Сергей Кибальчич // Анти-Быков =) (Достоевский в «Одине» Дмитрия Быкова*)

Отчасти это напоминает ситуацию конца XIX — начала XX веков. Интерпретация русской классики тогдашними писателями и философами: Владимиром Соловьевым, Дмитрием Мережковским, Василием Розановым, Андреем Белым и другими вызывала подчас не меньший, если не больший, интерес, чем их собственные литературные произведения.


Сергей Кибальчич // Формаслов


Сегодня то же самое можно сказать о литературно-критических и публицистических интерпретациях русской литературы со стороны таких современных писателей, как Дмитрий Быков и Захар Прилепин. В медийном пространстве оба они занимают видное место, хотя и оцениваются медиасредой едва ли не противоположным образом. И в этом отношении их высказывания о литературе затмевают современные философско-публицистические ее интерпретации: например, Валерия Подороги, Григория Померанца и других.

Современные писательские интерпретации русской классики — явление, безусловно, яркое и интересное. Они пользуются успехом у публики, не в последнюю очередь у молодежи (особенно это касается лекций Быкова), и, несомненно, способствуют росту интереса широкой читательской аудитории к литературному наследию русских классиков. Возможно, даже стимулируют новые литературно-художественные, театральные и кинематографические обращения к нему.

Однако в этих интерпретациях проявляется не только вполне естественная и плодотворная актуализация классического наследия, но и, как нередко бывает, серьезное его искажение. Причин для этого достаточно. В случае с Быковым одна из них — банальная невозможность разбираться досконально во всех периодах и аспектах русской литературы. У Дмитрия Львовича исключительно широкий кругозор, но он все же не может быть безграничным. И это неизбежно сказывается, когда Быков берется говорить о русских писателях XIX века.

Другая причина, очевидно, в том, что в лекциях Быкова, к сожалению, ощущается скорее знакомство с легендами и мифами о Достоевском, созданными в Серебряном веке и в русской эмиграции всех трех поколений, нежели с современными научными представлениями о нем. Возможно, это его сознательный выбор, связанный с избранным жанром. Ведь Быков прямо отталкивается прежде всего от таких своих предшественников, как, например, Андрей Синявский. Соответственно, он пытается говорить, по-видимому, не столько о тех смыслах, которые вкладывал в свои произведения сам Достоевский, сколько о том, как они непроизвольно включались в ход последующей русской истории и литературы. А это, разумеется, не может не вызывать естественного сопротивления со стороны специалистов.

Например, в печатном варианте своих лекций, прочитанных на радиостанции «Эхо Москвы», справедливо отметив, что Достоевский — «великолепный насмешник, тонкий пародист», Дмитрий Быков вдруг начинает воспроизводить отдельные штампы литературной и философской критики Достоевского: «Он –  в наибольшей степени мыслитель, психолог, аналитик»,  «никогда и не претендовал быть прежде всего художником <…> Как художник, он поражает какой-то узостью и скудостью средств, он в этом смысле довольно однообразен. Мне кажется, что прогрессирующая болезнь приводила его ко все меньшему контролю над собственными художественными способностями»[2]. Последняя фраза некоторой своей рискованностью у почитателей Достоевского может вызвать весьма разнообразные – вплоть до самых едких – ответные критические ремарки в адрес самого Дмитрия Быкова. J

Другие критические высказывания Быкова о Достоевском, может быть, более самостоятельны, но при этом недостаточно мотивированы и даже, кажется, не совсем последовательны и точны. «Как художник он лучшие свои вещи сделал к 1865 году, а дальше художество все больше отступает на второй план и на первый выходит памфлет», — заявляет Быков. После чего объявляет «Бесы» «высшей точкой» (на пути к памфлетности?), а «Братья Карамазовы» — «романом несбалансированным», в котором «больше разговоров, споров, речей, нежели действия, портретов и пейзажей»[3]. Между тем, оба этих романа — блестящие произведения, на протяжении полутора столетий пользующиеся необыкновенным читательским успехом во всем мире. Подмеченное Быковым искусство гротеска и сатирического памфлета, присущее и более ранним вещам Достоевского («Двойник», «Село Степанчиково и его обитатели», «Дядюшкин сон»), проявилось в этих романах в наивысшей степени.

В дальнейшем Быков отчасти воспроизводит, а отчасти опровергает трюизмы русской символистской критики. Если последняя под влиянием ницшеанства восторженно провозглашала Достоевского «адвокатом зла», то Быков берется его за это критиковать. Он говорит, что Достоевский, «изображая зло, явное зло, начинает выступать его адвокатом», «начав описывать своего подпольного человека, вытащил наружу все собственные комплексы и эти комплексы полюбил»[4]. В последней цитате имеет место провозглашенное Львом Шестовым тождество автора и героя «Записок из подполья». Однако нарративная структура этой повести отчетливо знаменует нравственную победу Лизы над подпольным парадоксалистом[5].

Быков объявляет Достоевского «сломленным человеком». Это, по его мнению, произошло в результате того, что «за невиннейшие вещи — за чтение письма Гоголя[6] в кружке петрашевцев — он получил сначала расстрел, потом восемь лет каторги…». На всякий случай напомню читателю, что в последний момент расстрел был отменен, и вместо него был объявлен другой приговор: восемь лет каторги; при его «утверждении» он был смягчен до четырех.

При этом сам Быков оговаривается, что «до всех этих событий он [Достоевский] был хорошим писателем, а вернулся из Сибири великим». И тут же заявляет, что «Достоевский впоследствии (это страшно звучит!) благодарил Николая за эту инсценировку, которая сломала его жизнь и навеки отвратила его от революции…»[7].

Непонятно, что именно здесь имеется в виду: если оды Достоевского, то стоит вспомнить, при каких обстоятельствах и ради чего они сочинялись; да и адресованы они были уже не Николаю I. Если «Дневник писателя» и публицистику Достоевского в целом, то ничего подобного в статьях, в которых писатель вспоминал о своем участии в обществе петрашевцев, нет. Каких-либо мемуарных свидетельств о благодарности Достоевского Николаю I «за эту инсценировку» также не существует.

Далее — в полном противоречии со своей ремаркой о вернувшемся из Сибири великом писателе — Быков заявляет: «Писатель, которого с самого начала интересовало в человеческой природе иррациональное, на этом иррациональном до некоторой степени и сдвинулся. Ему только патология стала интересной. Ему перестал быть интересен здоровый человек. Подполье стало его нормальной средой, и культ подпольности эту могучую душу, как мне кажется, погубил»[8].

Это достаточно распространенная ошибка. Ведь здорового или нездорового человека вообще не существует. В каждом самом здоровом есть, или хотя бы временами проявляется, что-то как будто нездоровое. Так что интересен Достоевскому как раз здоровый человек, но такой, каким он встречается в жизни, а не в школьных прописях. Об этом сам писатель говорил не раз: хотя бы в статье «Одна из современных фальшей», в которой он вспоминает, как был петрашевцем, и признается, что Нечаевым, вероятно, «не мог бы сделаться никогда, но нечаевцем», «может, и мог бы»: «Опять-таки в моем романе “Бесы” я попытался изобразить многоразличные и разнообразные мотивы, по которым даже чистейшие сердцем и простодушнейшие люди могут быть привлечены к совершению такого же чудовищного злодейства. Вот в том-то и ужас, что у нас можно сделать самый пакостный и мерзкий поступок, не будучи вовсе иногда мерзавцем! Это и не у нас одних, а на всем свете так, всегда и с начала веков, во времена переходные, во времена потрясений в жизни людей, сомнений и отрицаний, скептицизма и шатости в основных общественных убеждениях. Но у нас это более чем где-нибудь возможно, и именно в наше время, и эта черта есть самая болезненная и грустная черта нашего теперешнего времени. В возможности считать себя, и даже иногда почти в самом деле быть, немерзавцем, делая явную и бесспорную мерзость, — вот в чем наша современная беда!»[9]. Звучит довольно актуально, не правда ли?

К тому же приведенное выше суждение Быкова также взято, как это легко заметить, из «Преодоления самоочевидностей» Шестова, только с противоположной оценкой: то, чем Шестов восхищался в Достоевском, Быкову представляется гибельным. Между тем еще Николай Бердяев сказал, а Александр Скафтымов убедительно показал, что Шестов ошибся, приписав самому Достоевскому культ подполья. Однако Быкову, судя по всему, или это неизвестно, или он остается при своем мнении, но тогда оно требует обоснования. Возможно, неизвестно ему и то, что еще в 1863–1864 годах, то есть как раз в годы создания «Записок из подполья», Достоевский сформулировал в «Зимних заметках о летних впечатлениях» и в своих рабочих тетрадях несколько утопическую идею о том, что уделом подлинно развитой личности является самопожертвование ради других.

Разумеется, это известно только специалистам. Однако «суровый судия» мог бы вспомнить хотя бы о том, что вскоре после «Записок из подполья» Достоевский написал роман «Идиот», в котором отразился его флорентийский спор с философом Николаем Страховым, убежденным в том, что человек «мерзок». Или хотя бы о том, что в этом романе Достоевский попытался вновь показать: идеал «прекрасного человека», заданный Христом, остается актуальным и для современности.

Между прочим, сам Дмитрий Быков несколько раз и в самом положительном контексте ссылается на этот роман, опубликованный в 1869 году. Почему же тогда «художественной вершиной творчества Достоевского» он объявляет роман «Преступление и наказание»? Ведь, как известно, «Преступление…» вышло отдельным изданием еще в 1867-м!

Относительно подробно анализируя роман «Преступление и наказание» и говоря о «Братьях Карамазовых», Быков местами демонстрирует кое-какое — довольно, впрочем, фрагментарное — знакомство с современным достоевсковедческим дискурсом. Однако воспринимает его несколько односторонне. Так, например, говоря об убеждении Достоевского в том, что «без горнила страстей невозможна святость; не пройдя через искушение, через страшные соблазны, не согрешив радикально, невозможно покаяться»[10], писатель ссылается на литературоведа Людмилу Сараскину. Увы, из множества ценных работ известной исследовательницы писатель выбирает наиболее парадоксальное и встретившее преимущественно критическое отношение со стороны специалистов утверждение о том, что «Раскольников значительно проигрывает Свидригайлову».

Справедливости ради следует отметить, что такого утверждения Людмила Ивановна, собственно, не делала, но попытку «реабилитации» Свидригайлова в своих работах действительно предпринимала. Сам того не желая, Быков эту попытку компрометирует слишком односторонними оценками героя: «Свидригайлов — человек гораздо более нравственный [чем Раскольников – Прим. авт.], у нас нет доказательств, что он убил жену свою Марфу Петровну или по крайней мере свел ее в гроб»[11]. Нужны ли тут доказательства, если есть признание самого Свидригайлова в том, что он отчасти способствовал смерти Марфы Петровны, и слова Дуни — героини, образ которой окрашен явной авторской симпатией: «…этот ужасный человек, кажется, и был причиной ее смерти»[12]?

Однако и Людмила Сараскина, и Дмитрий Быков при этом «забывают» еще и о самоубийстве слуги Филиппа. Если даже лжива версия Лужина о том, что тот покончил с собой вследствие «беспрерывной системы гонений и взысканий господина Свидригайлова», а ближе к истине то, что слышала Дуня: «…что этот Филипп был какой-то ипохондрик, какой-то домашний философ, люди говорили “зачитался”, и что удавился он более от насмешек, а не от побой господина Свидригайлова»[13], — то вряд ли это полностью снимает вину с последнего.

