К счастью, он не только раздавал оплеухи, но и серьезно работал: «Карагандинские девятины…» (стяжавшие Букера), «В безбожных переулках», «Асистолия» — проза весомая и берущая читателя отнюдь не только «свинцовой» фактурой.
Не знаю, кормят ли сейчас Павлова его книги и публикации (дай Бог, чтобы так), но в 90-х собственно литературным трудом не то что палат каменных, но и сносного прожитья добиться было невозможно. Вот и пошел писатель в больницу. За заработком. И, наверно, за опытом. Сейчас он предъявил публике свой тогдашний дневник — «Дневник больничного охранника» (М., «Время»). «Когда-то я думал, что это мои “Записки из мертвого дома”» — замечает прозаик в завершающем книгу сегодняшнем размышлении «Время — это мы сами». Этот замысел не воплотился. Возможно — преобразившись, помог выстроить другую прозу Павлова. Возможно — отложился на будущее. Пока же дневник — монтаж зарисовок. Иногда — нарочито фотографичных. Иногда — обманчиво обещающих рассказ. Иногда, переходящих в горькие и безнадежные филиппики. Или тихий стон.
«Врачи-реаниматоры спасли жизнь богатенькому. Тот в благодарность подарил видеомагнитофон. Один на всех, всей отличившейся бригаде. И вот из реанимационного отделения по ночам раздаются каждую ночь <повтор автора, не знаю, сознательный ли, но хорошо объяснимый. — А. Н.> стоны, — но это смотрят порнуху» — запись первая.
«Санитарка. Пьющая, как и все. Разве только с работы не согнали ее в этой жизни, поломойку. Нельзя же в санчасти без чистоты, пускай тебе и пьянь полы намывает. Пьянь-то она даже усерднее работает, будто свою нечистоту отдраивает <…>
Медсестра заразилась в своем отделении туберкулезом — уволили.
Когда шагаешь, особенно ночью, по извилинам больничных коридоров, чувствуешь себя так, будто очутился внутри гигантского мозга — и он мертв». Это из самых последних записей, за которыми следует пересказ страшного — символического — сна. Не слишком отличающегося от описанной раньше яви. И вполне предсказуемого — не потому, что сто страниц кошмара уже прочитал, а потому, что с первых строк узнаешь больницу. Ту, в которой не служил охранником, а сам лежал. Или лежали твои близкие. Сравнение больничного лабиринта с мертвым мозгом может показаться «литературным» только тому, кого судьба не принудила по этим обыденно жутким маршрутом вышагивать. Днем — когда тебя ведут на очередное обследование. Или ночью, когда, после путешествия на «Скорой» и мытарств в приемном покое, ты доставил пациента в палату (когда сопровождая санитара, а когда и сам) и отправляешься домой. (Я так не раз отца провожал.)
Самое страшное в книге Павлова то, что страшно при чтении не становится. Ни разу. Умом понимаешь: ужас. И тот же ум услужливо тебя «успокаивает»: ты все это видел. А что не видел, додумывал. Обшарпанные стены, густой тошнотворный запах, окурки под вывесками «Не курить», мат, который слышишь даже если рядом никого нет. Норма. Хоть советская, хоть постсоветская. В других больницах мне бывать не доводилось. Тем, кому адресует Павлов свою книгу, думаю, тоже.
Андрей Немзер