Замятин — парадоксов друг

Портрет писателя работы Кустодиева я видел в обеих школах, общеобразовательной и музыкальной; в детско-юношеском центре — да на самом деле повсюду.

Сам Евгений Иванович вспоминал свои нежные годы в Лебедяни так: «Вы увидите очень одинокого, без сверстников, ребенка на диване, животом вниз, над книгой — или под роялью, а на рояли мать играет Шопена... и уездное — окна с геранями, посреди улицы поросенок привязан к колышку и трепыхаются куры в пыли. Если хотите географии — вот она: Лебедянь, самая разрусская-тамбовская, о которой писали Толстой и Тургенев...»


Рисунок Юрия Анненкова


Лебедянь, кстати, это не только Замятин, но и авангардный поэт Тихон Чурилин, которым восхищались Маяковский и Хлебников. Интересно, что Тихон Васильевич являлся сыном владельца трактира Василия Чурилина. Именно с него писал один из образов «Уездного» Замятин: трактирщик Чурилов — это он и есть.  

Несколько лет юный Замятин обучался в Лебедянской гимназии, затем в Воронежской. А далее — выпад: поступление в Санкт-Петербургский политехнический университет на факультет кораблестроения. Казалось бы, мальчик слушал Шопена, читал классиков, а взрослую жизнь решил связать со стапелями и доками. Но Замятина влекло желание всестороннего саморазвития, он так объяснял свой выбор: «В гимназии я получал пятерки с плюсом за сочинения и не всегда легко ладил с математикой. Должно быть, именно потому (из упрямства) я выбрал самое что ни на есть математическое: кораблестроительный факультет».

Противоречия — культурные, идеологические, бытовые — Замятин умело превращал в единство, в цельную логику. В 1905-м он заражается социалистической идеей, сближается с революционно настроенной молодежью и вступает в РСДРП. И буквально сразу же — два первых ареста, высылка из столицы домой, в Лебедянь. Очарование подлинным социализмом Замятин сохранял всю жизнь. Но при этом пестовал и сердечную любовь к церкви, вынесенную из тихого уездного детства. «Церковь, голубой дым, пение, огни... Комок в горле». Как писала историк русской литературы Наталья Желтова: «...что победит: человеческое ли ожесточение или милующая и ведущая ко спасению благодать Богоматери? Можно предположить, что этот вопрос в той или иной форме занимал Замятина на всех этапах его творческой эволюции. Образ Богоматери является одним из системообразующих элементов всей замятинской поэтики». И рядышком — социализм.

Там, где многие метались, пытались выбирать, Замятин связывал все узелки воедино. Он шел особой дорогой, подобно своей стране: «Россия движется вперед странным, трудным путем, не похожим на движение других стран, ее путь — неровный, судорожный, она взбирается вверх — и сейчас же проваливается вниз, кругом стоит грохот и треск, она движется, разрушая». Так и жизнь Замятина — в разнице потенциалов, на буграх и ухабах, но — с поступательным набором творческой высоты.

Хотя создал Евгений Иванович не так чтобы много. Прежде всего два романа — «Мы» и «Бич Божий». Второй, посвященный вождю гуннов Аттиле, завершить не успел. Еще три повести, несколько сборников рассказов и пьес, пару киносценариев — на этом все. Но дело не в количестве. Куда важнее — особый почерк, писательская антиципация грядущего мира.


И тут, конечно, мы сразу вспоминаем роман «Мы» 1920 года, фундаментально повлиявший на становление жанра антиутопии. Замятин определил и предвосхитил «О дивный новый мир» Олдоса Хаксли, «Войну с саламандрами» Карела Чапека, «451 градус по Фаренгейту» Рэя Брэдбери и, конечно, «1984» Джорджа Оруэлла. Последний даже сочинил короткую рецензию на роман «Мы». Но не только он. О главном произведении Замятина, с одной стороны, сказано очень много, а с другой — его визионерская полнота признана недостаточно.

Меж тем Замятин едва ли не первее и ярче всех заявил, что цивилизация машин опасна и дурна, а вот любовь, фантазия, вера — благо, поскольку они и есть сущность человека. Ошибочно воспринимать «Мы» сугубо как манифест борьбы с определенным политическим режимом. Замятин в принципе ниспровергает Deus ex machina, обличает стандартизацию общества как такового: коммунистического, атеистического, либерального, национального и т. п. К слову, Иосиф Сталин — вдумчивый и опытный читатель, прекрасно в этом разобрался, отпустив в 1931-м Замятина за границу. Есть мнение, что за Евгения Ивановича просил Горький, но попробуйте уговорить Сталина...


Фото: РИА Новости


В 1934-м Замятин из Парижа присылает телеграмму-прошение о вступлении в создающийся Союз советских писателей. И снова генсек лично ставит разрешительную визу. Приняли Евгения Ивановича заочно (особый случай!), а в следующем году он был приглашен в рабочую группу антифашистского конгресса в составе представителей от СССР. История умалчивает, что толкнуло Замятина на подобный шаг. Возможно, его влекла ностальгия или он таким образом решил подчеркнуть верность родной литературе. Как бы там ни было, это совершенно нетипичный случай для того времени. 

Данная деталь также важна для трактовки романа «Мы». Не столько о коммунизме, повторюсь, писал Замятин, сколько о механистическом социуме в принципе. Люди в романе обозначались цифрами. Не это ли в итоге произошло именно сегодня? Когда вместо личностей — банковские счета, идентификационные номера и цифровые аккаунты в соцсетях. Противопоставление людей и технологий, их взаимосвязь, в которой человек выглядит заведомо обреченным, проявились уже в ранних рассказах Замятина — «Островитяне» и «Ловец человеков». В них он иронизирует над чопорным миром дурной и бездушной математики, где «таблица умножения мудрее, абсолютнее древнего Бога».

Замятин знает, о чем пишет. В 1916 году он жил в Англии и строил корабли для русского флота (ледокол «Святой Александр Невский», позднее ставший «Лениным», в том числе и его рук дело). Тогда Замятин, по его же собственным словам, совершил переход «от лопухов и малинников Лебедяни — к грохочущим докам Ньюкасла», где во многом и увидел черты будущей антиутопии.  

Так, в рассказе «Островитяне» человека, сбитого машиной, отправляют в дом викария Дьюли. Однако тот существует словно механизм по четко заданной схеме: «Завтрак. Две страницы комментариев к «Завету». Полчаса — в парке... Посещение больных...» Спасение несчастного пешехода, сострадание к нему не входит в планы церковника — куда важнее не нарушить распорядок. Вот он — своего рода пролог романа «Мы»: бесконечный отсчет, расчет и пересчет всего и вся. То же удивление, горечь и насмешка над чопорными традициями, над людьми-механизмами, собранными будто из одних лишь болтов и шестеренок, сквозит и в рассказе «Ловец человеков».

...Евгений Замятин скончался в марте 1937-го в Париже. Тогда Марина Цветаева написала супруге Ивана Бунина: «Вчера, с 9-го на 10-е, ночью умер Замятин от грудной жабы... Мы с ним редко встречались, но всегда хорошо, он тоже, как и я, был ни нашим, ни вашим». Через пару дней Цветаева рассказала, что на похоронах Евгения Ивановича было бедно и венками, и людьми — богато только ветрами. «У меня за него дикая обида», — поделилась она с Владиславом Ходасевичем. И это верно.

В каждой строке, в каждом действии Замятин хотел оставаться самим собой — и за то страдал. Советская власть не в полной мере понимала и принимала его творчество. Продвинутая интеллигентская эмиграция в нем разочаровалась. Как ни старалась она вынудить писателя заточить перо против Родины — не получилось. «Не наш и не ваш», — хочется повторить еще раз эту емкую цветаевскую характеристику,  ведь, подобно Марине Ивановне, Замятин не желал прибиваться к определенным лагерям. Он был подобен острову, вокруг которого бушевали штормы социальных потрясений. Свидетельствуя их и переосмысливая, уроженец маленького уездного городка стал предвестником великих антиутопий ХХ века и предтечей целого «дивного нового мира».

Поделиться