять. И вот на уроке чтения или литературы — ученики бегают туда-сюда, с книжками. «Бэглость чтения повышаем», гордо объясняет учитель… И у нас сегодня так же: читаем на бегу. Все, что требует какой-то сосредоточенности, медлительности, покоя — это уходит, человек оглушен информацией, особенно в больших городах, где обычно и обитает «человек читающий». То есть он продолжает читать, но с «бэглостью». И критика под это подлаживается, становится, как лапша быстрого приготовления. К счастью, не вся.

— У Вас есть слова о Викторе Топорове: «То, что он писал — и как он это писал, — мне было предельно не близко. Отстаивание своего мнения легко переходило у него в травлю. Критика — в памфлет. Пару раз полемизировал с ним. <…> Уход его отношу к утратам года. Ещё более теплохладной сделалась словесность». Тем не менее об одном из «новых» критиков замечаете: «…у нас опять появилось что-то вроде Виктора Топорова. Говорю без иронии: критика должна быть и вот такой, провокативной, едкой; иначе будем засыпать». Получается, есть границы высказывания, за которыми не будете радоваться высказываниям «едкого» и «провокативного» критика? Могли бы привести примеры из свежей периодики?

— Хорошо… Границы, конечно, есть; границы вкуса. Плюс профессиональный какой-то — не кодекс, но… Критик должен быть доброжелателен. Смешное я сказал, нет? Попытаюсь пояснить. Критика может казаться кому-то злой, несправедливой — но критик не имеет права быть злым; это как хирург — если он садист, то — «вон из профессии». Врач может, иногда просто должен делать больно. Подчеркиваю, именно как профессионал. Какой ты человек — добрый, не очень, «плохой хороший», речь не об этом. Недавно читал воспоминания Аглаи Топоровой об отце — какой был в жизни добрый; да и кто-то мне рассказывал, что он бывал в личном общении вполне любезен и мил… Но как критик он был злым. Ему эта злость, видимо, была нужна, чтобы «расписаться». Прямо видно было, по текстам, как он себя накручивает, распаляет, размахивает перед собой красной тряпкой. И это отталкивало; притом что иногда он бывал точен (но именно там, где менее всего злился; не «раскрывался», если использовать боксерский термин). В общем, быть злым — это непрофессионально.

— Есть, конечно, другая крайность — критик, который вообще не ругает…

— Есть. Но это, по гамбургскому счету, наверное, не совсем критика. Литературная эссеистика, например. Или литературная журналистика. «Критика» ведь от слова «крисис», суд. А тут — ты приходишь в зал суда, а там… собрались такие милые умные люди, о чем-то хорошо беседуют, им тут тепло, интересно. «Клуб интересных встреч»… Критик, да — это судья. Любой литератор — судья. Как писал Барт: «Каждый вновь рождающийся писатель подвергает внутреннему суду всю литературу». Внутреннему или внешнему, не так важно; это суд, здесь все серьезно. И ставки высоки. Пусть не жизнь и свобода, но — оценка того или иного текста, а в конечном итоге и литературная репутация. И тут — приходится говорить иногда жесткие вещи. Которые многим, прежде всего самим авторам, не слишком приятны. Хотя, когда собираюсь сказать что-то из серии не слишком приятного, примеряю сначала на себя — каково самому в такой крапивной рубашечке оказаться. Если терпимо и даже полезно, то пишу. Хотя, да, могу тут ошибаться — случалось. Разве не бывает судебных ошибок? Сколько угодно — но это не отменяет сам институт суда.

Правда, сейчас уже не знаю, как будут проходить внутрилитературные линии раздела. Политика слишком сильно вторглась в литературу. Еще недавно можно было выяснять какие-то эстетические моменты, несогласия; скажем, полемизировал с Анной Голубковой или Максимом Дрёмовым… Это все писалось до 24-го февраля, а выходит уже теперь, и видишь, что это почти потеряло вкус и цвет. Вопрос: а с кем вообще тогда сейчас возможна полемика?.. Но я, кажется, много наговорил. Какой там следующий вопрос?

— Тогда продолжим о политике. На недавнем круглом столе журнала «Кварта» обсуждался вопрос о вмешательстве государства в литературу. Вы и сами об этом много пишете в своей книге. Молодой поэт и филолог Ника Третьяк выразила опасения, что государство, всё активнее принявшееся в последнее время за «иноагентов» и цензуру, займётся в конце концов и поэзией. Другие участники круглого стола её опасения не разделили. Какой точки зрения придерживаетесь Вы? Были ли прецеденты?

