«Вы какие-то не наши. Вроде родились здесь, но не наши», — это уже когда они выпили, брат жены решился сказать журналисту Корнееву, что он о нем на самом деле думает. «Народ вас не любит. Смотрит, знает, но не любит». Брат жены приехал в Москву из неназванной южной республики, о которой мы знаем только, что она граничит с Краснодарским краем, потому что до границы с Кубанью он шел пешком, а потом дал три тысячи рублей (тех, нормальных советских рублей) за билет на поезд до Москвы. Первые дни, когда еще Корнеев не замечал, как на него смотрят, родственник рассказывал, как местных русских согнали на центральную площадь и заставили пять часов стоять на коленях, замаливая грехи оккупантов перед местным народом. Такой истории я до «Невозвращенца» не слышал и думаю, что конкретно ее Кабаков (автор сценария и повести, по которой снят фильм) придумал, но вообще это очень понятный сюжет — понятный сейчас и тем более понятный в девяностом году. Тогда быть русским на какой-нибудь пробуждающейся нацокраине, причем как азиатской, так и прибалтийской или молдавской, значило быть готовым отдать за три тысячи квартиру и, потратив все вырученное на железнодорожный билет, осесть погорельцем у московских или каких-нибудь воронежских, у кого какие есть, родственников. Родственников, как правило, прогрессивных и интересующихся политикой, искренне сочувствующих праву наций на самоопределение и готовых признать Россию тюрьмой народов. И этот брат жены сидит на кухне у Корнеева, говорит ему, что он какой-то не наш, и Корнеев потом делится с женой подозрениями — мол, не гэбуха ли его к нам подселила, вот он какой странный, и вообще, чего он в Москву-то поперся, в Волгограде же родственники есть, и Волгоград ближе. Девяностый год, нюансы еще можно списать на гэбуху: думать о том, что есть на свете люди, которые искренне «против демократии», как тогда говорили, — думать об этом хотелось не очень, и, главное, можно было себе позволить не думать.
Хотя Корнееву стоило бы задуматься, что, черт подери, он же действительно какой-то не такой. «И родились здесь, и говорите по-русски, но ничего вам не нравится», — теми же словами, что и брат жены, с ним разговаривал генерал Виктор Андреевич в исполнении Николая Еременко-старшего. К генералу Корнеев приезжал на дачу брать интервью: так, по-невзоровски, поднялся над воротами на стреле какого-то, что ли, подъемного крана, и в мегафон: товарищ, мол, генерал, это независимая телекомпания, — а генерал с охоты был, ружье в руках, нервы ни к черту (армия тогда, по сюжету, переворот готовила), ну и выстрелил. У Корнеева рваная рана в плече, но больше пострадал как будто генерал, остальные генералы его пилят — представь, мол, какие будут заголовки в «Огоньке» и «Московских новостях»: «Выстрел в гласность»! — и Виктор Андреевич униженно идет к Корнееву домой просить, чтобы тот не подавал на него в суд, и долго (этот монолог явно должен был звучать комично) объясняет, что кругом враги, что Америка хочет нас победить, что Запад вот-вот растащит нашу советскую родину на много кусочков.
Корнеев — модный дядька в белом плаще и белых носках. Живет скромно, тогда все жили скромно, но все равно ни заискивающий перед ним генерал, ни бросающий обидные упреки пьяный родственник, ни передающий сенсационные бумаги честный (назавтра его убьют) чекист — никто не ставит под сомнение, что главный здесь именно он, Корнеев. Выражение «четвертая власть» войдет в поговорку года через два вместе с выражением «разделение властей», в девяностом году таких слов в России пока еще не знают, но человек из телевизора — это именно начальство. Все как-то исходят именно из этого допущения. Он здесь главный, все вокруг него.
Сцена, с которой начинается «Невозвращенец», — съемочная группа дежурит у Манежной площади, ждет, пока к Кремлю пойдет какой-то недовольный гражданин совершать самосожжение (смешно, кстати, но это уже черта именно кооперативного кино, а не времени в целом: вместо сцены самосожжения в фильме стоит титр, что вот сейчас должна была быть такая сцена, но начальник ГУВД по Москве генерал Мыриков незаконно запретил ее снимать). Очень знакомый сюжет, я сам раз, может быть, сто так дежурил в разных местах уже глубоко постсоветской Москвы, ожидая начала какой-нибудь несанкционированной акции, устраиваемой то Удальцовым, то Яшиным, но чаще всего — нацболами. Такое продолжается и сейчас время от времени, но вот разница между нами, журналистами нулевых и десятых, и ими — журналистами восьмидесятых: у нас каждый раз подразумевалось, что мы не просто ждем начала акции, но и готовы разбежаться, если появится милиция или ФСО. А герои «Невозвращенца» ничего такого не боятся, просто сидят и ждут совершенно открыто, и когда самосожженец появляется и зовет их за собой — расчехляют камеру и бегут на Красную площадь. «Мы здесь власть». И вмешательство дряхлеющего КГБ в карьеру Корнеева выглядит так же плачевно, как и визит к нему домой генерала: чекисты ждут журналиста в останкинском отделе кадров, напоминают о том, как завербовали его пятнадцать лет назад («Но если человек бездарен, сами понимаете, никакое КГБ ему не поможет», — извиняющимся голосом говорит чекист), и просят прекратить расследование готовящегося переворота. Корнеев устало отвечает: «Как же я вас ненавижу», — и вместо, допустим, пули или наручников получает такой же усталый ответ: «Да и мы вас не очень любим». Один-один, игра примерно на равных.
«Пацаны, улыбочку!» — глупая восторженная девушка с зеркалкой бегает за российскими солдатами на границе с Южной Осетией. Так выглядит репортер в русском кино 2009 года — «Олимпиус инферно», первый игровой фильм о российско-грузинском конфликте 2008 года. Если пересказывать сюжет в одном предложении, то все будет как в «Невозвращенце», один в один: в руках журналиста оказались документы, способные изменить ход истории. У Корнеева были списки будущего военного правительства, у девушки Жени — снятое на энтомологическую камеру движение грузинских войск к осетинским селам, убедительное доказательство грузинской, а не наоборот, агрессии в той войне. «Я могу доказать, что войну начала Грузия», — доверчивая Женя говорит об этом американскому телерепортеру, одетому в каску и бронежилет. Только что он закончил снимать стендап на фоне, как он говорит, следов российской агрессии — разбомбленной пятиэтажки, а когда Женя показывает ему свое видео, американец важно объясняет ей: «Девочка, танки и самолеты херня, главное — журналисты. Ты про информационную войну слышала?»
Удивительно, но она слышала. В девяностом году для антижурналистских монологов в кино появлялись сотрудники КГБ, а наша современница — она сама себе КГБ. «Побеждает тот, кто громче кричит, — объясняет она своему недотепистому американскому приятелю-энтомологу. — Мы же с тобой поверили Саакашвили, когда он сказал, что будет мир? А это и есть информационная война». И когда американец неуверенно возражает ей — мол, у нас свободная пресса, грузины ее просто обманули, Женя сочувственно спрашивает его: «Ты сам-то в это веришь?»
«Нам помогают, пока верят, что на нас напали», — это уже грузинский офицер, отдающий приказ поймать парня и девушку, чтобы отобрать у них сенсационное видео. Бег по пересеченной местности с диском за пазухой — так и Корнеев в 1990 году бегал по предпутчевой Москве, но он был оппонентом советского государства, а герои «Олимпиус инферно» — наоборот, люди сугубо лояльные. Несколько раз в кадре появляется телевизор, в котором сначала Медведев, потом Путин, а потом еще раз Медведев говорят, что грузины на нас напали, и мы им покажем — в какой-то мере путешествие героев «Олимпиуса» можно считать квестом от телевизора к телевизору, увидели Медведева — значит, все в порядке. Фильм 1990 года сложно считать пародией на фильм 2009 года, но отношения героя с телевизором воспринимаются именно так; Корнеев тоже на пике своих мучений замер перед экраном, на котором по Красной площади ползут танки — началось, и все было зря, переворот, который он мог бы предотвратить, если бы довел до конца свое расследование, все-таки случился. Он потрясенно смотрит на эти танки, но тут появляется пьяненький брат жены, хлопает его по плечу — с праздником, мол, — да, 9 мая 1990 года, на Красной площади парад в честь дня Победы, никаких переворотов, показалось.
Но переворот он все равно не предотвратит. Взорван (зачем?!) московский памятник Пушкину, на улицах отлавливают прохожих — славян отпускают, евреев отправляют в фильтрационный лагерь на стадионе «Динамо». Страхи советской интеллигенции конца восьмидесятых — ни один не сбылся, все забылось. Премьера «Невозвращенца» прошла по Ленинградскому телевидению вечером 18 августа 1991 года, и, кажется, я примерно понимаю, что чувствовал ленинградский телезритель следующим утром, когда дикторы Центрального ТВ в промежутках между актами «Лебединого озера» запинаясь произносили новую аббревиатуру — ГКЧП. Наверное, фильм показался пророческим, и в каком-то смысле это было правильное ощущение. Но именно в каком-то смысле, потому что советский реванш, облавы на евреев, диктатура старых генералов — все это была, конечно, чушь собачья. А не чушью оказалось все второстепенное — Америка враг, все зло от журналистов, против нас ведут информационную войну и так далее. Мы какие-то не наши, вроде и родились здесь, и говорим по-русски, но не наши — если бы я закончил статью этой фразой, никто бы и не заметил, что я цитирую отрицательного героя старого фильма.
Олег Кашин