Полемические красоты

Специально для «Горького» Иван Смех собрал пять занимательных примеров высокохудожественной писательской ругани.



1. Булгарин vs. Пушкин

Когда-то Фаддей Булгарин был близок к кругу декабристов. Несмотря на то что ко времени восстания на Сенатской площади Булгарин уже «откололся» от них, он все же согласился спрятать архив Рылеева по его просьбе, чем спас многих, в том числе Грибоедова. Однако после событий 1825 года Булгарин прочно осел в охранительном лагере, на пару с Николем Гречем транслируя свои взгляды через газету «Северная пчела» и сотрудничая с III Отделением. Такими действиями Булгарин не мог не вызвать гнева прогрессивного лагеря, бранили его постоянно в течение многих десятилетий, но особенно интересен эпизод, связанный с публикацией известного булгаринского романа «Иван Выжигин» (1829 год). На популярности романа решил нажиться посредственный литератор, Александр Анфимович Орлов. Используя имя булгаринского персонажа, он сочинил свои приключенческие романы — к вящей радости оппонентов Булгарина, которые бросились доказывать, что оба автора в литературном плане стоят наравне. Первым это сделал Надеждин, чем вызвал гнев Греча. Пушкин же, скрывшись под псевдонимом Феофилакт Косичкин, в ответ написал две колких статьи. В первой, «Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Орлов», он издевательски пересказывает содержание статьи Греча, а потом доказывает, что Орлова оскорблять негоже, ведь его романы также недурно продаются, а значит — за ними мнение публики. Когда же он хвалит Булгарина, это выглядит следующим образом:

«Однако же беспристрастие требует, чтоб мы указали сторону, с коей Фаддей Венедиктович берет неоспоримое преимущество над своим счастливым соперником: разумею нравственную цель его сочинений. В самом деле, любезные слушатели, что может быть нравственнее сочинений г. Булгарина? Из них мы ясно узнаем: сколь не похвально лгать, красть, предаваться пьянству, картежной игре и тому под. Г-н Булгарин наказует лица разными затейливыми именами: убийца назван у него Ножевым, взяточник — Взяткиным, дурак — Глаздуриным и проч. Историческая точность одна не дозволила ему назвать Бориса Годунова Хлопоухиным, Димитрия Самозванца Каторжниковым, а Марину Мнишек княжною Шлюхиной; зато и лица сии представлены несколько бледно».

Греч отозвался на этот выпад: «У Булгарина в одном мизинце более ума и таланта, нежели во многих головах рецензентов». Пушкину выражение крайне приглянулось, и ответную статью он назвал «Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем». Около страницы он посвятил мизинцу, в каждом абзаце упражнялся в остроумии, а закончил статью издевательской перелицовкой содержания «Ивана Выжигина» на биографию его автора, припомнив все то, о чем Фаддей предпочел бы забыть:

«НАСТОЯЩИЙ ВЫЖИГИН

Историко-нравственно-сатирический роман XIX века

Содержание

Глава I. Рождение Выжигина в кудлашкиной конуре. Воспитание ради Христа. Глава II. Первый пасквиль Выжигина. Гарнизон. Глава III. Драка в кабаке. Ваше благородие! Дайте опохмелиться! Глава IV. Дружба с Евсеем. Фризовая шинель. Кража. Бегство. Глава V. Ubibene, ibipatria [До мизинцев ли мне? — фр.]. Глава VI. Московский пожар. Выжигин грабит Москву. Глава VII. Выжигин перебегает. Глава VIII. Выжигин без куска хлеба. Выжигин-ябедник. Выжигин-торгаш. Глава IX. Выжигин-игрок. Выжигин и отставной квартальный. Глава X. Встреча Выжигина с Высухиным. Глава XI. Веселая компания. Курьезный куплет и письмо-аноним к знатной особе. Глава XII. Танта. Выжигин попадается в дураки. Глава XIII. Свадьба Выжигина. Бедный племянничек! Ай да дядюшка! Глава XIV. Господин и госпожа Выжигины покупают на трудовые денежки деревню и с благодарностию объявляют о том почтенной публике. Глава XV. Семейственные неприятности. Выжигин ищет утешения в беседе муз и пишет пасквили и доносы. Глава XVI. Видок, или Маску долой! Глава XVII. Выжигин раскаивается и делается порядочным человеком. Глава XVIII и последняя. Мышь в сыре».

Полемика же между двумя лагерями продолжалась и дальше, но эти две статьи были самыми яркими ее эпизодами.



2. Гоголь vs. Белинский

По сути, именно Белинский придумал историю русской литературы — такую, какой мы ее знаем. Из современников он более остальных выделял Гоголя. Взгляды этого писателя немало эволюционировали, на что оказала влияние и его душевная болезнь. Несколько оправившись от нее, Гоголь пришел к довольно консервативным взглядам, которые он изложил в книге «Выбранные места из переписки с друзьями» (1847 год). Ее суть сводилась к починке монархии с православных и нравственных позиций. Белинскому этот план не понравился, и он отозвался на него критической статьей. Цензура печати, конечно, не позволила ему в полной мере высказать свои взгляды, и статья вышла довольно блеклой, но Гоголя она не могла не задеть — ведь в «Переписке» он был искренен. Гоголь попытался объясниться с Белинским в небольшом письме, но в ответ Виссариона Григорьевича прорвало. Подробный ответ Гоголя был написан, но затем изорван им (вместо него писатель отправил небольшое примирительное письмо). Вскоре Белинский умер, Гоголь — через несколько лет, а пазл был сложен потомками и впервые опубликован в 1856 году. Выбранные места из диалога бывших друзей выглядят так:

Гоголь: «Пишите критики самые жесткие, прибирайте все слова, какие знаете, на то, чтобы унизить человека, способствуйте к осмеянью меня в глазах ваших читателей, не пожалев самых чувствительнейших струн, может быть, нежнейшего сердца, — все это вынесет душа моя, хотя и не без боли и скорбных потрясений. Но мне тяжело, очень тяжело (говорю вам это истинно), когда против меня питает личное озлобление даже и злой человек, не только добрый, а вас я считал за доброго человека. Вот вам искреннее изложение чувств моих!»

Белинский: «Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов — что Вы делаете?.. Взгляните себе под ноги: ведь Вы стоите над бездною…»

Гоголь: «С чего начать мой ответ на ваше письмо? Начну его с ваших же слов: „Опомнитесь, вы стоите на краю бездны!” Как далеко вы сбились с прямого пути, в каком вывороченном виде стали перед вами вещи! В каком грубом, невежественном смысле приняли вы мою книгу! Как вы ее истолковали! О, да внесут святые силы мир в вашу страждущую, измученную душу!»

Белинский: «Вы не заметили, что Россия видит свое спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиетизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их!), не молитвы (довольно она твердила их!), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе, права и законы, сообразные не с учением церкви, а со здравым смыслом и справедливостью, и строгое, по возможности, их выполнение».

Гоголь: «Вы говорите, что Россия долго и напрасно молилась. Нет, Россия молилась не напрасно. Когда она молилась, то она спасалась. Она помолилась в 1612 — и спаслась от поляков; она помолилась в 1812 — и спаслась от французов. Или это вы называете молитвою, что одна из сотни молится, а все прочие кутят, сломя голову, с утра до вечера на всяких зрелищах, закладывая последнее свое имущество, чтобы насладиться всеми комфортами, которыми наделила нас эта бестолковая европейская цивилизация?»

Белинский: «Не буду распространяться о Вашем дифирамбе любовной связи русского народа с его владыками. Скажу прямо: этот дифирамб ни в ком не встретил себе сочувствия и уронил Вас в глазах даже людей, в других отношениях очень близких к Вам по их направлению. Что касается до меня лично, предоставляю Вашей совести упиваться созерцанием божественной красоты самодержавия (оно покойно, да, говорят, и выгодно для Вас); только продолжайте благоразумно созерцать ее из Вашего прекрасного далека: вблизи-то она не так красива и не так безопасна…»

Гоголь: «Вам показались ложью слова мои государю, напоминающие ему о святости его званья и его высоких обязанностей. Вы называете <их> лестью. Нет, каждому из нас следует напоминать, что званье его свято, и тем более государю. Пусть вспомнит, какой строгий ответ потребуется от него. <…> Вы говорите, кстати, будто я спел похвальную песнь нашему правительству. Я нигде не пел. Я сказал только, что правительство состоит из нас же. Мы выслуживаемся и составляем правительство. Если же правительство — огромная шайка воров, или, вы думаете, этого не знает никто из русских? Рассмотрим пристально, отчего это? <…> Один сует государю тот проект, другой иной, третий опять иной. Что ни человек, то разные проекты и разные мысли, что ни город, то разные мысли и проекты... Как же не образоваться посреди такой разладицы ворам и всевозможным плутням и несправедливостям, когда всякий видит, что везде завелись препятствия, всякий думает только о себе и о том, как бы себе запасти потеплей квартирку?..»

Белинский изложил свои взгляды в виде манифеста, а Гоголь пытался охладить его пыл и оправдать идеи, изложенные в книге. Он упрекал Белинского в том, что все его нападки мимо, и это в какой-то мере так и было: каждый из соперников оспаривал основу мировоззрения другого — конструктивный диалог был в таком случае невозможен. Также надо отметить, что духовная цензура вообще пыталась запретить книгу Гоголя к печатанью, и после ряда перипетий ему все равно удалось издать лишь урезанный вариант.



3. Писарев vs. Антонович

Событие, получившее название «Раскол в нигилистах».

Ученику Чернышевского, Максиму Антоновичу, после того, как его учителя посадили по подложным уликам, пришлось взять на себя роль первого критика в «Современнике». Однако Антоновичу это давалось не очень легко. В философии он разбирался гораздо лучше, чем в литературе. Роман Тургенева «Отцы и дети» Антонович воспринял как пасквиль на молодое поколение и написал статью «Асмодей нашего времени» (так назывался более ранний антинигилистический роман писателя Аскоченского). В свою очередь, Писарев, ведущий критик «Русского слова», очень хвалил Базарова и утверждал, что это лучший современный характер, не забывая в своих статьях подштриховывать ему недостающие черты. После этой статьи прошло около двух лет, за это время журналы успели обменяться любезностями, так что ситуация была накаленная. И тут Писарев, в который раз возвращаясь к Базарову, сетует, что никто не понял этот характер:

«А наша критика?! А наша глубокая и проницательная критика?! Она сумела только за этот разговор укорить Базарова в жестокости характера и в непочтительности к родителям. Ах ты Коробочка доброжелательная! Ах ты обличительница копеечная! Ах ты лукошко российского глубокомыслия!»

Это и послужило искрой. Помимо Писарева и Антоновича, в конфликте участвовали и другие люди — Щедрин, Зайцев, Благосветлов, но основной фронт пролегал в статьях двух авторов. Спорили они по самым разным вопросам, общемировоззренческим, эстетическим, по поводу конкретных статей, доходило и до прямых взаимных оскорблений. На «лукошко» Антонович ответил так:

«Если „Русское слово”, — писал он в заметке „Русскому словуя”, — назвало критику „Современника” вообще и г. Антоновича в частности „лукошком глубокомыслия”, то, стало быть, и я имею полное право назвать критику „Русского слова”... ну, как бы ее назвать? — ну, хоть бутербродом глубокомыслия... и, говоря о критикантах „Русского слова”, я буду выражаться так: бутерброд с глубокомыслием г. Благосветлова, бутерброд с глубокомыслием г. Зайцева и т. д.»

