Как поживает ваша собака – прототип главной героини?
Собака поживает, как мне кажется, неплохо. Только ужасно страдает, как и все живые существа в столице, от этой проклятой жары!
Почему вы вдруг решили взяться за прозу?
Борис Акунин в начале своей беллетристической карьеры, отвечая на подобные вопросы, говорил, как мне помнится, что начал писать детективы для своей жены—мол, она этот жанр любит, а качество современных российских детективов ее не удовлетворяет. Я могу сказать, что написал то, чего мне лично не хватало в нашей прозе. Речь идет, конечно же, не о художественных достоинствах текста, а о его направленности, грубо говоря, идеологии.
Сами довольны своим прозаическим опытом?
Приличия требуют ответить что-нибудь скромно-кокетливое, но эти приличия мне кажутся немного глуповатыми. Если я недоволен, то какого черта я это все публикую, ввожу в разорение издателей, пытаюсь надурить читателей? В общем-то, я вполне удовлетворен, во всяком случае пока.
Почему вы стали писать, по собственному признанию, «старомодным» языком?
Наверное, потому, что я и сам человек старомодный и ретроградный.
Вы назвали «Ладу, или Радость» псевдопрозой – это вы такой новый жанр изобрели?
По поводу жанра я готов отговориться известной поговоркой «назови хоть горшком, да в печь не суй!». Андрей Немзер в рецензии назвал мой текст поэмой в прозе и, наверное, был прав. Но я упорно зову его романом, в первую очередь потому, что для меня крайне важно, чтобы читатель воспринимал мою книжку на фоне именно романной традиции.
Вашу книгу номинировали на «Русский Букер» и на «Национальный бестселлер». Для вас что-то значат эти премии?
Для меня эти премии ровно ничего не значат, поскольку они мне, конечно же, не светят. На «Нацбест» меня выдвинула милейшая Наташа Кочеткова—по-моему, из озорства. А вот то, что «Лада» вошла в лонг-лист «Букера», мне приятно, поскольку это значит, что я имею полное право называть ее романом—эксперты подтвердили.
Илья Стогов по поводу «Нацбеста» сказал: «Русская литература похожа на секцию латиноамериканского танца: здесь много ярких фигур, живости, энергии, но никому, кроме их круга, ничего о них не известно». Вы согласны?
В общем согласен. В поэзии это так, без всякого сомнения. Это печально и тревожно. Но виноваты в этом не только одичавшие читатели и корыстные книгопродавцы—боюсь, и мы сами что-то не так делаем.
Ваши слова, что все, чего вы не стыдитесь, вмещает один стихотворный сборник. А чего стыдитесь? Разве это свойственно не одним лишь молодым поэтам?
Вот за стихи, написанные до тридцати лет, мне и стыдно. Благо их я не публикую.
Вы очень самокритично относитесь к своим стихам. Почему?
Потому что я, смею надеяться, нормальный и адекватный человек, переболевший подростковым гениальничаньем—пусть и поздновато, но все же уже лет тридцать назад. Хотя вообще-то мне мои стихи очень даже нравятся. Иначе опять-таки я не стал бы их навязывать ни читателям, ни издателям. Просто самокритичность работает еще на первом этапе, когда решается, стоит ли писать вот это зародившееся и гудящее в башке стихотворение, или лучше это гудение придавить.
Есть ли запретные темы для поэтов и писателей? Есть ли книги, которые вы бы запретили?
Видимо, моя репутация мракобеса и обскуранта уже вполне сложилась. Да ничего бы я не стал запрещать! Я только за то, чтобы мне разрешали вредные книжки называть вредными, глупые—глупыми, безнравственные—безнравственными. Чтобы всякая речь о морали в литературе не прерывалась негодующим ревом: «Так вы что же—за цензуру?!» Запрещенных, якобы заведомо безнравственных тем, или слов для писателя, конечно же нет, есть безнравственный, гадкий или злой подход к теме. Мерзостью пред лицом Господа может стать сочинение о житии святого.
Сейчас многие пишут стихи. Издательства, например, пачками выпускают сборники жж-рифмоплетов? Не девальвирует ли это звание поэта?
Ну выпускают и выпускают, чего тут худого? Если эти поэты никому не нужны, издатели, очевидно, прогорят, если нужны—так тому и быть. А со званием поэта носиться особенно не стоит—это не святой и не герой, просто человек лучше других чувствующий свойства языка и умеющий их использовать.
Вам нравится кто-нибудь из молодых поэтов? Как вы бы оценили «поэтическую ситуацию»?
Если позволите, я не буду называть никаких имен. Мое знакомство с молодой поэзией, к сожалению, поверхностное и случайное, никаким экспертом я здесь выступать не могу. И как оценить поэтическую ситуацию в целом я тоже не знаю: с одной стороны, много замечательных, разнообразных, ярких поэтов, с другой же—читателей у этих поэтов толком нет и не предвидится. А без читателя поэзия не существует.
Может быть, дело в том, что современные поэты пишут подчас очень сложным языком? Они вообще понимают, для кого они пишут?
Я, конечно же, могу говорить только о себе. Я обращаюсь к таким же, как я, средним российским интеллигентам, более-менее гуманитарно образованным и начитанным. Что же касается избыточной сложности, честно говоря, мне не кажется, что это такой уж общий для современной поэзии недостаток. Есть много ярких поэтов, пишущих нарочито просто. Дело, боюсь, не в простоте-сложности текстов, а в том, что они большинству читателей просто неинтересны, никак его не задевают, не про него и не для него написаны.
А что вас последний раз по-настоящему зацепило в поэзии?
Еще раз повторю: я не большой знаток современной поэзии. Могу только поделиться своей последней читательской радостью—вышла новая книга Юлия Гуголева, которую я горячо рекомендую всем, кто любит стихи.
Вы читаете свои стихи на публике? На ваш взгляд, хватает площадок для поэзии?
Литературных салонов и клубов сейчас в Москве столько, что просто диву даешься. Так что если у меня возникнет острое желание почитать стихи, проблем с этим, как мне кажется, не будет. Другое дело, что я как-то разлюбил это занятие—почему-то на старости лет стал смущаться и дичиться. А раньше очень даже любил подекламировать.
Ваш читатель – интеллигенция. Вы говорили, что от нее очень многое зависит. Но она пассивна. Должен ли поэт побуждать ее к действиям? И к каким?
Всерьез отвечать на подобные вопросы человеку, который не страдает манией величия, как-то не слишком удобно. Но если уж призывать к чему-то интеллигенцию, так—натурально—к выполнению своей социальной роли. Каковая, что бы ни говорили, не сводится исключительно к бунту против власти. Просвещенное сообщество обязано в меру сил просвещать, то есть говорить правду. Ну или хотя бы перестать наконец врать в угоду корысти или тем или иным идеологическим установкам.
В 1960–1980-е роль поэта была важнее – вам не обидно, что вы творите в такое «неблагодарное» время?
Мне лично нисколько не обидно. Не могу себе представить существования в другое время. Тем более писания. Я человек тихий, меня вполне удовлетворяет то, что я спокойно пописываю, издатели соглашаются выпускать мои книжки, читатель без особенных экстазов почитывает. Может быть, если мне было не 55, а 25 лет, я бы мечтал о какой-нибудь громокипящей известности. А так—о душе надо думать, а не о «неблагодарном времени»
А вам когда комфортнее жилось и творилось – в 1980-е или сейчас?
Наверное, все-таки сейчас. Уж очень я советскую власть не люблю. Нынешняя тоже противная, но все ж таки не настолько.
Русский Newsweek