Вспомним также о самоубийстве глухонемой девочки «лет пятнадцати и даже четырнадцати», изнасилованной, по словам Лужина, Свидригайловым[14]. Конечно, Лужин скорее всего, как обычно, в основном клевещет. Однако не забудем, что Свидригайлов в конце концов сам вершит суд над собой, а уж ему, конечно, известно, что из этих рассказов о нем ложь, а что правда.

Сюжетная линия Свидригайлова в романе свободна от какой-либо назидательности, отчасти присущей линии Раскольникова, и в особенности «Эпилогу» к роману (на что обращали внимание Мережковский и Шестов). Образ Свидригайлова отмечен трагизмом, предопределяющим его самоубийство. В этом причины сочувствия, которое читатель, наряду с естественным отвращением, может испытывать к герою. Однако от этого сочувствия до того, чтобы полагать Свидригайлова «человеком гораздо более нравственным», чем Раскольников, как это делает Быков, все же далеко. Между тем главному герою этого романа он, напротив, предъявляет даже несколько чрезмерные обвинения: «Раскольников-то убил четверых: старуху, Лизавету, ребенка Лизаветы в ее чреве и собственную мать, которая умерла от горя» (?!). «А — в этом-то и ужас, — заключает Быков, — для Достоевского прощение такого персонажа возможно — и возможно именно потому, что он переживает очистительные страдания, что он может этой бездной очиститься»[15].

«Бог у него обнаруживается в бездне. Но в бездне-то Бога нет, в бездне совсем другие сущности водятся. — поучает писателя Дмитрий Быков уже в связи с «Бесами». —  <…> Достоевский, как и Раскольниковым, этим героем [Ставрогиным — Прим. авт.] любуется <…> его привлекает эта беспредельность сил, в отличие от Европы, в которой ничего беспредельного давно уже нет, а торжествует рацио. И вот упоение этой беспредельностью — этой элементарной невоспитанностью души — это в Достоевском не менее страшно»[16]. Безусловно, в этих высказываниях Быкова снова сказывается смешение автора и его героев, весьма характерное для русской критики Серебряного века, наследующей в этом отношении прижизненным критикам Достоевского.

И все же удивительно, как не боится Дмитрий Быков греха упрощенчества! Как не понимает, что — снова, увы, вслед за многими и многими — смешивает Достоевского и достоевщину? Как не боится сам стать объектом столь же произвольной и односторонней критики — уже как автор своих собственных романов?

Из чего следует, что Достоевский любуется Раскольниковым и Ставрогиным? Да, когда-то это утверждал Мережковский (точности ради, не столько то, что Достоевский любуется Раскольниковым, сколько то, что последний в финале романа вовсе не раскаивается)[17]. И Быков прилежное чтение этого критика демонстрирует нам и тут, и там.  Не то чтобы это был дурной выбор, но ведь суждения Мережковского давным-давно и успешно оспорены.

Например,  Владимир Набоков еще в докладе 1931 года «Достоевский без достоевщины» — задолго до того, как начал безуспешно ниспровергать Достоевского, на которого он сам всегда был слишком похож, — призывал  очистить «необычайный и любопытнейший мир» Достоевского от наслоений «достоевщины», созданной его философскими, религиозными, психологическими и социологическими интерпретацииями[18].

Стоит только внимательно, «медленно», по Михаилу Гершензону, непредвзято и незашоренно перечитать произведения Достоевского, чтобы понять, что многое из того, что уже почти два столетия говорят о русском классике, — предрассудки «времен Очакова и покоренья Крыма», причем отнюдь не самого последнего.J И где же логика? И Свидригайловым, и Ставрогиным Достоевский любуется, но, тем не менее, обрекает их на суд над самими собой. Не точнее ли было бы говорить здесь хотя бы о неоднозначном отношении писателя к своим героям? Как это уже неоднократно делали не только литературоведы, но и философы: от Михаила Бахтина до Альбера Камю и последующих.

Никакого «упоения беспредельностью» у Достоевского нет. Если отдельные его герои к этому и склонны, то вся художественная логика произведений, наоборот, демонстрирует обреченность такой жизненной позиции. Сказать обо всем этом стоит, наконец, хотя бы потому, что озвучиваемые Быковым представления о Достоевском действительно живучи и до сих пор иногда мешают непредвзятому восприятию его творчества.

Тем более, что, воспроизводя расхожие утверждения Мережковского и Шестова, Быков не может пройти и мимо трюизмов революционно-демократической критики XIX века: «Достоевский в “Бесах” действительно оклеветал саму идею свободы, оклеветал идею освободительного движения, потому что ему представлялась всякая свобода шигалевщиной, крайним произволом, который добывается из крайней свободы»[19].

Нет, неправда, вовсе не оклеветал! Чтобы понять это, надо попросту вспомнить историческую ситуацию 1860–1870-х годов: Александр II сам инициировал и провел в стране значительные, пусть и половинчатые, реформы, а в ответ революционеры-социалисты устроили на него настоящую охоту, оправдывая любой имморализм, вплоть до нечаевщины,  в борьбе «за правое дело». В этих условиях написать об опасности и прямом вреде такого революционного движения было как раз актом борьбы за подлинную свободу. Тем более если учитывать, что одновременно с этим Достоевский в «Бесах» создал убийственную сатиру на губернаторское управление в России.

При этом, заводя на соседних страницах речь о Людмиле Улицкой, почему-то о ее «Зеленом шатре» Быков ничего подобного не говорит. Он называет этот роман «книгой о бесовщине русского диссидентства», а его идею оценивает следующим — самым положительным — образом: «Это старая мысль Григория Соломоновича Померанца о том, что “дьявол начинается с пены на устах ангела”. В общем, это и старая мысль Владимира Войновича о том, что иные диссиденты были по своему мировоззрению тоталитарнее самых яростных тоталитариев»[20].

А может быть, это все же старая мысль Достоевского, который писал свой роман, опираясь не только на материалы нечаевского дела, но и не в последнюю очередь на собственные воспоминания о заговоре петрашевцев, в котором он, как известно, участвовал сам? И если «Зеленый шатер», по словам Быкова, это книга «о том, как сохранить в душе среди всех соблазнов подполья свет истины», то не подходит ли это определение также и к «Бесам»? Причем в первую очередь, как к роману, в котором эта мысль воплощена впервые, после чего ее повторяли и перепевали десятки писателей и мыслителей.

Что ж, может быть, литературно-художественные истолкования Достоевского (в том числе и «Зеленый шатер» Людмилы Улицкой, роман Владимира Кормера «Наследство» (1987) или явление уже совсем недавнего времени — роман Виктора Пелевина «Любовь к трем цукербринам», вторым, скрытым заглавием которого оказывается «Бесы-2»[21]) и в самом деле представляют собой более яркие интерпретации Достоевского, чем даже лекции Дмитрия Быкова? Ведь при его относительно неплохом знакомстве с предметом, при всем его стремлении к объективности в этих лекциях временами сказываются даже старые революционно-демократические мифы о Достоевском. О русских писателях XX века Быков говорит явно с большей степенью компетентности.

Однако надо отдать ему должное: он сам хорошо осознает собственные истоки и симпатии. Так, например, отвечая на вопросы писательской анкеты «Достоевский в XXI веке», которую мы составили с литературным критиком Сергеем Оробием, Дмитрий Быков подчеркивает, что «человеком Достоевского» не ощущает себя «ни в какой степени»: «Человеком Житинского. Человеком Честертона и Уайльда. Человеком Капоте, с поправкой на более традиционные вкусы. <…> Пожалуй, если брать тот период и ту страну, то человеком Некрасова в наибольшей степени». И при этом все же не отрицает того, что «без Достоевского многие темные глубины не были бы высвечены», что «он крепкий профессионал, плохому не научит»[22].

Чтобы определить место, которое в современной русской культуре занимают лекции современных русских писателей о литературе, обратим внимание на следующее обстоятельство. Несмотря на то, что Дмитрий Быков — безусловно, медийная фигура, неизменно привлекающая к себе повышенное внимание и своей политической активностью, и участием во множестве разнообразных медиа-проектов, его лекции о литературе, пожалуй, все равно пользуются большим успехом, чем его романы и стихи[23]. В случае с Захаром Прилепиным это, например, не так. Отчасти потому, что как лектор Быков несравненно сильнее Прилепина[24], тогда как в области художественной прозы, если судить по тиражам, – скорее наоборот. И тем не менее, книги и того, и другого о русской литературе[25] печатаются немалым тиражом.  В чем же еще причины столь широкой популярности лекций и книг наших современных писателей о русской литературе?

Вспомним, что в начале XX века, например, Федор Сологуб заявлял: «Если могут быть романы и драмы из жизни исторических деятелей, то могут быть романы и драмы о Раскольникове, о Евгении Онегине и о всех этих, которые так близки к нам, что мы порою можем рассказать о них такие подробности, которых не имел в виду их создатель»[26]. В наше время эта тенденция только усилилась. Личности и биографии самих литературных классиков теперь вызывают куда больший интерес, чем их собственные, а то и даже многие современные произведения.

Неслучайно документально-биографические книги о русских писателях Павла Басинского, Игоря Волгина, Дональда Рейфилда да и самого Дмитрия Быкова читаются сейчас едва ли не больше, чем — взглянем на положение вещей трезво —  литературные произведения самих Достоевского, Толстого и Чехова. Неслучайна и немалая доля в современной литературе художественных книг, героем которых является сам Достоевский: например, «Лето в Бадене» (1985) Леонида Цыпкина, «Осень в Петербурге» (1994) Джона Кутзее, «Мемуары Музы» (2006) Лары Вапняр и другие.

Дело, по-видимому, в том, что культура постмодернизма вообще представляет собой в известной степени всего лишь современную версию прочтения классики. А если взглянуть на этот вопрос шире и вспомнить, что современные рецепции русской классики в литературе и театре опираются не столько на реальные ее явления, сколько на легенды и мифы о них, то можно прийти к выводу, что своего рода классифология, то есть воплощение, развитие и распространение мифологических представлений о русской классике, и представляет собой основную форму существования современной русской культуры.

Вот почему лекции и книги современных писателей о русской классике вызывают и, даст Бог, будут и дальше вызывать значительный интерес у широкой публики.[27]
 

Сергей Кибальчич (настоящее имя Сергей Акимович Кибальник) — ведущий научный сотрудник Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН, профессор Санкт-Петербургского государственного университета, доктор филологических наук, член Международного общества Ф. М. Достоевского. Автор восьми монографий о русской литературе, среди которых «Литературные стратегии Виктора Пелевина» (2008; в соавторстве с О.В. Богдановой и Л.В. Сафроновой), «Гайто Газданов и экзистенциальная традиция в русской литературе» (2011), «Проблемы интертекстуальной поэтики Достоевского» (2013), «Чехов и русская классика: проблемы интертекста» (2015), а также двух литературно-художественных книг: «Поверх Фрикантрии, или Анджело и Изабела. Мужской роман-травелог» (2008), «МВитьки. Стихи и „прозы“, соображенные ночью на двоих и на троих on- и off-line» (2017, в соавторстве с Виктором Мальцевым). Публиковался в журналах «Нева», «Звезда», «Знамя», «Волга», «Лиterraтура».

 

[*] Статья подготовлена за счет гранта Российского фонда фундаментальных исследований «Достоевский в медийном пространстве современной русской культуры», проект № 18-012-90003, ИРЛИ РАН.

[2] Дмитрий Быков. Один. Сто ночей с читателем. М.: АСТ, 2017. С. 472. В своих устных лекциях последних лет Быков, как правило, повторяет или развивает взгляды на Достоевского, более четко выраженные в этом печатном издании. — Прим. авт.

[3] Там же. С. 473.

[4] Там же.

[5] См., например: Скафтымов А.П. «Записки из подполья» среди публицистики Достоевского // Собр. соч. Самара, 2008. Т. 3. С. 135-188.

[6] В действительности за чтение переписки В.Г.Белинского с Н.В.Гоголем по поводу его книги «Выбранные места из переписки с друзьями».

[7] Дмитрий Быков. Указ. соч. С. 473.

[8] Там же. С. 474.

[9] Достоевский Ф.М. Дневник писателя. 1873. XYI // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л.: Наука, 1980. Т. 21. С. 129-131.

[10] Дмитрий Быков. Указ. соч. С. 484.

[11] Там же.

[12] Достоевский Ф.М. Преступление и наказание // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л.: Наука, 1980. Т. 6. С. 111.

[13] Там же. С. 228-229.

[14] Там же. С. 228.

[15] Быков Д.Л. Указ. соч. С. 484.

[16] Там же. С. 484, 485.

[17] См.: Мережковский Д. С. Л. Толстой и Достоевский / Изд. подгот. Е. А. Андрущенко. М.: Наука, 2000. С. 289-290.

[18] См.: Долинин А.А. Набоков, Достоевский и достоевщина // Долинин А.А. Истинная жизнь писателя Сирина. СПб.: Академический проект, 2004. С. 199-213.

[19] Дмитрий Быков. Указ. соч. С. 481.

[20] Там же. С. 497.

[21] В этом романе Пелевина, в частности, сказано: «Нет ничего трогательнее предположения пожилых литературоведов, что кто-то из наших современников однажды напишет про этих бедняг (людей современной, цифровой цивилизации – Прим. авт.) «Бесы-2». Тут нужно совем другое название. Например, ”Veliky Hamster” (непременно по-английски, чтобы подчеркнуть сдвиг, происшедший в нашей культурной парадигме со времени “Бесов-1” и “Великого Хама”» (Виктор Пелевин. Любовь к трем цукербринам. Роман. М., 2016. С. 139-140) А поскольку это роман о наших современниках, которые уже не мучаются вопросами о том, есть ли Бог, а заняты его уничтожением, то в сознание читателю закрадывается запланированное автором подозрение, что именно «Бесы-2», какими они только и могли бы быть сегодня, он в данный момент и читает.

[22] Кибальник С.А., Оробий С.П. Достоевский в XXI веке // Текст и традиция. Альманах № 8. Гл. ред. Евгений Водолазкин. СПб., 2020. С. 204.

[23] По всей вероятности, за исключением проекта «Гражданин поэт».

[24] Как показывают выступления Захара Прилепина, в его собственной авторской программе на НТВ «Уроки русского», телевизионный, а также и, следовательно, лекционный формат — не самая сильная его сторона.

[25] См., например: Захар Прилепин. 1/ Непохожие поэты. Анатолий Мариенгоф, Борис Корнилов, Владимир Луговской. М.: Молодая гвардия, 2015; 2/ Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы. М.: Издательство АСТ, 2017.

[26] Сологуб Ф. К. Тяжелые сны: Роман. Рассказы / Сост., подгот. текста, вступ. ст. и коммент. М. Павловой. Л.: Художественная литература, 1990. С. 358.

[27] См., например, новую книгу лекций Быкова о русской литературе:  Дмитрий Быков. Русская литература: страсть и власть. М.: АСТ, 2019.

Поделиться