Далее пошли мощные полемические красоты.

«Великий г. Антонович, как человек неглупый, не обратил никакого внимания на непочтительную выходку так называемого enfant terrible. Но г. Посторонний сатирик, как человек очень раздражительный и очень ограниченный, огорчился лукошком до глубины души и начал изливать свои страдания в горячих и бестолковых полемических статьях. Надо полагать, что лукошко действует подобно шпанской мушке, сохраняя притом свою раздражающую силу в течение многих месяцев. С каждым месяцем страдания г. Постороннего сатирика становятся невыносимее, так что, наконец, в январской книжке „Современника” несчастный Дон Кихот, удрученный лукошком, впадает в горячечный бред и с болезненною страстностью принимает свои видения за существующие факты. <….> Между тем боль от лукошка усиливается, и галлюцинация становится еще бессвязнее; г. Постороннему сатирику представляется, что г. Зайцев и г. Благосветлов превратились в два бутерброда; это видение, по всей вероятности, выражает собою желание пациента съесть живьем г. Зайцева и г. Благосветлова; однако г. Постороннему сатирику не суждено насладиться полным блаженством даже в области горячечных видений; бутерброды минуют его зияющую пасть…»

Антонович отвечал очень дотошно и до скуки разжевывал свои мысли, постоянно обвиняя Писарева во фразерстве (так, производные от слова «фраза» в одной статье Антоновича встречаются 77 раз) и угрожая ему, что мог бы сам отвечать ровно таким же образом. В моменте Антонович даже показывает, как именно он мог бы ответить:

« У г. Писарева нет ничего; за ним только г. Благосветлов, на нем тот же г. Благосветлов, перед ним благосветловские предания. У г. Писарева нет самостоятельного миросозерцания; до 1861 года он имел миросозерцание, тянувшее его в „Странник”, который, как известно, есть родной брат „Домашней Беседы”. Затем с г. Писаревым совершилось „превращение”, которым он обязан „исключительно” г. Благосветлову. И хотя это превращение было ненормально и поспешно, совершилось всего в 6 месяцев, однако детище, по теории Дарвина, унаследовало от своего родича „повадку” к фразам. Но так как перерождение было все-таки ненормальное, то следует опасаться, что в детище могут „прокинуться”, по теории Дарвина, свойства отдаленного предка и г. Писарев снова потянет к „Страннику”. — Согласитесь, г. Писарев, что на эту тему мы могли бы написать больше четырех страниц, на которых также пестрели бы фразы: г. Писарев, или ех-сотрудник „Странника”, г. Писарев, или недоношенное детище г. Благосветлова, г. Писарев заведет все „Русское Слово” в дебри „Странника” и т. д.».

Этот конфликт очень полюбился врагам обоих журналов, они с радостью смаковали его подробности, поливая грязью обе стороны. В конце концов Писарев и Антонович смекнули, что вышло все не очень красиво, и свели свои споры на нет. А за «лукошко» Писарев даже извинился.



4. Буренин vs. Надсон

Виктор Петрович Буренин — плодовитый и остроумный критик, ныне прочно подзабытый, но в свое время очень известный. Он был непревзойденным мастером журнальной полемики и гневных рецензий. Семен Яковлевич Надсон — поэт, проживший короткую жизнь (24 года), начал писать в конце семидесятых годов и прославился своей романтической и гражданской лирикой. История такова: Буренин помог изданию книги стихов Надсона, а потом написал на нее положительную рецензию, где сравнил Надсона с Плещеевым. Надсону это показалось недостаточно лестным, и он совершил печатное нападение на Буренина. Конфликт закончился печально для обеих сторон: Надсон вскоре умер от смертельной болезни, а про Буренина стали говорить, что это он своими нападками свел в гроб молодого поэта, так что в глазах современников он предстал чуть ли не убийцей.

В своем печатном нападении Надсон высмеивал как творчество Буренина, так и его идеи. Интересен прием: Буренин заявил, что «стихи могут быть изложены прозой и немного потеряют от этого, разумеется, при условии, чтобы проза была хороша. Отсутствие рифм беда небольшая, точно так же, как их присутствие — не большая выгода», и подтвердил это прозаическим текстом, который, по его мнению, был полон поэзии. Надсон же в ответ переложил прозаический текст на стихи, не поленившись написать аж 80 строчек!

Одной из самых прямых нападок Надсона стало обвинение Буренина в порнографии:

«Порнография самого низкого качества бьет в глаза с каждой страницы этих „реалистических повестей из действительной жизни”. „Вздрагивающие бедра”, „обнаженные плечи”, „античные руки”, „неприкрытая грудь” — „падение” в начале рассказа, „падение” в середине и „падение” в конце… сцены в спальнях, будуарах, купальнях и иных местах, излюбленных порнографистами, — все это рассыпано в повестях графа Жасминова в таком изобилии, что становится совершенно непонятным, при чем тут „серьезные и грустные думы <Буренина> о реалистической правде и глубине”».

Буренин ответил на обвинения достаточно умеренно, а Надсон продолжил нападать на критика, но уже достаточно вяло. Когда же поэт получил Пушкинскую премию, Буренин решил продолжить сражение и назвал Надсона представителем «куриного пессимизма»:

«Маленький поэтик, сидящий на насесте в маленьком курятнике, вдруг проникается фантазией, что этот курятник представляет „весь мир” и что он служит для него тюрьмою. Вообразив такую курьезную вещь, поэтик начинает „плакать и метаться, остервенясь душой как разъяренный зверь”, он начинает облетать воображаемый им мир „горячею мечтою”, он начинает жаждать — чего? Сам не ведает чего, по его же собственному признанью».

После этого Буренин еще несколько раз обратился с критикой к Надсону и даже затронул его близких, впрочем, намеками, не называя поэта по имени. Из воспоминаний врача Надсона действительно видно, что тот очень переживал по этому поводу перед смертью. Следующая цитата довольно ярко демонстрирует, каким образом Буренин писал об оппонентах (это написано уже после смерти поэта):

«Критика и читатели, действительно, обидели г-на Мережковского. Он выступил на поэтическое поприще в качестве преемника «безвременно угасшего» Надсона. Безвременно угасший Надсон снисходительно, «в гроб сходя, благословил» г-на Мережковского и своевременно заявил в одной жидовской газете, что г-н Мережковский превосходит даже его, Надсона, «в эпическом роде». Но благословение и рекомендация безвременно угасшего не помогли г-ну Мережковскому: его стихи не только не приобрели такого успеха, как стихи Надсона, но даже никакого успеха не имели. Даже в тот недавний период стихобесия, когда у нас стихотворцы вырастали точно грибы, когда наивное невежество «молодых» читателей и разных газетных рецензентов простиралось до того, что «слабосильное» стихотворство безвременно угасшего Надсона признавалось выше лермонтовской могучей поэзии, – даже в этот краткий период г-н Мережковский, как стихотворец, не возбуждал восторгов той публики, которая восторгалась до одурения Надсоном. Стихи г-на Мережковского, и лирические, и эпические не привлекли к бедному стихотворцу обожания сорокалетних психопатов, гимназистов и кадетов. А ведь г-н Мережковский старался, ох, как старался привлечь эту публику своими стихами. Но, как говорится, дело не выгорело. Если оно не выгорело в то блаженное время, то, конечно, не могло выгореть уже и впоследствии, особенно теперь, когда гимназисты и кадеты выросли, а психопатки сорокалетние стали уже пятидесятилетними, утратили всякие резвые порывы и сделались добрыми старушками, способными только к вязанию шерстяных набрюшников и чулков. Теперь не только кадеты и гимназисты, обожавшие стихотворство Надсона, поумнели, но даже и рецензенты, прежде прыгавшие в могилу «безвременно угасшего», значительно отрезвились и стали судить о надсоновском стихотворстве довольно верно. Я, например, еще на днях встретил в одном журнале такое основательное суждение о помянутом стихотворстве: «сумасшедшее увлечение Надсоном составляет позорнейшее явление в нашей литературно-обывательской жизни. Нет ничего прискорбного, что Надсон увенчался чрезмерно роскошными лаврами, но очень прискорбно, что, увенчивая Надсона лаврами, читающая публика тем самым наглядно доказала свое полное, безнадежное невежество в отношении русской поэзии. Только не зная и не понимая Пушкина, только совершенно забыв о Тютчеве, Мее, Огареве, А. Толстом, Майкове и Фете, – можно было устроить эту дикую вакханалию, можно было признавать верхом совершенства кадетски-наивные вирши молодого стихотворца. У Надсона, как у снегиря, одна песня и один тон. Его стих постоянно звучит одинаково, в нем есть что-то расслабленное, ремесленно-прилизанное, без повышений и понижений» и т. д. («Наблюдатель», март). Вот как теперь уяснился Надсон: недавнее увлечение его кадетским стихотворством считается даже позорнейшим явлением».

Из этой же цитаты видно, что Буренин был открытым антисемитом, что, с одной стороны, не помешало ему сначала помочь изданию книги Надсона, а с другой, не помешало во время конфликта проехаться по национальности поэта. Этот факт добавил скандальности конфликту и расширил поле для последующих его трактовок.

Буренин дожил аж до 1926 года, и в последние годы жизни ему помогал Максим Горький, ранее также бывший объектом его критических нападок.



5. Андреев vs. Арцыбашев

Наименее известный и наиболее экзотический в этой подборке конфликт произошел между Андреевым и Арцыбашевым. Интересен он тем, что литераторы сражались друг с другом не статьями, но произведениями. В 1907 году вышел роман Арцыбашева «Санин», где был изображен современный нигилист, но это был уже не Базаров, а реальный эгоист, нисколько не интересующийся политикой и живущий исключительно в свое удовольствие, плюющий на близких людей и общественную мораль. Роман вызвал скандал, его обвиняли в безнравственности и порнографии, хотя сейчас он едва ли показался бы даже эротическим, а персонаж Санина был в целом описан в традициях русского реализма. Андреев же счел, что Арцыбашев взял Санина вовсе не из жизни, а окарикатурил главного героя его пьесы «Савва» — анархиста, который хотел увидеть голого человека на голой земле и с этой целью решил взорвать культовую икону, показав тем самым, что никакого чудесного начала в ней нет. Чтобы ответить Арцыбашеву, Андреев ввел в пьесу «Анфиса» двойника Санина, но выставил его лишь рисующимся своевольным гордецом, а на деле — бессмысленным склочником, который не знает, чего ему нужно от жизни, ничего толком не делает и играет жизнями близких людей. Например, главная героиня, Анфиса, становится его любовницей, после чего Санин-II быстро остывает к ней, но, когда Анфиса проявляет характер и устраивает ему скандал, он мгновенно подчиняется и решает следовать за ней, впрочем, тут же срываясь и начиная флиртовать с ее сестрой. Выходит, что герой достаточно безволен и просто умеет манипулировать окружающими людьми благодаря врожденным талантам — до тех пор, пока окружающие позволяют ему.

