Александр Хант: «Совершить тысячу ошибок»

Андрей Гореликов поговорил с режиссером о сделанных ошибках, фольклорных мотивах, современности и о том, как вывести зрителей из зоны комфорта.


Александр Хант


— Очевидный вопрос: что для тебя как дебютанта оказалось самым трудным в съемках первого полного метра?

— В 2012-м я закончил ВГИК, а до этого, в 2008-м — петербургский Институт кино и телевидения. После 8 лет учебы, мне казалось, что к полному метру я уже точно готов, тем более, что до этого я успел поработать вторым режиссером на съемочной площадке. У меня была целая исписанная тетрадка о том, как я буду снимать фильм. Но когда я запустился в 2015-м с «Чесноком», вышло так, что все ошибки, которых нельзя было допустить — исходя из моих же собственных правил, — я все-таки сделал. Начать с того, что на съемках у меня была толстенная книга-экспликация по сценарию, и мне казалось, что ничего больше объяснять не придется. Как же! Первое время мне казалось, что всё на площадке против меня, а сделав первый монтаж, я подумал, с профессией надо завязывать. Казалось, что вообще ничего не получилось. Я заперся на месяц и полностью перемонтировал картину. Только после этого я наконец почувствовал материал, начал задавать своим героям правильные вопросы. Они начали выводить меня в правильную сторону. После этого опыта я написал еще один том «новых заветов», и мне стало полегче.

— Как работалось с актерами-тяжеловесами, Андреем Смирновым и Алексеем Серебряковым?

— Андрей Сергеевич Смирнов — потрясающий человек, с ним очень легко. Он был со всеми на одной волне и сделал все, чтобы мы его только любили. Серебряков, конечно, другой. Он очень строго с нас спрашивал. Дал почувствовать себя дебютантами. Это невероятно профессиональный актер, благодаря которому я делал минимальное количество дублей и поправок. Сам язык, на котором мы с ним общались, был предельно лаконичен: достаточно было сказать «позлее» или «поменьше», и он все делал так, как надо.



— Расскажи, пожалуйста, о саундтреке фильма — как его собирали?

— С саундтреком было много мучений. Сначала я хотел вставить везде «народные» балалайки. Затем решил, что весь фильм должна играть «Голубая рапсодия» Гершвина и думал, как это будет здорово. Вот перед нами предстает реальный, понятный мир в его маргинальном изводе, и тут на контрасте — джаз. Вроде как даешь сигнал зрителю: не все так просто. Но потом я понял, что эти вещи не работают, только вызывают лишние вопросы: при чем тут джаз? где тут Америка? И пришел другой вопрос: а почему я не оценил внимательно, что слушает мой герой? В экспликации было написано, что играет дабстеп или электроника. Так возникла тема рэпа, которого я переслушал гору. Открыл много интересного для себя — например, группу «Красное дерево». Она, правда, не вошла в плейлист. В общем, нужно совершить тысячу ошибок, прежде чем найдется единственно верный вариант.

— Ты снял фильм про отцов и детей, а недавно сам стал отцом. Ожидание этого события как-то сказалось на фильме?

— Тема отношений с отцом для меня лично очень важна, потому я и ухватился за сценарий. А о том, что я стану отцом, мне стало известно уже когда монтаж был почти завершен. Я влюбился как раз перед тем, как начал перемонтировать фильм. Это дало мне сил, заряд вдохновения, который и позволил пересобрать картину.


Александр Хант (справа) и оператор Даниил Фомичев на съемках фильма «Как Витька Чеснок вез Леху Штыря в дом инвалидов».


— Для Витьки-Чеснока отец — это ноша? Или что-то другое?

— Я не старался подвести зрителя или героя к какому-то определенному выводу. Финал открытый. Важно то, что у героя, вообще, появились сложные вопросы. Сложнее тех, что занимали его ранее. Раньше было только: как уйти от жены, как оформить кредит, как избавиться от отца, чтобы получить хату. Витька воспринимал мир чисто эмпирически, но пройдя путь с отцом, не знает, куда дальше двинуться — в привычную жизнь, или куда-то еще. Он спрашивает себя: где я, куда иду, что вокруг. Мы не осознаем обычно, насколько сильно похожи на своих родителей, и даже демонстративно отрицаем эту похожесть. Витька Чеснок тоже не осознает, насколько близок отцу. Я не строю особых иллюзий о его исправимости или неисправимости. Но у каждого человека есть шанс изменить свою жизнь, воспользоваться которым бывает очень сложно.

— Открытый финал противоречит «сказочным» мотивам…

— Собирая наш мир, мы не знали, что это сказка. Соцсказка, как я говорю. Просто на каком-то этапе я с ужасом обнаружил, что отснятая история вовсе не похожа на реальность, а в сценарий заложена «былинная» форма. Потом я двигался в этом направлении уже сознательно, делая этот мир более гротескным. Но мы не пытались придать этой форме какую-то особую смысловую нагрузку. Это просто конструкции, ритм повествования.

— О твоем фильме часто говорят как об оммаже девяностым. Ты это закладывал?

— Сейчас культура постоянно обращается к тому времени. И в музыке, и в кино. Мой фильм далеко не единичный пример, у нас ренессанс девяностых. Я это вижу, например, в своем родном городе. Когда я уезжал, было ощущение, что гопники перестают быть гопниками, превращаются в «хороших ребят». Возвращаюсь и вижу: друзья, которые раньше были, скажем так, неформалами, сейчас общаются на пацанском языке. Девяностые возвращаются.

— Это хорошо или плохо?

— Плохо. Очевидно, мы движемся не в том направлении. Изобретаем стереотипы, не хотим признаться себе в чем-то, но зато с удовольствием запрещаем. Прячемся, чтобы не показать свою слабость.


Александр Хант, Евгений Ткачук и Алексей Серебряков на съемках фильма «Как Витька Чеснок вез Леху Штыря в дом инвалидов».


— Говорят, у тебя в планах фильм о тюрьме?

— Да. Но прямо сейчас я взялся за остросюжетную комедию. Мы уже прошли отбор Фонда кино. А после есть две истории, одна из них — по мотивам псковской трагедии (15-летние юноша и девушка в ноябре 2016 под Псковом обстреляли полицейский наряд и по официальной версии застрелились при штурме дома — прим. ред.). Я очень аккуратно занимаюсь этой темой. Нет цели осудить кого-то, важно — как можно ближе подойти к самим ребятам. Когда я смотрел трансляцию, которую вели эти подростки в сети, слушал их, я ощутил много общего между ними и тем, каким я был в их возрасте.

Другая история — история про тюрьму. Я хочу ее переработать. Сейчас это боевик, триллер, а я хочу показать саму реальность, которой пропитан тюремный мир. Это сложнопостановочный, затратный проект, который не потянуть только своими силами, поэтому жду лучших времен.

— Острые темы…

— Мне кажется, зритель давно и принципиально разлюбил российское кино. И мне, в общем, понятно почему — зритель воспитан на другом кинематографе. Этим представлениям мы явно не соответствуем, а альтернативу предложить не можем. Сложно дать определение, что такое сегодня российское кино. По-моему, не возникло самостоятельной национальной кинематографии, которая рассказывает истории с местным колоритом. Ответа советскому или американскому кино не получилось. Значит нужно продолжать искать темы и формы, делать резонансные фильмы, которые пробьют стену между искусством и зрителем.

— Выведут его из равновесия?

— Да. Как-то я смотрел в Петербурге «Меланхолию» фон Триера, на которую народ пришел по вывеске «фильм-катастрофа». Тогда чувствовалось прямо заряженное негодование в зрительном зале. Как будто с экрана в зал летели камни и палки. Я считаю, что зрителю нужно, чтобы экран его раздражал, чтобы он не чувствовал себя так свободно и вольготно перед фильмом. Чтобы возник вопрос: а умеет ли он сам смотреть кино?

Поделиться