Тимур Кибиров: «Поэтам писать мемуары противопоказано»

Тимур Кибиров, один из самых важных современных поэтов, написал роман. Года к суровой прозе клонят или же возникает потребность в новых жанрах?

В интервью Тимур Кибиров рассказывает, почему он взялся за сочинение сентиментального текста; и что о расцвете современной поэзии говорить преждевременно. Впрочем, как и о её упадке.

— Недавно ты справил юбилей. Как ты ощущаешь свой возраст? Есть ли какие-то новые ощущения?
— Я думаю, никто после тридцати себя на свой возраст не ощущает. Поэтому приходится себе всё время напоминать о нём, чтобы не выглядеть смехотворно. А новые ощущения есть и очень неприятные, вернее не ощущения, а мысли — времени осталось совсем немного, и уже ничего толком изменить нельзя. Ну и мучительно больно за те драгоценные молодые годы, которые потрачены на всякие глупости и гадости. Сейчас бы я был образцовым студентом. А может, и аспирантом! И языки бы выучил ...

— Ты именно поэтому занялся переводами: тяга к другим языкам?
— Запоздалая и поэтому платоническая любовь к чужим языкам действительно имеется. Но никакими переводами я НИКОГДА не занимался, я не настолько хорошо знаю английский язык и английскую культуру.

Моя книжка «На полях «A Shropshire lad» — это вольные вариации на темы Хаусмана. О чём, впрочем, я и оповещаю в предисловии.

— Что означает «вольные вариации»? Какое соотношение оригинала и толкователя?
— Это значит, что каждое из шести десятков стихотворений Хаусмана я сопровождаю своим текстом — в диапазоне от вольного переложения до полемики с автором.

— Было ли что-то похожее в поэзии?
— По-моему, нет. Во всяком случае, я о таком не слышал.

— Тебе не хотелось бы написать мемуары?
— Нет, и очень надеюсь, что никогда не захочется. Мемуары предполагают гипертрофированное сознание собственной значимости, а от этого меня пока Господь уберёг. Мне это неинтересно, да и память у меня плохая.

— Просто сегодня я вспомнил, как Гандлевский ругался с Сабуровым дома у Айзенберга, потом вспомнил Пригова и подумал, что ты общаешься с таким количеством важных людей, что...
— Думаю, желающих описать такую забавную стычку найдётся тьма охотников без меня. А уж про Пригова и подавно напишут. А лирическим поэтам мемуары писать противопоказано — чересчур уж эгоцентричное племя.

— Меняется ли со временем ощущение от того, что ты пишешь и кому ты пишешь?
— Изменений тут за последние двадцать лет никаких не произошло — мне и сейчас кажется, что я пишу именно то, что нужно и важно, и именно так, как должно.

Понятно, что это может быть самым смехотворным заблуждением и обольщением, наверняка так оно и окажется перед судом истории литературы, но если бы я сам считал иначе, я бы не стал навязывать свои тексты читателям.

А каковы эти читатели сейчас, я не знаю и, честно говоря, побаиваюсь узнавать — уж очень далеко зашло одичание. Племя младое и незнакомое, судя по всему, готовит нам много открытий чудных.

Недавно одна юная девушка попрекала меня банальностью и примитивностью моих стихотворений. Подобные упрёки я слышал не раз и приготовился уже к тому, что мне в пример будет поставлен поздний Мандельштам или ранний Маяковский, или средний Бродский, или уж, на худой конец, метаметафористы.

Ан нет, оказалось, что любимый поэт у этой алчущей сложности и нетривиальности барышни — Евтушенко. Вот и пойми их.

— А нужно ли понимать? Писать как пишется. То, что нужно и важно. Кстати, кому важно? Насколько ты отождествляешь (или не отождествляешь) своего читателя с собой?
— Если считать литературу средством общения (пусть сколь угодно сложным и странным), то понимать, к кому обращаешься, просто необходимо. Что такое писать «как пишется», я не понимаю. Всё, что придёт в голову, что ли? Но в голову приходит разное, и выбор приходится делать, и решать, что нужно и важно.

