В прозе Булгакова, о чём бы он ни писал, какими бы именами ни называл героев, настолько сильны личные мотивы, что лучшей книгой о Булгакове была бы книга его произведений, сопровождённая необходимыми биографическими комментариями. Тем более что такая книга, составленная В.И. Лосевым, вышла ещё 12 лет назад в издательстве «Современный писатель» – «Михаил Булгаков. Дневник. Письма. 1914–1940». (В ней не только дневник и письма, но и автобиографическая проза, и устные рассказы Булгакова, и доносы сексотов на него, и дневник Е.С. Булгаковой – да практически все те документы, что использует в своей книге Варламов.) Помню, этот своеобразный рассказ Булгакова о самом себе я читал с волнением и острым сопереживанием в отличие от варламовского рассказа о Булгакове. Передо мной был оригинал, а Варламов сделал копию.
Булгаков – феномен в литературном мире. У него, одного из самых известных сегодня русских писателей, до конца жизни было какое-то юношеское отношение к литературе. Его ни в коем случае нельзя отнести к так называемым профессионалам. Идея, не волновавшая его сильно, находила слабое, почти графоманское исполнение в его творчестве. Вероятно, так он воспринимал мир, когда пристрастился к морфию. Мир кажется серым и унылым без наркотика, и ярким, многоцветным, почти непереносимо контрастным после укола. Но слишком просто и банально было бы связать писательское вдохновение Булгакова с некогда испытанной наркотической эйфорией. Мы не знаем гениальных произведений, созданных под действием наркотика или алкоголя. В данном случае дело вовсе не в морфии, а в восприятии мира Булгаковым вообще. Он писал, как жил. Мы видим в его изображении только захватывающие картины жизни. Но это ничего или почти ничего не объясняет в нём как в художнике. Редко кто любит изображать серые будни. Тут нужен чеховский талант. В чём же существо творчества Булгакова? Почему он с таким упорством хотел утвердиться в литературе, которая совершенно исключала его участие в ней? Что за идея руководила им всю жизнь? И была ли такая идея?
Ответов именно на эти вопросы мы вправе были ждать от писателя Варламова. Он же нашёл иное объяснение феномену Булгакова: «Михаил Афанасьевич Булгаков действительно был человеком очень расчётливым и нацеленным на литературный успех… Булгаков – это жёсткий тренер, которому нужен рекорд, это военачальник, которому нужна победа, это режиссёр, которому нужен успех, и он готов гонять актёров до седьмого пота» (с. 297). На восьмистах страницах, штришок за штришком, без нажима, но совершенно целенаправленно Варламов нарисовал нам портрет человека, жертвовавшего всем даже не ради литературы, а ради «литературной карьеры», «писателя в общем-то расчётливого, нацеленного на успех, на прижизненное признание, сознательно отвергшего пречистенскую стратегию внутренней эмиграции и последовательного неприятия советского строя» (с. 737). И страдавшего соответственно оттого, что советская действительность отвергла его самого, не позволила сделать блестящую литературную карьеру.
Мотивация подобной трактовки лично мне понятна. Варламов – человек литературной системы. Он писатель осторожный, я бы даже сказал – осторожненький. Ни разу он не оступился на своём творческом пути, ни разу не вышел «за рамки»: он тихонько протопал по краю клокочущего мира, который являла собой Россия последних двадцати лет, ни слова никому не сказал поперёк и, уж конечно, такого слова не написал. У него есть небольшой художественный мир, с небольшими страстями. Перед нами своеобразный мастер мимикрии. Нисколько не сомневаюсь и говорю без всякой иронии, что и такие писатели нужны. Литература – это хор, в котором в виде исключения участвуют даже безголосые. А Варламов – отнюдь не безголосый. Но Варламов – явление законное, а Булгаков, как сказал Пастернак, – незаконное. Булгаков непредставим в системе жизненных и творческих координат Варламова. Вот Пришвин – пожалуйста, оттого и книга Варламова о Пришвине в «ЖЗЛ» вышла удачной.
«Михаил Булгаков» Варламова – книга о «незаконном явлении», страстно желающем быть законным. Таким, наверное, как сам г-н Варламов. Он даже не скрывает своего удивления: Булгаков вроде бы всё делал правильно, но терпел неудачу за неудачей. И невдомёк Варламову, что в творческом смысле абсолютно не важно, как высоко себя хотел видеть на официальном литературном Олимпе Булгаков. Никогда и ни за что он не променял бы (и задачи такой себе не ставил) то ослепительное состояние внутренней свободы, которое открывалось ему в творчестве, на статус высоко оценённого при жизни, но лишённого дара свободного слова писателя. Я даже рискну предположить, что не было и нет в России писателя, столь властно увлекаемого стихией свободного слова. Тем и притягательны страницы булгаковской прозы, что писатель в согласии с пушкинским правилом дорогою свободной шёл туда, куда влёк его свободный ум. Булгаков в этом смысле очень походил на своего героя Алексея Турбина из «Белой гвардии», который на вопрос подполковника Малышева: «…Вы социалист? Не правда ли?» – вдруг «бухнул, дёрнув щекой»: «Я, к сожалению, не социалист, а монархист. И даже, должен сказать, не могу выносить самого слова «социалист». А из всех социалистов больше всех ненавижу Александра Фёдоровича Керенского». И так велика была сила раскрепощения писателя в слове, так заразительна, что передаётся нам, далёким от реалий 1918 года, практически в неизменённом виде. Хотя многое у Булгакова удивительно актуально и поныне. До сих пор «свидомые» украинцы не смогут ему простить слов Алексея Турбина: «Кто терроризировал русское население этим гнусным языком, которого и на свете не существует?» Наверное, это весьма неполиткорректное высказывание, даже точно – неполиткорректное, но надо понимать, что Булгаков – гений неполиткорректности, точно так же как Варламов – мастер мимикрии.
Даже осведомители НКВД с очевидным удовольствием цитировали Булгакова: «Для меня нет таких событий, которые бы меня сейчас интересовали и волновали. Ну, был процесс, троцкисты, ну ещё будет – ведь я же не полноправный гражданин, чтобы иметь своё суждение. Я поднадзорный, у которого нет только конвойных». Между строк этого донесения так и читается шариковское: «Он бы прямо на митингах мог деньги зарабатывать». А Варламов, лауреат Солженицынской премии, даже не осмелился процитировать список литературных душителей Булгакова, приведённый в книге А.И. Солженицыным в «Двести лет вместе»! Вот такой политкорректный биограф достался бедному Булгакову!
Воспитанный в православии, Булгаков, может быть, и Церковь отверг ради свободы, как её понимал. Скорее всего, он понимал духовную свободу неправильно, путал её со свободой творчества и именно этим навлёк на себя неисчислимые душевные страдания, но они никакого отношения не имели к пресловутой незадавшейся «литературной карьере»! Булгаков желал признания за то, что умел делать, а не за то, что должен был делать. Все компромиссы, на которые он шёл («Чёрное море», «Батум»), не стоят даже обсуждения, настолько незамысловаты были эти отвлекающие манёвры, призванные, по мнению Булгакова, обеспечить ему свободу в главном.
Нет, г-н Варламов, путь затравленного Булгакова – это не бег таракана в заведении Артурки из «Бега»! Он с горечью говорил о себе: «Я похож на человека, который лезет по намыленному столбу только для того, чтобы его стаскивали за штаны вниз для потехи почтеннейшей публики». Пусть так – но писатель Булгаков совершал свой сизифов труд открыто, у мира на виду, не бегал, как таракан, вдоль плинтуса, уворачиваясь от ударов хозяйского тапка! Он мужественно жил и мужественно умирал – вот правда о Булгакове, произнесённая его литературным антиподом Александром Фадеевым. Найдите здесь «расчёт», г-н Варламов! Булгаков не признавал такого существования, которое исключало бы возможность свободного воплощения его удивительного дара. Ни квартира в Лаврушинском переулке, ни поставленные «Чёрное море» и «Батум» не спасли бы его от тоски, если бы его главные произведения по-прежнему оставались под спудом! А Варламов говорит о каком-то булгаковском «расчёте», о «литературной карьере»… С таким же успехом можно было бы предложить еврею сделать карьеру в гитлеровской Германии. Или оппозиционному писателю в ельцинской России. Кстати, последняя возможность была вполне доступна г-ну Варламову. Причём ему было бы куда проще «глаголом жечь сердца людей», чем Булгакову: ведь при Ельцине существовали всё-таки оппозиционные издания. Но упоительного слова правды мы от писателя Варламова тогда не услышали. Что же получается? Пишет человек о «расчётливости», «нацеленности на успех» гонимого, заклеймённого «крайне правым» в БСЭ 1927 года писателя в большевистской России, даже не примеривши на себя его шкуру… Нехорошо.
Варламов не понял, почему Булгакова в 1935 году привело в ярость замечание Станиславского о пьесе «Мольер»: «Важно, чтобы я почувствовал этого гения, не понятого людьми, затоптанного и умирающего». Дескать, отдай свою кровь для жизни умирающего пейзажа, как говорил В. Шаламов! И вот тогда бы Станиславский воскликнул: «Верю!» Причём это ему в отличие от автора ровным счётом ничего бы не стоило.
Но Варламов поступил ещё хуже. Для жизни своего серенького пейзажа он взял яркую, трагическую жизнь растоптанного и умершего гения. Как известно, в мифологии души мёртвых часто используют энергию живых людей. Мы же в литературе всё чаще сталкиваемся со случаями, когда живые и преуспевающие люди эксплуатируют славу мёртвых, доставшуюся тем ценой немалых страданий.
Это занятие не то что предосудительное, но столь же почтенное, как и сочинение надгробных эпитафий за деньги.
Андрей ВОРОНЦОВ
Литературная газета