— Да… Если бы отвечал на это до 24 февраля, я бы сказал, что, конечно, да, государство, в целом, репрессивная система; такова его природа, «чудище обло, озорно, огромно…» Но что государство, кроме своих прямых репрессивных функций — следить, контролировать, «пущать» одних, «не пущать» других, осуществляет и другие… по крайней мере, должно. И оно, в общем, их как-то осуществляет: здравоохранение, образование, тоже где-то с элементами репрессивности, принудиловки, но… То есть, да, граждане должны видеть, что их деньги, налоги идут не только на содержание всей этой чудесной бюрократии и строительство ракет и танков, что, в общем, тоже необходимо, точнее — неизбежно, но и на какие-то более человекообразные вещи… Которые, может, не приносят государству очевидной прагматической пользы, но без которых оно будет выглядеть несколько по-людоедски. В том числе на поддержку серьезной литературы. Которую государство уже осуществляло, пусть в очень скромных дозах (интересно, конечно, было бы подсчитать, какой процент ВВП — или хотя бы даже расходов на культуру — тратится на поддержку литературы)… И главное, оно периодически сигнализировало, что готово поддерживать больше. Так бы я, наверное, ответил тогда…

— Сегодня Вы, как я понимаю, настроены менее оптимистично?..

— Да. Политический режим, оставаясь тем же, меняется… а может, и меняется так, потому, что все тот же. Когда, скажем, пять лет назад, в 2017-м, я написал статью «Зачем нужна “литературная политика”?», она вошла в эту книгу, ситуация была еще другой… даже недавно была другой. Хотя уже было ясно, что общий вектор становится все более консервативно-охранительным, вспомним проект указа по «Основам государственной политики по сохранению и укреплению традиционных российских духовно-нравственных ценностей» и дискуссии вокруг него. И тут, да, возникало опасение, что если государство войдет в литературу с этим указом и всеми этими «традиционными ценностями» наперевес (большинство из которых сами-то по себе хороши — но и многие пункты из программы КПСС и даже цитатника Мао тоже были хороши, без шуток…), то для литературы начнется та еще «здравствуйте, я ваша тетя»… Понятно, что во всем мире, и в США, и в Великобритании, и везде идет мощный скат, какая-то всеобщая усталость от свободы, от культуры, просто от мирной жизни; запрос на агрессию, упрощенность всего и вся. И пандемия эту раздраженность только усилила. Просто там, где есть какие-то политические, экономические и культурные противовесы этому сползанию, оно происходит не так быстро и не так заметно. Простите, отвлекаюсь от темы…

— Что же нам делать, Евгений, сегодня?..

— Такой вот хороший, свинцовый вопрос, в полтонны. Понятно, пока пушки стреляют — какой уж там либерализм… Но, по большому счету, — делать нужно то же самое. Государство останется, и с ним нужно жить. Проблема российской истории, может быть, даже не в том, что власть почти всегда репрессивна. А в массовом убеждении, что если сменить эту вот власть или даже вообще строй, то все будет иначе, лучше… А пока — ставим ее в полный «игнор», при любом удобном случае ее попинываем, проклинаем… И вот, предположим, власть сменилась. Ура. Но через какое-то время оказывается, что это — все тот же самый дракон, который отличается от предыдущего… ну, расцветкой чешуи. Или ее количеством голов, формой когтей и их маникюром… И опять происходит отшатывание, «это не наша власть», «мы не имеем с ней ничего общего…» А с властью нужно как-то разговаривать. Она обычно это не очень любит, она вообще стремится к монологу, «я говорю — все молчат». Но нужно иногда с ней разговаривать. Без подобострастия, без этой сахарной слюны во рту, но и без гневно вытаращенных глаз. Спокойно. Власть, простите за банальность, это люди, и люди разные. В том числе и в том секторе, который занимается или должен заниматься поддержкой литературы… Посмотрите, любой крупный русский писатель, поэт так или иначе выстраивал свои отношения с властью, с этими людьми. Даже Бродский, уехав из Союза, счел нужным написать письмо Брежневу… Независимо от степени репрессивности власти, от степени ее вовлеченности в литературу. И сегодня — хорошо, не сегодня, но когда хотя бы хоть что-то немного утрясется (когда-то же это наступит), нужно делать то же самое. Неприятно, но нужно, — пока есть хотя бы какая-то возможность для дыхания и речи. Не выпрашивать, не прославлять, но и не игнорировать и не проклинать. Потому что литература — тоже власть; да, маленькая, а сегодня — так вообще… но власть.

— Вы пишете про «новый вид цензуры», который «не является результатом целенаправленной идеологической политики»: «манипулирование массовым сознанием не через блокирование информации, а, напротив, через её избыточность. То, каким образом эта избыточность (и вызываемая ею дезориентация) используется для манипулирования, — это другой разговор». Поясните, пожалуйста.

— Ну, сейчас-то мы видим как раз возращение «старой и доброй» цензуры. Начиная с самого обозначения того, что происходит: «спецоперация». Это понятно, об Афганистане тоже можно было говорить только про «ограниченный контингент советских войск» и «интернациональную помощь»… Это естественно, власть всегда стремится навязать свою риторику, свой язык; таковая ее природа. Особенно в такое время, когда она работает в чрезвычайном режиме, режиме перегрева, вся эта машина, которая, в общем-то, на ведение боевых действий не была рассчитана (в отличие от советского государства, которое как раз «под войну», под тотальную мобилизацию и строилось). Так что — да, на месте более сложной «манипулятивной» цензуры — цензуры популистского типа, когда избыточность информации просто дезориентирует ее потребителя, подавляет его политическую волю — сегодня приходит возвращение к прежней запретительной. Более примитивной, но дающей какое-то ощущение контроля над ситуацией, «управления языком».

Опять же, я не стал бы все связывать только с 24-м февраля. Неделей раньше, Вы помните, Союз писателей России буквально призывал ввести цензуру. «Мы ведь только гордимся такими цензорами, как Тютчев, Пирогов, Гончаров…» Понимаете? Они гордятся Тютчевым как цензором. И далее, оттуда же, вот, послушайте, это интересно, это почти философия… «Нужно ли кому напоминать: культура — это и есть система общих правил, поощрений и ЗАПРЕТОВ, отделяющих человека от животного?» «Запретов» — большими буквами. И ведь это даже правильно… Да, культура — это и аскеза, и запреты, но вопрос — кто эти запреты осуществляет. Какой-то посторонний дядя с портфелем — или сам художник; «ты сам свой высший суд», как писал один поэт, который цензором не был (и вообще к цензуре относился известно как).

Хорошо, у поэта или прозаика тоже может в голове что-то заклинить, может какую-нибудь бяку написать. Но есть цех, есть редактора, критики — те механизмы мягкой корректировки, которые и выправляют и этические, и эстетические провалы. Литература ведь достаточно неплохо саморегулируется. Если только ее поддерживать хотя бы в рамках уже существующих институтов (издательств, журналов, книжной сети), я даже не говорю о создании чего-то нового…

— Вы, кстати говоря, много пишете о толстых журналах как об институтах редактуры и экспертизы. Но в последние годы их серьёзно потеснили литературные сайты — «Кварта», «Полка», «Прочтение», «Горький»… В то же время многие литературные журналы («Нева», например) явно не соответствуют планке качества. Не пора ли пересмотреть представление о «толстяках» как о главных и незыблемых образцах литературной культуры?

— Не только «Нева», многие журналы, даже в том же «Журнальном зале», мягко говоря, «не соответствуют». И что из этого следует? Ничего — кроме банальной мысли, что, да, всегда были и есть сильные журналы, и те, что слабее, и те, что, совсем, извините… Пока есть шесть-семь журналов, которые держат планку, я бы поостерегся говорить о «последнем дне Помпеи». Кроме того, появляются ведь и новые. Пусть не так густо, как раньше, но вот… «Носорог» — не близкий мне по направлению, но серьезно, хорошо сделанный. Или «Poetry Magazine», который в прошлом году стала выпускать команда редакторов — Мария Малиновская, Евгений Никитин, Александр Рытов и Кристина Краснянская. А реинкарнация «Юности» с приходом Шаргунова? Смотрите, человек делает политическую карьеру, и вполне успешно, — и вот, ему нужно это редакторство, для него, видимо, место главного редактора толстого журнала — важный символический капитал.

С другой стороны, названная Вами «Кварта» — я бы добавил в этот же ряд «Лиterraтуру», «Формаслов», «Цирк “Олимп” + TV», «Незнание» (правда, с ним непонятно, три номера вышло, и тишина…) — все это не просто сайты, да? Это именно журналы, со своей периодичностью, номерами. Ну да, не на бумаге; и с редколлегией в некоторых из них не все понятно… скажем, с «Лиterraтурой», с ее «мигающими» редакторами: один номер — одни, другой — другие… к тому же у них еще текучка, приходят — уходят… Но главное, по структуре все это — вполне «толстые журналы». Вот — поэзия, вот — критика, вот — эссеистика… Парадигма толстого журнала сохраняется.

— Временной отрезок, охватываемый книгой, Вы обозначаете как 2010-е. Видимо, пара текстов за 2020-й и 2021-й, также вошедшие в книгу, — скорее исключения. Но не захотелось ли Вам что-то добавить о 2020-х? Всё-таки прошедшие два года, по мнению многих, существенно изменили литературную ситуацию…

— Не сказал бы, что эта ситуация за эти пару лет как-то сильно изменилась. С книгоизданием — да, однозначно, стало хуже. Вначале — в связи с ковидом, теперь с санкциями, это же бумага, оборудование. Книги подорожают, покупательная способность понизится. Но это — конечно, важная часть истории, но еще не вся. А так… Ну да, идеологическое разделение стало глубже, и будет еще глубже. Про цензуру и «ценности» уже сказал. И вообще, людям читающим (которых — если иметь в виду чтение серьезной литературы — и так не много) сейчас, возможно, придется отложить книги и заняться, как в 90-е, борьбой за выживание. Но вот качество литературы… Тут я, наверное, какой-то клинический оптимист. Мне кажется, литература у нас будет еще лучше. Когда человеку больно, когда обществу больно, — тогда возникает большая литература. Серьезная литература — это песня боли, избавления от боли. И сейчас, к сожалению, — наше время, время пишущих и думающих. Мы должны думать сами и помогать думать другим. Это и тяжело, и радостно, и… Поэтому жду новых героев, новых тем, которые нам так горестно и так щедро подбрасывает современность. Если совсем коротко — жду нового расцвета.

Автор
Формаслов: журнал о культуре
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе