Сегодня мы говорим о трех новых сборниках, два из которых вышли в Москве, в издательстве «Новое литературное обозрение», а третий не в Москве и даже не в России — это пятый выпуск альманаха «Орбита». В общем, все три книги о путешествиях разного рода в самом широком смысле этого слова: путешествия не только куда, но и когда; путешествия не только как перемещения, но и как опыт встреч с неизвестным, переживание изменений ландшафта — даже в том случае, когда наблюдатель неподвижен, а ландшафт изменяется вокруг него.© Getty Images / Fotobank
Пожалуй, наиболее расширительно слово «путешествия» следует толковать применительно к книге Бориса Херсонского «Спиричуэлс». Книга и вправду начинается с девяти текстов, стилизованных под тексты скорее не спиричуэлс, которые должны иметь явно выраженную вопросно-ответную структуру, а госпелов. Это такие странные госпелы, обрамленные характерными для протестантских гимнов обращениями к Богу, но внутри этого обрамления — привычные для стихов Херсонского мелкие вещи совсем другой жизни: ложечка, дребезжащая в стакане с чаем, Приморский бульвар и даже медузы, проплывающие мимо тонущего Ионы — кажется, черноморские. Тексты, посвященные собственно путешествиям в первом смысле этого слова, «Книга скитаний» довольно большая, но не главная часть сборника. Это и не очень важно, потому что цикл «Иконная лавка» — о путешествии по православной иконографии; «Морская болезнь», разумеется, о морских путешествиях, «Стихи о русской прозе» — мрачноватое путешествие по русскому городскому фольклору, вырастающему чуть ли не непосредственно из «Голубиной книги» и старинных заговоров на приворот, отворот и порчу. Это не туристическая поездка, скорее экспедиция. Херсонский настолько включенный наблюдатель, насколько это вообще возможно. Но и от «исследования», холодного препарирования эти тексты далеки, насколько возможно. Включенность пишущего, путешественника, обусловлена тем, что повсюду он встречает приметы некоего места, существующего пока только отчасти, не в полноте, но постепенно складывающегося — из фрагментов воспоминаний; из дорогих сердцу вещей, мест, людей, слов; из любви (жалости, нежности) к тем, о ком он говорит. Для этого места важны мелочи, исключающие генерализацию («…рамы / к Пасхе красили в белый цвет, а калитки — в зеленый», «на плите у нее из четырех одна конфорка. / Рубль двадцать пять соседи раскладывают подушно»), но повествующие о том, что интересует автора больше всего, — жизни человеческой души в постоянно трансформирующемся, ветвящемся и ускользающем мире с подвижными границами и одновременно в ее предстоянии неизменным и превосходящим ее вещам: Богу, истории, смерти, времени вообще.
Федор Сваровский выносит путешествие в заглавие книги. Она называется «Путешественники во времени», и это не такое путешествие во времени, как у Херсонского в предшествующем «Спиричуэлс» «Семейном альбоме». Это путешествие в нелинейном времени: герои Сваровского находятся (find themselves) в Афганистане; в битве при Армагеддоне; на затерянной космической базе; в Подмосковье конца восьмидесятых; наконец, в какой-нибудь из областей Плеромы, в посмертном мире, где времени нет. Перемещения эти могут казаться хаотичными: от стихотворения к стихотворению нет порой никаких мостков, переходов; читателя бросает то туда, то сюда — так в сериале «Скользящие» героев перебрасывает из одной альтернативной реальности в другую безо всякой системы.
Но персонажи книги (и ее доброжелательные читатели), как правильно пишет в предисловии к книге Наталья Самутина, принадлежат к «фантазирующему сообществу», объединены одними и теми же воспоминаниями, одной и той же ностальгией, одной и той же органолептикой детства. Недаром один из часто повторяющихся образов и этой книги, и текстов Сваровского вообще — ополчение, набранное из совершенно, казалось бы, ничем не объединенных друг с другом людей, — как в стихотворении «Великая, несуществующая», где образ Британской империи (а на самом деле рая, нафантазированного как бы ребенком) оказывается объединяющим для «наблюдателя из Таиланда», румынских десантников и горцев-боевиков. Собственно, воображаемые персонажами книги миры и те, по которым они путешествуют «в действительности» (в логике текста), все время путаются, наслаиваются друг на друга; и даже самые страшные из этих миров всегда разомкнуты, из них всегда есть выход, из них можно ускользнуть. Потому что, вообще говоря, эти миры созданы одним Создателем, и этот Создатель милосерден. Можно называть это «оптикой надежды», можно говорить о том, что перед нами редкий пример религиозной поэзии в не профаническом смысле слова, а можно просто сказать, что путешествие в мирах Сваровского всегда может закончиться хорошо, нужно только этого захотеть. Воспоминания его умирающих на поле боя или просто от старости людей, роботов и инопланетян — те, о которых пишет К.С. Льюис: «…нечто такое, с чем нельзя отождествиться, но что всегда находится на грани проявления, какой-нибудь запах свежеоструганного дерева в мастерской или бульканье воды у борта лодки»? Льюис говорит, что это отблески Рая. Сваровский, кажется, соглашается с ним: умирающий Полонский из стихотворения «Полонский, Тунякова» вспоминает свою школьную любовь; маркитантка Дженни из «Параллельного пространства B2-V7» мечтает о том, как уедет с Командором на острова и заведет «свинюшку»; герой «Безумных звуков музыки» чувствует в арабской попсе, а потом в запахе тмина и мяты небесный Бейрут — «нетронутый / предательством / войной //город / сердца». Место их воспоминаний и грез — выколотая точка пространства их путешествий; в нее никогда не попадают, но она всегда существует как возможность, и она всегда с ними — инвариант человеческой души в постоянно трансформирующемся, ветвящемся и ускользающем мире с подвижными границами; место, дающее силы в предстоянии неизменным и превосходящим вещам: Богу, истории, смерти, времени вообще.
Пятый выпуск «Орбиты», альманаха, издаваемого в Риге одноименной группой, как будто специально открывается стихами Сергея Жадана о молодом поляке, перегоняющем «караван фур […] из Бундеса, через Польшу, на Восток». Здесь же Звонимир Бобан и Бобан Маркович везут в Вену славянскую идею, а цыганский король, приехавший автостопом из Польши, рассказывает о своем путешествии. Донатас Пятрошюс говорит о принцессе, отбывающей «то в Альпы, то в Малую Азию». Жорж Уаллик пишет «заметки пассажира самолета земля — земля». Карлис Вердиньш, внимательный, кажется, читатель У. Берзиньша, собирается в Париж: «От коровки осталось чуточку денег, и я говорю старику — vsjo, я еду в Париж этой осенью или никогда. Старик смеется и говорит, davaj, davaj, езжай к этим чудам, захвати еще Валю с собой». И даже воры Сергея Тимофеева, навсегда застрявшие в сведенборгском аду провинциальной гостиницы, мечтают вырваться в большой мир.
Собственно, весь альманах некоторым образом тоже путешествие: немного издается (если вообще издается) книг, где под одной обложкой можно найти стихи, написанные по-русски (не в России), по-украински, по-латышски и по-литовски. Кажется, что этот набор языков неслучаен: все эти культуры находятся в состоянии транзита: не только транзита в политическом смысле — из советского или уже постсоветского состояния к чему-то иному, но вообще в состоянии быстрой и непредсказуемой трансформации. Русский язык в постимперском мире только учится быть (в отдельных областях) языком меньшинства. Латышский, литовский, украинский находятся на переходе к состоянию полноценных национальных языков, какими они по внешним причинам не могли быть много лет. Некоторым образом важно и то, что книга выходит по-русски, но в целом не для читателя метрополии, в которой ее вряд ли кто увидит. Русский читатель этой книги — это европейский русский читатель, контур которого разомкнут для других языков, других поэтических оптик, других поэтик, вообще для других.
В мире «Орбиты» границы довольно условны: не зря герой стихотворения Алексея Левенко едет в лифте под песенку Europe is our playground. У Жадана эта игровая площадка приобретает макабрические черты, у Тимофеева оборачивается обжитым, привычным, но все-таки Зазеркальем, у Вердиньша несет приметы чуть ли не народной сказки, но у всех авторов она остается пространством игры, как оно описано у Хейзинги: «Некое замкнутое пространство, материальное или идеальное, обособляется, отгораживается от повседневного окружения. Там, внутри, вступает в дело игра, там, внутри, царят ее правила». В нашем случае игра — это сама поэзия. Как пишет Хейзинга дальше: «…отгороженность освященного места есть также первейший признак сакрального действа. Это требование обособления […] содержит в себе более глубокий, нежели только пространственный и временной, смысл». И этот смысл ясен. Обособленное пространство поэзии, внутри которого нет никаких границ, внутри которого персонажи авторов «Орбиты» перемещаются по земле, по воде и по воздуху, зачастую даже не выходя из дома, — это то самое место, где ночует человеческая душа, где она получает отдых от постоянно трансформирующегося, ветвящегося и ускользающего мира; место, дающее ей силы в предстоянии неизменным и превосходящим ее вещам — большой истории, Богу, смерти. Времени вообще.
Борис Херсонский. Спиричуэлс. М.: Новое литературное обозрение, 2009
Федор Сваровский. Путешественники во времени. М.: Новое литературное обозрение, 2009
Орбита 5: проза, поэзия, графика. Рига: Орбита, 2009
OpenSpace.RU