— Как тебе нынешняя поэтическая ситуация? Кто-то говорит о расцвете, кто-то упадке…
— А на мой взгляд, и то и другое одинаково верно. Или неверно. Количество замечательных поэтов и качество их текстов не позволяют говорить об упадке, но поскольку их никто толком не читает и не знает, назвать нынешнее состояние поэзии расцветом тоже язык не поворачивается. И дело не только в одичании читателя, что-то, видимо, не так с самими стихами.

— А что может быть со стихами не так?
— Ну, например, стихи могут быть (и, увы, очень часто бывают) скучны и невнятны для всех, кроме самих поэтов и дружественных филологов-критиков.

— Кому из современных писателей ты бы дал Нобелевскую премию?
— Пожалуй, никому. Может, это оттого, что я их плохо знаю. Впрочем, поскольку эта премия уже давно перестала быть чисто литературной, я бы дал Салману Рушди как жертве немыслимой и наглой дикости.

— А из наших кто бы мог на неё претендовать?
— Кто ж может помешать претендовать? Претендуют, конечно, многие. Вон поэта Кедрова часто так и представляют — кандидат в лауреаты Нобелевской премии.

— Я знаю ещё одну вундеркиндшу из Челябинска с таким же примерно статусом. Про другое хочу спросить. Ты написал прозу. Каков был замысел, и что получилось?
— Ну что получилось, судить, естественно, не мне, но коли я это публикую, значит мне-то самому нравится. Что же касается замысла, начну издалека.

Наталья Леонидовна Трауберг как-то посетовала, что лучшими в ХХ веке обычно считались книги, от которых становилось хуже. В смысле — тошно, безвыходно, жутко, безнадёжно.

Вот мне и захотелось написать книгу, от которой стало бы лучше. Хотя бы мне самому. То есть ориентированную не на Кафку или Улисса, а на Диккенса. Предельно сентиментальную и бесстыдно нравоучительную.

— Не боишься, что таким «предельно сентиментальным» образом ты вступаешь на территорию масскульта?
— Бояться чего бы то ни было мне поздновато. Кроме того, деление литературы на масскульт и элитарную представляется мне гораздо менее значимым, чем деление на плохую и хорошую.

Масскульт не всегда и не обязательно плох (тот же Диккенс, Вудхаус и т.д.), а так называемая интеллектуальная литература слишком часто глупа и уродлива.

Да и сентиментальность я всё-таки имею в виду не телевизионную, а вполне человеческую. Кстати, а Зощенко — это масскульт? А Лесков? А Булгаков? А Достоевский? А Одиссея? Перечислять можно до бесконечности. Не слишком ли мы преувеличиваем верховенство и универсальность культуры злополучного и безобразного ХХ века?

— Правильно ли я тебя понял: сейчас возникает иная культурная ситуация, отличающаяся от того, что было раньше?
— Я говорил о том, что мне кажется правильным, то есть соответствующим моим представлениям об Истине, Добре и Красоте. А эти представления не должны зависеть от того, какая именно ситуация складывается.

А если уж говорить об этой социокультурной ситуации, то она, кажется, действительно меняется, но, к сожалению, в сторону уже какого-то абсолютного ошаления и совсем уж дикарского простодушного бесстыдства.

— Можно ли этому противостоять? Нужно ли?
— Бродский в письме, не помню, к несчастью, к кому, утверждал, что нам остаётся только вставлять палки в колёса. Я смотрю не так безнадёжно. Но даже если действительно наша (иудео-христианская, греко-римско-христианская) культура обречена, противостоять, конечно же, нужно.

Думать следует не о том, на чьей стороне сила и за кем будущее, а о том, чтобы защищать то, что мы любим. И не задирать штаны в жалкой погоне за тем или иным комсомолом.

— С чего начинать защиту себя и свои ценности? Фильтровать поступающую информацию, не принимать механических и необдуманных решений на бегу, пытаться анализировать то, что происходит…
— Да, именно так. И ещё — не угождать «ни власти, ни народу», не принимать на веру залихватские гипотезы XIX—XX веков, даже если их давно объявили аксиомами. Ну и, конечно, помнить о том, что «повадишься пердеть — и в церкви не стерпеть».

Беседовал Дмитрий Бавильский

 

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе