Написанному верить

Ольга Славникова: «Издатель вечно стремится повторить вчерашний успех, свой или чужой. Ему всегда нужен кто-то второй — вторая Донцова, вторая Маринина, второй Акунин — и никогда ничего первого»

Ольга Славникова — один из самых известных авторов литературного мейнстрима. Будучи родом из Екатеринбурга, она не только пишет вполне «столичную» по качеству прозу, но и поражает коллег прихотливой «постнабоковской» стилистикой. Понятие «славниковская метафора» висит у критиков на кончике пера. Славникова — лауреат многих премий, в том числе «Русского Букера». Новый роман Славниковой «Легкая голова» вызвал немало споров: удалось ли скрестить беллетристику и социальность? Тянет ли центральный персонаж на статус героя нашего времени? Об этом и о состоянии отечественной словесности писательница рассказала «Итогам».

— Вы грозились отнять у трэша монополию на сюжетность. Удалось?

— По-моему, да. Моя сербская переводчица Любинка Милинчич уверяет, что у «2017» и «Легкой головы» два разных автора. У нас ведь как бывает? Если книжка серьезная, то в центр непременно будет помещена жизнь интеллигента, в которой ничего не происходит, кроме его переживаний. Но если в книге развернута подлинная трагедия, она не может быть статичной. Нужен динамичный сюжет. В «Легкой голове» я вижу своего героя именно как трагического.

— Ваш Максим Ермаков — менеджер среднего звена, типичный гегемон современности. И вдруг он попадает в положение «неэффективного» маргинала. Это трагично или трагикомично?

— Он же не просто пытается выжить. Он хочет еще и денег снять со спецкомитетчиков, которые его преследуют. Я, мол, не просто от вас уйду, а еще и с мошной. Своим бесстрашием он мне и симпатичен.

— Противники Ермакова, люди из органов, какие-то странные. Идеалисты до мозга костей, учат Родину любить. Такие еще остались?

— В органах работают разные люди. Есть и те, кто считает, что стоит на страже общих интересов. Видит себя офицером, «государевым псом», как они выражаются. На этом строится их айдентити.

— Откуда вы знаете?

— Когда училась в университете, меня угораздило попасться и познакомиться с ними.

— На чем попались, Ольга Александровна?

— На Солженицыне. Я перепечатывала «Архипелаг ГУЛАГ» для распространения. Вдруг меня вызывают и говорят: «Что вы перепечатали?» Я отвечаю: «Не знаю, просто училась работать на машинке, решила потренироваться». — «А вы знаете, что это за текст?» — «Нет». — «Это же «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына. Очень вредный автор, враг советской власти». И тут я говорю: «Ого! А дайте почитать?» И у моего собеседника знаете, какая была реакция? Он сказал удивленно, но по-отечески: «Ну возьми!» Мы их не любим, нам положено их не любить. Но государство без службы безопасности как квартира без унитаза.

— Убедили. Вернемся к делам литературным. Вы скрестили гражданственность и беллетристику. Корректно ли ставить литературе такую сверхзадачу?

— Давайте определимся с тем, что такое беллетристика. Это то, что читается для развлечения. Она строится на резком противостоянии добра и зла. В этом ее сила и ее слабость. В беллетристике существует негласный договор между читателем и автором: добро должно помучиться, но победить. А серьезная проза строится на углублении в человека, на попытке понять его под новым углом. Вот и моего героя нельзя определить как хорошего или плохого парня. Я в сторону беллетристики даже не смотрю.

— По-вашему, есть ли разница между русскими писателями и «московитами», как их Алексей Иванов называет? Вы не всегда жили в Москве. Что скажете?

— Вот это актуально, к сожалению. Я как человек, переживший пересадку из провинциальной в московскую почву, это на себе почувствовала. Даже в век Интернета провинция есть провинция. Это информационные темноты. Провинциалу не хватает возможности обсуждать, комментировать, быть услышанным. Какие-то тренды он не в состоянии вовремя уловить. С другой стороны, в провинции ориентируются на высокие классические образцы. А столица ориентирована на сегодняшний, в крайнем случае на вчерашний успех.

— В одной критической статье вас обвиняли в том, что сюжет топчется на месте. Обижаетесь?

— Нет, могу посочувствовать: критику несладко живется. Во многих изданиях на рецензию отводят полтора абзаца, а для этого книжку читать необязательно. Как это ни печально, настоящая критика сохранилась только в толстых журналах. Конечно, рецензия в массовом издании продает книгу лучше, чем объемная статья в большом журнале. Но когда я читаю о себе в «Новом мире», там есть хотя бы поле для полемики.

— Может, причина пренебрежения полемикой — пресловутые сумерки литературы?

— У нас давно принято говорить о сумерках литературы. Сколько себя помню, говорят: смерть романа, смерть романа, еще раз смерть романа. Когда же он наконец умрет? Сумерки литературы — это прежде всего социальное положение писателя, отношение к нему. Со стороны читателя в первую очередь. Ведь важно, что именно он готов потреблять.

— Читатель голосует рублем за чтиво, которое лежит на прилавках? Или этот набор соответствует лишь требованиям ликвидности?

