Только счастье вдруг начинает сбоить. Родной, привычный парк становится чужим. Во тьме обнаруживается труп обнаженной женщины с перерезанным горлом. Через пару дней к хозяину Карла приходит по почте полароидный снимок жертвы. (Правда, знакомец-электрик меланхолично замечает, что, дескать, «где-то… такое в кино видел», но зато жена, приметив картинку, вскипает яростью. И вскоре отъезжает в Москву — поплакаться подруге.) Дневная жизнь (очень похожая на ту, что описана в прошлогоднем повествовании Зайончковского «Сергеев и городок») идет своим чередом (несут мастеру обезносевшие чайники; газета вяло сообщает о разборках местных бандюков; двор пропивает выигрыш одного из жильцов в какой-то телелотерее), а парк, куда каждую ночь тянет героя, преподносит новые сюрпризы: то попадется на пути уснувший пьяный мужичонка (а грезилось — маньяк), то на Карла бросается бесформенное черное чудище и приходится хозяину выручать бедолагу. Но радоваться победе не стоит — парк высылает «поединщика» самому хозяину, и тут уж не обойтись без помощи Карла. Посланец тьмы гибнет от могучих клыков. «А я вот сижу на кухне, пью без помех водку… Стол мой, помимо бутылки и обычной в таких случаях закуски, украшает еще одно блюдо — оно называется “собачья голова” и подано прямо на клеенку в лужице собственных слюней».
Было или пригрезилось? Случилось или выросло из «тихих» будней, слухов и шепотков, ежевечерних кинопросмотров, шорохов парка и постпрогулочных порций коньяка — из скрытой изматывающей тоски? Вроде бы мягкий юмор Зайончковского на месте, вроде бы насельники городка по-прежнему обаятельны, вроде бы просто разыгралась у героя фантазия… А хаос шевелится. Вполне по-тютчевски.
И не только в городке Зайончковского. Шевелится хаос в ростовском похоронном бизнесе, владыка которого, хозяин престижного кладбища и конторы соответствующих услуг, могучий, безжалостный, но при этом полнящийся жизнью «авторитет» неожиданно умирает, а его растерянная челядь («личарда верный»; любовница покойника; ее недотепистый муж, милостиво пристегнутый к «делу» и до поры не знавший, почему он попал в фавор) с ужасом встречает новую реальность (сильный рассказ Дениса Гуцко «Орлы над трупами» — «Дружба народов», № 10). Шевелится в вычурном, нарочито «усложненном» и перенасыщенном трехгрошовой «мистикой», но в иных фрагментах — жаляще трогательном — «Ташкентском романе» Сухбата Афлатуни (та же «Дружба народов»; в отличие от повести «Гарем» — «Октябрь», 2004, № 12 — роман заставляет предположить, что дар у автора все же есть). Шевелится — и несть ему конца.
Вот и рассказчику «Припадка и других историй» Сергея Костырко («Знамя», № 10) все время выпадают странности. То глянет — не в глаза, прямо в душу — полуседая красавица, что через мгновение забьется в эпилептическом приступе («Припадок»). То на железнодорожной платформе элегантный, но потертый господин начнет дикторским голосом шпарить как по-писанному детективно-экзотическую историю, распугивая окрестную публику и завораживая рассказчика. То на выставке в Манеже старушка разразится лекцией о пленительных старинных шедеврах, которые она видит там, где всем прочим дано лицезреть заурядные полотна мастеров социалистического реализма («Близнецы»). Даже отправившись за землицей (комнатный цветок требует), рассказчик набредает в леске на свежие могилы. И слышит от зевающего милиционера, как бы и не к нему обращенную реплику: «Ну, а тех, кто там людей закопал, тоже ведь скоро закопают» («Земля для “декабриста”») — поневоле вспомнишь парк имени Зайончковского.
И уж, конечно, не обойтись без зловещих намеков, сцепления сна и яви, взаимозамены людей и кукол, больных воспоминаний, что упорно деформируют скудное каждодневное бытие, в специально для такой антижизни сооруженном городе на Неве, — там, где свершаются (снятся?) события повести Анатолия Бузулукского «От Харитонова ушла мать». «Ушла как Лев Толстой. Эмоционально, задыхаясь от всепрощающей кровной обиды». Ушла в никуда (хотя как бы и не пропала — мелькает где-то поблизости, весточки подает), обрекая сына на колготу поисков, перебор дурных воспоминаний, тягомотную рефлексию и медленно, но верно растущий страх — страх оставленности, полного одиночества, мягко и неотвратимо подступающей смерти. Тут уж хаос не просто шевелится — клокочет, гуляет на воле, прямо кажет глумливую рожу. «От ужаса еще во сне Харитонов успел взмолиться: “Господи! Почему мне приснился дьявол, а не Ты?”» Почему? — Да по кочану. По той же «совокупности причин», что предъявляет права на души других персонажей, обретающихся под обложками осенних журналов.
А вот в замечательном цикле рассказов Маргариты Хемлин «Прощание еврейки» — иначе. Хотя есть там и мистические совпадения (фашистский самолет падает по молитве дежурящего на крыше еврея, который и слова-то молитвенные не помнит, и в партии числится), и разбитое прошлое, что никак не склеишь, и печальные встречи-невстречи (уехавших и оставшихся), и «скелеты в шкафах», и советский страх перед Третьей мировой, и даже таинственное исчезновение старухи, вернувшейся из Израиля в Киев и однажды отправившейся на родину, в маленький Остер, где старожилы, во-первых, считают ее давно умершей, а, во-вторых, ненавидят лютой ненавистью. Потому что, когда освободили Остер от немцев чудом уцелевшая Бэйлка (отца убили, брат на фронте погиб) встала на собрании, где разбирались с фашистскими прихвостнями, и сказала: «Тут про полицаев идет речь. Правда, полицайских евреев нихто не видел. Потому шо евреев на месте стреляли и выбор им не давали. А у всех дети, всем жить хочется. Мертвых не подымешь». За что и была тут же зверски избита. После чего ее никто не видел в городке, куда она якобы двинулась на девятом десятке. «Если через семь лет Бэллу не найдут, по закону можно будет считать ее умершей». Но она — была. Как ее неуместная речь. Как молитва безбожника, низвергшая самолет. Как черниговский хлеб — «с корочкой, позажаристей и так, чтоб внутри мякенький». Как разбившееся блюдо с вводящей в соблазн нарисованной салфеткой, собирая кусочки которого дедушка приговаривает «пазл-мазл», рифмуя название внучкиной забавы с еврейским словом «счастье». Зла, дури, жестокости и прочего хаоса в мире, запечатленном Хемлин, было с избытком. Но было и что-то иное. Не по советчине Хемлин печалится — по человечности. Той са мой, что, одолевая прощание, живет в ее «простой» и чудесной прозе.
Андрей Немзер