Арцыбашев не растерялся и в ответ написал свою пьесу, «Закон Дикаря», где действовали почти те же лица, однако итог оказывается полностью противоположным, и Санин-III в итоге торжествует: манипулируя близкими и изменяя жене направо и налево, он осекается, когда жена совершает ответную измену, но потом, не раздумывая, вызывает обидчика на дуэль и убивает его. Сильный характер оказывается непоколебимым в своем эгоизме и власти. Вскоре Андреев публикует новую драму, «Екатерина Ивановна», в которой также затрагивался вопрос взаимоотношения полов, но никакой прямой полемики с Арцыбашевым он туда вставить не пытался, а вот Михаил Петрович на этом не успокоился и написал свою «Ревность», где опять поместил схожий набор персонажей с полемическим смыслом и обратным финалом. После этого Андреев пишет «Профессора Сторицына», где вновь выводит Санина, но уже под другим углом — как атлета, подчиненного культу грубой силы и ставящего себя за счет этого выше окружающих, в том числе и самого профессора. И Арцыбашев вновь повторяет свой трюк! В этот раз даже в большей мере: он пишет и критический отзыв на пьесу, и «Рассказ об одной пощечине», и переиначенную пьесу, назвав ее «Враги». Такой вал, кажется, задавил Леонида Андреева, и последним эпизодом этого сражения стала его пьеса «Тот, кто получает пощечины», герой которой уже просто беспомощно жаловался:

«Ты сам сказал: твоя книга имеет ошеломительный успех, ты славен, ты знаменит; нет бульварной газеты, где не приводилось бы твое имя и... твои мысли. Кто знал меня? Кому нужна была моя тяжелая тарабарщина, в которой не доищешься смысла? Ты — ты, великий осквернитель! — сделал мои мысли доступными даже для лошадей. С искусством великого профанатора, костюмера идей, ты нарядил моего Аполлона парикмахером, моей Венере ты дал желтый билет, моему светлому герою приставил ослиные уши — и вот твоя карьера сделана, как говорит Джексон. И куда я ни пойду, вся улица кривляется на меня тысячами рож, в которых — о, насмешка! — я узнаю черты моих родных детей. О, как безобразен должен быть твой сын, похожий на меня! Так отчего же ты несчастен — несчастный? Ведь тебя же еще не поймала полиция? Что я болтаю — разве тебя можно поймать? Ты всегда в пределах закона. Ты и теперь мучаешься тем, что не венчан с моей женой: при твоих кражах всегда присутствует нотариус. Зачем же мучаться, мой друг: женись! Я умер. Но тебе недостаточно моей жены? Владей и славою моею — она твоя! Владей идеями моими... вступай в права, законнейший наследник! Я умер! И, умирая (делает тупо-благочестивое лицо), простил тебя. (Хохочет)»

Впоследствии литераторов действительно примирила октябрьская революция: оба они ее не приняли. Андреев скончался в 1919 году, помимо своей воли став эмигрантом, а Арцыбашев, прожив несколько лет в обновленной стране, убежал в Польшу, где начал активно писать антисоветские статьи, в которых мимоходом вспоминал Андреева добрым словом.

Полемический цикл произведений этих писателей сейчас почти никто не читает (другие их произведения значительно популярнее), а сам этот эпизод оказался прочно забытым, что только добавляет ему интереса, несмотря на свою необычную для литературной полемики форму и продолжительность. Произведения и Андреева, и Арцыбашева полностью вписываются в их творческие поиски, так что они достойны внимания и без этого полемического элемента, тем более что смысл их значительно шире.

В настоящей подборке, конечно, не получилось бы в деталях описать все конфликты с точки зрения разницы во взглядах участников, внимание тут заострено больше на полемических формах и приемах. Спектр этих приемов чрезвычайно широк: не только прямое высмеивание, но и споры с использованием разных псевдонимов, оформление цитат (добавление в них курсивов, вопросительных знаков, комментариев), яркость и разнообразие языка, литературные переделки (нам наиболее запомнился даже не случай с Надсоном и Бурениным, а некая статья Д. Д. Минаева, в которой он бранит Фета и в нее же вводит своего вымышленного сумасшедшего друга, от чьего лица пишет пародии на стихи Фета) — все это разнообразие позволяет изучать литературные конфликты прошлого с большой живостью.

Поделиться