Не дай бог писателю голову включить, пойдет «грязный текст».
Из разговора героев романа.
Кузьма Петров-Водкин. Скрипка. 1921
К счастью, меня доставляли в Комитет Государственной Безопасности СССР только один раз. Без наручников. За окном мелькали тополя. Водитель был разговорчив и весел. Было мне года четыре. Везли меня прямиком в кабинет к начальнику. Моему дедушке, провинциальному контрразведчику. Совсем скоро, по историческим меркам, не стало «той страны». А потом и дедушка умер. Он не жаловал особо «диссидентов», но никогда не имел к ним отношения. Пастернака не читал. Да и остальных тоже. Читал поморскую литературу. Занимался охраной завода. А были люди в то время «не то, что нынешнее племя» — курировавшие и подвалы творцов тоже… Это тема грустная и до сих пор закрытая и неисследованная. Какие проекты в недрах каких управлений зрели? Какое это имело отношение к истории культуры? Роман и об этом тоже. Хотя скорее в стилистике мемуаров или дневника, чем серьёзной аналитики.
Перед нами книга разносторонне одарённого человека, которая начинается предуведомлением о том, что «любые связи с реальностью» условны, и все персонажи вымышлены. Это уже вызывает подозрение у критиков-контрразведчиков. Несколько странно делать что-то похожее на документалистику, беря реальные фамилии, чтобы потом признаваться в том, что это просто образ, один только напоминает другого, а третий склеен из четвёртого. Альтернативная история почти. И всё переосмыслено, а то и вовсе придумано… Слишком хорошо известно — увы — неизбежное желание любого нормального рассказчика поиграть с реальностью и реальными персонажами. Почувствовать себя творцом истории. Положить руку на пульс времени. Лучше ощущается на горле.
Ритмика романа практически музыкальная (и здесь можно вспомнить музыкальный «бэкграунд» писателя), внезапно обрывающийся на паузе абзац, период… Через мелочи и быт — постепенно слышен и «шум времени», атмосфера, в общем гвалте настраиваемого оркестра памяти проступают мелодии характеров и ситуаций. В романе очень много диалогов (чуть меньше, правда, чем в предыдущем романе писателя, где они ещё частично и на немецком). И в этом смысле, проза напоминает плохую радио-пьесу, где герои постоянно говорят обо всём почти всегда прямо и довольно подолгу… Говорят. Говорят. Говорят. Но, может быть, так и бывало на диссидентских кухнях? В политическом смысле, главной интригой оказывается пресловутый пятый отдел. Кураторы по анекдотам. Тонкости взаимодействия. Кураторы и подопечные. Комитет и андеграунд. Тут сам чёрт ногу сломит. Бахтин с прибабахом. Семиотика. Кибернетика. Холодная война идеологий. Перестройка и орден силовиков. Не являюсь экспертом по этой тематике. Является ли автор? Оставим для литературоведов в штатском. Попробуйте разобраться сами…
Оптика мемуара всегда немного заражена «предвзятостью» — что-то проскальзывает: месть, зависть, напротив, нежность к прошедшему, желание поблагодарить, увековечить память. Где «хорошим героем» всегда оказывается сама молодость, любовь, а что же ещё? Конечно, это торговля ностальгией. Цитата:
«Девушки смеялись, тогда они забежали к ним в реку, стали охотиться, подныривать, обнимать, тянуть вниз. И от их тел, от прикосновений, от объятий, от их глаз и смеха каждое мгновение превращалось в вечную фотографию, растягивалось в бесконечность и становилось счастьем».
Оказывается, что ничего, кроме этого счастья и нет. Интересной особенностью прозы является её поэтичность. Не в смысле замысловатых метафор или многообещающих эпитетов, а в сдержанном суховатом бытописательстве, где есть всё же любовь к деталям и правде жизни:
«Танцы вспыхнули с новой силой.
Вот почему российские богачи до сих пор используют кнопочные телефоны
Перед этим открыли «Массандру» из родительского бара, и девушки быстро прикончили всю бутылку. Первой вянуть на глазах стала Вера: весь день у плиты, плюс дебют гостеприимной хозяйки. Когда она заснула на диване окончательно, Петя с Антоном отнесли ее в чулан, где стояла тахта, на которой обычно останавливался родственник из Тамбовской области, привозящий осенью картошку и квашеную капусту. Ее там и положили, под железнодорожной картой Советского Союза».
Собственно, здесь и заключено многое, что есть в романе. Читая такую прозу, я часто ловлю себя на мысли о зависти (которая мне свойственна вообще), но в данном случае — к чужой молодости, чужому таланту, естественности чужой судьбы, времени. Лежать на тахте под картой великой страны. Пусть придуманной. Книжка полна историй и баек. Есть здесь и подсудная покупка гитары за доллары, которые куплены по рекомендации у барыги. И, конечно, любовь. Это блюдо подаётся почти холодным. С аристократическим умолчанием. Даже если это буйство студенческих лет:
«Они отошли в сторону, а потом как-то незаметно оказались на пятом этаже, в аудитории прямо над входом. Музыку хорошо было слышно, в окна напротив смотрел родной Энергетический. Петя ее поцеловал, она не сопротивлялась, через какое-то время показала на стул.
— Ты что? — спросил Петя.
— Можешь закрыть на него дверь.
В институте по-прежнему нестерпимо пахло туалетом».
Книжка откровенно склеена из «чужих» воспоминаний, в конце нас даже встречает обилие сносок на источники. И комментарии к утраченным навсегда реалиям «прекрасной советской эпохи». Темы и драматургия понятны: «физики и лирики», «еду за туманом», «выставка в манеже», «спецраспредилитель», «комитетские и нет», «карьера или честь» и так далее и тому подобное… Есть чуть менее известные вещи, вроде китайских подданных, которые швыряют политические листовки в окна вагонов поезда. Или упоминание культурных курьёзов вроде «Симфонии гудков». Кстати говоря, можно легко представить себе подобную прозу на страницах перестроечных журналов. Было бы откровением. Сейчас несколько запоздало.
Интересной особенностью прозы автора оказывается его искренняя любовь к миру «известных». Здесь мы заныриваем в театральные гримёрки, музыкальные площадки, киностудии… Кажется, что эта проза питается бомондом. Цепляясь за «массовую культуру», «мифы», «известных людей и события». Автор и сам пишет по праву очевидца, вероятно, зная богему вдоль и поперёк. Роман состоит из пробелов между главами, музыка состоит из тишины. Книге свойственна сложность и объёмность, странная смесь между клише и полутонами, плакатностью и нежностью повествования. Стоит ли говорить, что вам, читателям, видно лучше. Особенно тем, кто тогда жил. И по каким-то причинам. Дожил до здесь и сейчас. А не уехал в Небесный Стокгольм, откуда никто не возвращается назад. Слишком хорошо кормят. А нам остаётся ждать следующего романа. Слушать шум и музыку, помнить и забывать.