Все три книги рассказывают о катастрофах, рассказывают страшные вещи — но сила впечатления здесь определяется не самой по себе ужасностью фактов, а тем, что привычный способ чтения — отождествиться с рассказчиками-жертвами, сострадать им, ненавидеть их мучителей, наслаждаться собственной хорошестью — по отношению к этим книгам перестает работать. Личная реакция, реакция частного лица, тут оказывается явно недостаточна, слишком легка, почти постыдна, а ритуального или политического ответа, к которому читатель мог бы мысленно примкнуть, просто нет. Эти книги заставляют читателя выйти из его обычной роли хорошего человека, который сочувствует любому горю и возмущается любой несправедливостью, и осознать себя частью общества, не имеющего ответа ни на прошлые, ни на современные катастрофы.
То, что у беллетристики выпал тощий год,— случайность, но, может быть, неслучайно то, что на первый план вышли книги, заставляющие читателя немного опомниться.
Британский "Букер" и читабельность
Победу романа Джулиана Барнса "Ощущение конца" в конкурсе британского "Букера" никак нельзя назвать сенсационной: Барнс номинировался на эту премию уже 3 раза, и многим казалось, что он, вообще-то, уже получал. При этом коллизию нынешнего "Букера" нельзя не признать знаменательной — в первый раз жюри важной премии вслух признало "читабельность" главным мерилом для отбора лауреатов. А читающие этой читабельности совсем не захотели.
Про необходимость доступности и увеселительности объявила председатель букеровского жюри Стелла Римингтон, бывшая руководительница британской разведки MI5 и по совместительству автор триллеров. Но — хотя "Букера" вообще-то упрекали в том, что он засиделся в своей башне из слоновой кости,— когда оказалось, что он готов оттуда спуститься, критики, литераторы и читатели стали гурьбой запихивать его обратно. Журналисты изощрялись в уничижительном остроумии, группа протестующих даже учредила новую "высоколобую" премию The Literature Prize, и даже так называемые простые читатели писали в интернете, что, мол, им не нужно ничье снисхождение.
В итоге "популистское" жюри дало премию самому традиционно букеровскому автору из списка, а секретарь премии вынужден был пообещать, что "Букер" не изменит интеллектуальному курсу.
То есть непосредственная перспектива того, что главная литературная премия перестанет поощрять литературные поиски, а займется массовым, вызвала у британской публики реакцию отторжения, повлиявшую на тех, кто за эту премию отвечает. Так что досточтимую даму Стеллу Римингтон еще не скоро пригласят в жюри какой-нибудь английской премии.
Зато ее легко могут пригласить в жюри премии отечественной — "Большой книги", например. Ее в этом году выиграли исключительно народные любимцы — Михаил Шишкин, Владимир Сорокин и Дмитрий Быков. А повсеместно признанная литература — неважно даже, хороша она или плоха,— это по определению литература дня вчерашнего. И премия, соответственно, тоже.
Прилепин и конец стабильности
В этом году премию "Нацбест" присуждали два раза: обычную и исключительную — "Нацбест десятилетия". Про вторую некоторые наблюдатели считали, что это событие — прекрасная возможность исправить одну из самых больших несправедливостей отечественного премиального процесса и что премия достанется Виктору Пелевину. Но она досталась Захару Прилепину.
И, несмотря на пристрастие многих к пелевинским трудам, этот выбор нельзя не назвать исключительно точным — не в литературном, конечно, а в социальном смысле. Прилепин — его фигура и творчество — почти полно представляет то, что с нами происходило за это десятилетие. Его книги — вполне талантливая, но неосознанная (а это всегда проигрыш) хроника жизни с комплексом неполноценности.
"У нас отняли великую страну", "Нам не нужны интеллигентские штучки" — тексты Прилепина, на самом деле, всегда жалобы на то, что чего-то недодали. Советской власти, национального самосознания или просто образования. Прилепинский протест по определению маргинален — и это идеально вписывает его тексты в эпоху стабильности. И если считать, что 4-го декабря эта эпоха кончилась, то вместе с нею кончилось и время Прилепина. Во всяком случае, такого, которого мы знаем, такого, которому дали "Нацбест десятилетия".
"Гражданин поэт" и дух времени
Стихотворные фельетоны Дмитрия Быкова в исполнении Михаила Ефремова стали прямо-таки концентратом духа времени — времени, которое теперь можно назвать преддекабрьским. Они имели грандиозный, немыслимый, буквально всенародный успех. Сотни тысяч просмотров в интернете, давка на концертах, мгновенное запоминание и цитирование ударных строк — все это просто не с чем сравнить. Тут все сошлось: остроумие и версификаторская одаренность Быкова, актерский талант и школа Ефремова, узнаваемость классических текстов, абсурдность политической жизни, в избытке поставлявшей темы для стихотворений, и главное — желание всего общества, снизу доверху, не втихомолку подсмеиваться над происходящим, а громко, до слез, хохотать, причем открыто и всем вместе. Умные люди вели споры: освободительный это смех или примирительный? Заменяет он протест или к нему готовит? Ведет он нас к будущему или заставляет застрять в настоящем? Будущее наступило довольно внезапно и сразу решило этот спор: стало ясно, что это был правильный смех, какой надо смех — его громогласность и коллективность предвосхитили настроение декабрьских митингов точнее любых социологических прогнозов.
"Борис Годунов" и аннигиляция
Если бы существовала премия "За помощь в понимании классической русской литературы", то ее получил бы фильм Владимира Мирзоева "Борис Годунов". Мерседесы, компьютеры, небоскребы, бояре и монахи с лицами чиновников и братков — все это не насильственное осовременивание пушкинской пьесы, а ее освобождение из-под слишком тяжелых и неподвижных риз, барм и прочего реквизита из Оружейной палаты, очистка читательского воображения, сжившегося с этим реквизитом. В результате этой очистки пушкинский текст стал впервые виден во всей своей беспросветной черноте, во всем своем безысходном ужасе. Мирзоевский "Годунов" — это не кино, то есть не инструмент для помещения нам в голову новых картин и звуков, это аннигилятор того кино, которое уже крутится в голове у читателя пушкинской пьесы и мешает ему этот безысходный ужас увидеть.
Литтелл и русские
В декабре у нас наконец-то вышел перевод "Благоволительниц" Джонатана Литтелла — почти тысячестраничного романа, получившего в 2006 году Гонкуровскую премию. Это отдаленно, но изощренно основанное на эсхилловской "Орестейе" повествование о судьбе оберштурмфюрера СС — с начала войны, через Бабий Яр и Сталинград вплоть до падения Берлина. (Рассказ ведется от первого лица — главному герою удалось перебраться во Францию, сменить имя и разбогатеть на торговле кружевами).
Литтелл — очень сильный и умный писатель: он волоком протаскивает нас сквозь эту толщу нарочито избыточного, а иногда и отвратительного текста и как будто кувалдой разбивает уютную скорлупу читательского самодовольства.
"Человек, стоящий с ружьем у расстрельного рва, в большинстве случаев оказался там столь же случайно, как и тот, что умер — или умирает — на дне этого самого рва". То есть, по Литтеллу, мы — не заслуженно, а всего лишь силой судьбы избежавшие этого страшного выбора,— не можем судить тех, кто по воле рока его сделал. И даже неважно, где были те люди — во рву или у рва.
В каком-то смысле самой непосредственной, самой человеческой реакцией на "Благоволительниц" можно счесть статью рецензентки The New York Times, которая не только объявила эту книгу ужасным примером того, как "изменилось отношение литературы к холокосту за последние пару десятков лет", но и самого Литтелла обвинила в том, что он заставляет нас слушать "монстра, который монструозно долго повествует о своих монструозных поступках".
У нас же, как ни странно, не раздалось ни одного столь человеческого (пусть наивного) голоса. Взыскующая сложности, а говоря честно, боящаяся простоты критика хором приняла "Благотворительниц" благосклонно и даже восторженно. Так что у нас этот роман потерял чуть ли не главные свои качества — провокационность и отторжение норм общественного договора. Выходит, Литтелл заставляет нас слушать "монстра, который монструозно долго повествует о своих монструозных поступках", а мы умиленно ему внимаем.
Уэльбек и Уэльбек
"Я не питаю особых братских чувств к роду человеческому... Я бы даже сказал, что мое чувство принадлежности к нему с каждым днем слабеет",— говорит один из персонажей только что переведенного у нас романа "Карта и территория", писатель-мизантроп по имени Мишель Уэльбек. Но, в отличие от прежних человеконенавистнических деклараций этого автора, сейчас это — задумчивое наблюдение, примирительное, спокойно-умное замечание.
Вообще "Карта и территория" — текст совершенно умный во всем. От высказываемых главными героями соображений до соотношения этих героев друг с другом и c реальными людьми, имена которых они часто носят. Уэльбек смог довести "умность" до того, что она стала качеством совершенно литературным. И это уже новость. Как, впрочем, и то, что маститый писатель пишет новый роман, который не разочаровывает.
Независимые и независимость
В начале декабря на книжной ярмарке non/fiction был представлен Альянс независимых издателей и книгораспространителей. Это еще одна попытка и до того сплоченной группы людей — сотрудников издательств Ad Marginem, "Текст", книжного магазина "Фаланстер" и сочувствующих — организовать пространство, "где книга — это книга, а не товар".
Основатели Альянса — одни из самых интересных, харизматичных и идеологически заряженных людей, занимающихся сегодня книгами. (Они уже осуществили несколько успешных "независимых" проектов — в начале сентября, например, они провели литературную ярмарку во дворе Политехнического музея). При этом их новое начинание кажется противоречивым именно в идеологическом смысле.
Вроде бы Альянс нужен для того, чтобы противопоставить хоть что-нибудь "мейджорам" — крупным издательствам АСТ и "Эксмо", создавшим свои закрытые сети распространения для своих многотиражных книг и почти полностью блокировавшим рынок. Для такого противостояния, говорят представители независимых, им необходима государственная поддержка. (Минпечати даже уже обещало нечто расплывчатое).
Но, в отличие от Европы, где капиталистическим гигантам массового как раз противопоставлены государственные гранты на интеллектуальное, у нас АСТ и "Эксмо" по сути встроены в государственную систему — уж во всяком случае как раз идеологически. Выходит, "независимые" предлагают государству поддержать нечто, что хоть насколько-то отнимет у него возможность контроля. Расстраивает здесь не столько даже отсутствие логики, сколько присутствие слабости. Слабости, присущей большинству попыток сегодняшней культурной независимости вообще.
ЕГЭ и насильственность
Споры о том, справедливо ЕГЭ или нет, еще продолжаются, продолжаются и попытки улучшить процедуру его сдачи, но сам ЕГЭ установлен уже незыблемо и окончательно. А это значит, что отныне новые поколения читателей будут приучаться к новому способу чтения. В советской школе, несмотря на обязательные разговоры о прогрессивности и народности, учили, в общем, наивному способу чтения — учили отношению к героям как к живым людям. Почему Софья предпочла Молчалина? Прав ли Раскольников? Прочти книгу целиком и подумай, как ты относишься к главным героям,— вот главный рецепт чтения, который выдавался выпускнику школы. С приходом ЕГЭ все переменилось. На экзамене просят "определить кульминацию I тома романа "Война и мир"" или дают отрывок, например, из "Вишневого сада" и к нему такое задание: "Укажите фамилию персонажа, внутренне не подключенного к обсуждаемой героями проблеме и вызывающего соответствующую реакцию Любови Андреевны".
Дело не в суконности формулировок, а в принципе: книга раздроблена на фрагменты, от школьника ждут не сопереживания героям и не суждения о них, а знания деталей и литературоведческих терминов. Это одновременно пародия на подход смакующих детали ценителей искусства и пародия на сетевое сознание, разлагающее любое целое на фрагменты, присваивающее этим фрагментам теги и т. п. Пародия — потому что придумывают задания ЕГЭ не ценители искусства и не носители сетевого сознания, а чиновники и методисты (или их родственники), которые режут текст на произвольные куски и ставят к нему произвольные вопросы. Вместо наивных читателей школа будет теперь выпускать читателей насильственных — режущих и ломающих текст как попало, не считаясь ни с самим текстом, ни с собственными чувствами. Интересно узнать, какие книги будут писаться для таких читателей — и нужны ли им будут книги.
Анна Наринская и Григорий Дашевский
Коммерсантъ