— Вы знаете, на самом деле читатель был всегда таким, как сейчас. В моем родном Екатеринбурге — я прекрасно помню — существовало место под названием Яма. Такой нелегальный книжный рынок. Люди вроде как менялись книгами, а на самом деле там шла бойкая торговля. И можно было за один детектив третьеразрядного автора выменять три книги из серии «Мастера современной прозы». Представляете? То есть массы всегда читали дрянь и больше ее любили.

— Как в этом случае выжить серьезному писателю?

— Для такого автора его профессия не путь к сытой жизни, а некая биологическая программа. Она у него в генах. Он человек пишущий. Только благодаря этой программе приличная литература воспроизводится и у нас появляются новые люди, одаренные именно таким видом способностей. Литературным.

— Но издатель не поддерживает серьезную литературу…

— Издательские деньги самые трусливые в нашей стране, я так считаю. Обмен веществ у издательского дома как у землеройки. Нашел — проглотил — побежал дальше. Поэтому издатель вечно стремится повторить вчерашний успех, свой или чужой. Он очень редко пытается создать что-то новое. Ему всегда нужен кто-то второй — вторая Донцова, вторая Маринина, второй Акунин — и никогда ничего первого. Это, конечно, сильно сказывается на состоянии книжного рынка и на читательских вкусах. Но, с другой стороны, не будем забывать, что читатель в массе своей предпочтет детективы любому Борхесу.

— Как вы оцениваете нынешнее букеровское награждение и скандал вокруг него?

— Присуждение «Русского Букера» Елене Колядиной за роман «Цветочный крест» многие расценили как вердикт жюри: «Не доставайся же ты никому!» На мой взгляд, это жанровая книжка, написанная для удовлетворения не совсем тех потребностей, которые удовлетворяет художественная проза. А жюри «Букера» подпало под влияние «Цветочного креста» и сделало не совсем ту работу, для которой было собрано.

— Влияет ли все это на имидж премии?

— Жюри попыталось создать премии пиар, а надо было сосредоточиться на экспертном решении. Если первое мое впечатление от романа верно, то пиара у «Букера» стало больше, а имиджа меньше. Как член Букеровского комитета я разделяю с коллегами ответственность за этот эксцесс.

— На прошлой неделе вручили премию «Дебют». Вы много лет являетесь ее координатором. Чем завлекаете дебютантов?

— Ничем. Это все та же биологическая программа. Если я не пишу прозу, я превращаюсь в жалкое, ни на что не способное существо. Из меня уходит энергия. Так и любой другой человек, рожденный с литературной аномалией. Конечно, не все, кто присылает рукописи, такие «пациенты». Но и мы не всех, извините, включаем в шорт-лист. Суть конкурса в том, чтобы из огромной массы выбрать тех самых, меченых. А еще в том, чтобы избавить молодого талантливого человека от сверления стен, которые мы вот так перед ним убрали, — и он прошел.

— Вот Александр Кабаков обмолвился, что львиная доля дебютных рукописей написана с позиций Эдички Лимонова. Это правда?

— Да, некоторая часть. Но другие написаны под Достоевского, третьи, не знаю, под Жана Жене. Уровень рукописей очень разный. В лауреатах-то обычно оказываются те, кто нашел собственный язык. С другой стороны, непросто научиться писать, никому не подражая.

— Жан Жене тоже не самый вегетарианский автор. Такое нынче у нас рассерженное молодое поколение?

— Помните, в 2001 году в США государственные офисы получали посылки с порошком, содержавшим споры сибирской язвы? Тут же бандероли с белым сыпучим содержимым пошли на адрес «Дебюта». Эксперты вскрывали конверты в перчатках и в масках. Все присланное оказалось стиральным или зубным порошком. Дети развлекались. Такой же белый порошок у них и в текстах. Но это подражательная злобность, литературная. А когда молодой человек дописывается до себя настоящего, вдруг выясняется, что он не злобный, а просто несчастный. Шок взросления тяжело переживается чувствительными натурами; когда доходит до настоящего чувства, ерничанье иссякает.

— А социальное недовольство?

— А чем, простите, быть довольными? Никаких перспектив у 70 процентов молодых россиян нет. При этом человек мечтает быть не хуже других. И мало у кого хватает духовной высоты, чтобы отсутствие денег, дорогой квартиры, машины не компрометировало в глазах самого человека его самоценный внутренний мир.

— Вопрос на сладкое, неизбежный, как десерт. Вы не думали об экранизациях?

— Такая мысль возникает, и переговоры ведутся по поводу некоторых рассказов из сборника «Любовь в седьмом вагоне». Нужен очень хороший оператор, хороший художник-постановщик. Потому что экранизация — это перевод на иностранный язык. Плохой перевод убивает роман. Нужен хороший либо никакой. Я настаиваю на своем участии в сценарной работе.

— Это редко кому позволяют.

— Тут, что называется, не хотите — не надо. Значит, не будет фильма. Либо так, либо никак. Я вполне зарабатываю себе на жизнь и не стремлюсь к деньгам и пиару любой ценой.

Евгений Белжеларский

Итоги.RU
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе