«Мимолетности»: Как разговорить музыканта?

Режиссер Владимир Непевный («Дрейден-сюита», «Кому это нужно») представил фильм «Мимолетности» о композиторе и музыканте Вячеславе Гайворонском, авторе музыки к фильмам Евгения Юфита и Олега Ковалова. 

Увидеть картину можно будет осенью, а пока что можно посмотреть фрагменты фильма и прочитать текст Никиты Елисеева о том, как разговорить музыканта, творчество которого возникает en passant — мимоходом.

Или, как снять адекватный творчеству и личности музыканта документальный фильм? В этом случае, музыканта надо разговорить, верно? А он ведь привык разговаривать по-другому. «Понятным сердцу языком твердить о непонятной муке» или радости. «Понятным сердцу» — вот в чём загвоздка. Как это «понятное сердцу» о в принципе «непонятном» перевести в слова и изображения? Какой эксцентричный ход для этого надо придумать?

Владимир Непевный, автор фильма о музыканте и композиторе Вячеславе Гайворонском, такой ход придумал. Его кинолента «Мимолётности» начинается так. (Кстати, почему «Мимолётности»? То ли это отсылка к замечательному (и самому музыкальному) мультипликатору, Алексееву, к его фильму En passant («Мимоходом») — всё ж таки первый свой фильм Владимир Непевный снял про Алексеева, и это был вообще первый фильм про изобретателя игольчатого экрана; то ли напоминание о фортепианных миниатюрах Сергея Прокофьева «Мимолётности». Скорее всего, и то и другое…


«Мимолетности». Реж. Владимир Непевный. 2018.


«Возвращаюсь на первое», как писал во времена оны Аввакум Петров. «Мимолётности» начинаются так: крыша, мотки колючей проволоки, чтобы на другую крышу не перебрались, панорама города, башня Московского вокзала. На крыше сидит печальный человек (художник Сергей Ковальский) в руке у него стопка. На крыше появляется Вячеслав Гайворонский. Обнимается с тем, кто уже давно на крыше. Сергей Ковальский даёт стопку другу, разливает водку по стопкам. «Ну, за что будем пить?» — «За время», — быстро отвечает Гайворонский. «За время, которого нет», — усмехается Ковальский. Выпивают. Некоторое время молчат. Гайворонский после паузы говорит: «Вот кто-то сказал: процесс — всё, конечная цель — ничто. Вроде бы верно и кажется, что мудро, но вот как-то не нравится мне это, не согласен я с этим. Как-то так хочется остановить, что ли, процесс, запечатлеть, понимаешь?»

В этот момент я, зритель, не смог не улыбнуться: вообще-то всякий, кто прошёл через десятый класс советской школы и советский институт, помнит эту цитату из истории КПСС. Это же афоризм Эдуарда Бернштейна — оппортуниста, социал-шовиниста, лидера германской социал-демократии, предавшей дело рабочего класса и мировой революции: «Движение — всё, конечная цель — ничто!» Конечно, она запоминалась. Но никто до сих пор не заметил укоренённости этого афоризма в германской интеллектуальной традиции; никто не обратил внимания на связь этого афоризма с… «Фаустом» Гёте. Да и сам Гайворонский это заметил, не заметив. Сердцем понял, что это не просто афоризм, но парадокс.

Объясняю: Фауст проиграет Мефистофелю, когда воскликнет: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» Он это и восклицает в конце поэмы, но проиграл Мефистофель, потому что Фауст хочет остановить процесс вечно длящегося творчества, чтобы оно длилось вечно. Не застопорить движение, а сделать его неостановимым, вечно длящимся в это самое мгновение, в этот самый миг. Браво, Гайворонский!

Пока я всё это соображал, Гайворонский что-то интересное говорил о памяти, но я упустил нить этих рассуждений. Услышал только деловитую, спокойную справку режиссера Владимира Непевного за кадром на фоне репетиции струнного квартета. Непевный рассказывает, чтобы ввести в курс дела зрителей, несколько ошеломлённых выпиванием на крыше под аккомпанемент Эдуарда Бернштейна и Иоганна Вольфганга фон Гёте: мол, есть в Петербурге такой музыкант и композитор Гайворонский. Не любит, когда его называют джазовым музыкантом, хотя его свобода, его радостная готовность к импровизации — оттуда, из джаза. Учился в консерватории, но поскольку не мог творить в условиях советской несвободы, стал… врачом. 15 лет проработал хирургом в больнице имени Карла Маркса. А потом, всё же, не выдержал. Вернулся к музыке. К исполнению и к сочинительству. И вот я (говорит Непевный) впервые услышал в 1989 году его вместе с контрабасистом Владимиром Волковым. И был потрясён свободой, лёгкостью. Такого я никогда не слышал. Вот запись этого концерта.

Собственно, краткая справка дана. Информация (не люблю это слово) выложена — дальше фильм. Музыкант и его музыка. Остановленные мгновения, мимолётности, которые длятся.


Вячеслав Гайворонский в фильме «Мимолетности».


Вот он сидит и рассуждает о музыке. В кадр врывается маленькая девочка, очень красивая, дочка, надо полагать, Гайворонского, растопыривает пальцы и нападает на взрослого: «Белка. Беееелка, вот такая беееелка!» Что бы я сделал, окажись в ситуации Гайворонского? Рассердился бы — мешает же. А он смеётся. «Нет», говорит, «мешаешь, погоди…», а та не унимается со своей белкой. Тогда становится видно, что Гайворонскому нравятся помехи. Он — по-настоящему свободный человек, и потому признает за другим право на такую же свободу. Нравится маленькой девочке кричать про какую-то белку? И хорошо, и прекрасно. Зачем он будет её обижать? Стоят ли все рассуждения о музыке, даже самые мудрые, обиды маленькой девочки? Нет, не стоят.

Или сидит Гайворонский за столом, а рядом женщина-керамистка расписывает блюдо. Музыкант молчит, разглядывает её работу, а потом говорит: «А может, так и оставить? Не раскрашивать?» Женщина: «Нет… Белое на белом как-то… не так, не хорошо…» — «Ну, тогда ладно. А вот бывает так: человек подойдёт к холсту, к бумаге, оставит несколько линий, просто несколько линий — и видна школа, видно: это — художник…» — «Ты это к чему?» — «К тому, что так бывает, вот, — показывает на картину, висящую на стене, — а раз так бывает в живописи, то и в музыке, наверное, так же бывает, верно?» Женщина пожимает плечами: «Наверное. Не знаю…» Берёт блюдо, уходит.

О школе, о традиции, кстати, Гайворонский рассуждал более чем интересно. Вот это рассуждение я, пожалуй, постараюсь воспроизвести, потому что это ведь не об одной только музыке, и даже не столько о музыке, сколько … о свободе: «Каждый на чём-то вырос. Кто-то на „Битлз“, кто-то на „Тристане и Изольде“ Вагнера, кто-то на Массне… Это хорошо? Это плюс? Плюс, да? Ассоциативное мышление, школа, есть на что ориентироваться. И минус… Потому что это превращается в ритуал, в закрытость, ты закрыт, ты не можешь воспринять что-то другое, не можешь создать что-то другое. Плюс и минус — так во всём. Здесь тоже так…»

Камера любит Гайворонского.

Его скупые, размеренные жесты. Ещё бы нет, хирург и музыкант не может быть суетлив, он привык к точности движения рук, как снайпер, как сапёр.

Его крупные черты лица. Чаще всего Непевный снимает Гайворонского в профиль. Профиль медальный. Я всё смотрел на этот профиль, и думал: кого мне напоминает этот музыкант? Вагнера? Есть что-то… Но Вагнер — злой. Даже в профиле видно, какой он — злой. А Гайворонский — добрый. Врач, привыкший к тому, что на больных не кричат. Но кого-то он мне напоминал. И я понял, кого — того человека, которого я никогда не видел, но представлял себе его именно таким. Композитора Иоганна Крайслера, выдуманного Эрнстом Теодором Амадеем Гофманом, главного героя гофмановского романа «Житейские воззрения кота Мурра». Фантастического романа во всех смыслах: кот Мурр изорвал дневники своего хозяина для того, чтобы использовать листы дневника в качестве прокладок между страницами своей автобиографии. Кошачьи воспоминания перемежаются размышлениями и впечатлениями его хозяина, музыканта. И вот то, каким предстаёт со страниц этого удивительного текста Крайслер — это и есть Гайворонский. По крайней мере, я себе даже внешне так себе представлял этого героя.

Вот тоже удивительный момент рецепции, восприятия: не успел я про это подумать, или это почувствовать, как в кадре появился кот. Огромный, короткошёрстый, вытянувшись во всю длину, он покорно лежал на руках у музыканта, а музыкант, дурачась, изображал будто кот это не кот, а гитара, и он на этой гитаре бряцает. Куклачёв курит. Всякий, кто хоть раз имел дело с котами, а особенно с короткошёрстыми, понимает, что увиденное на экране почти невероятно. Коты (а особенно, короткошёрстые) мало, кому могут позволить так с собой играть. Причём, ясно, что Гайворонский не дрессирует кота так, как муштрует своих несчастных кошек Куклачёв. Просто кот настолько его любит, что соглашается на перформанс.

Опять же, подзуженный Гофманом, я представил себе, как этот кот записывает в свой дневник: «Я очень люблю своего хозяина. Я покорен ему. Потому что любовная, осознанная покорность есть основа основ истинной философии. Но хозяин странен, очень странен. Сегодня он взял меня на руки и изображал из меня гитару. Это странно, нелепо, это даже оскорбительно для меня, но я покорен, ибо люблю своего хозяина…»

Вот с покорностью у Гайворонского, как и у Крайслера, сложности. Видно, как он любит свободу, как он готов к неожиданностям, к случайностям. Ведь свобода это и есть готовность к неожиданностям, к случайности, к чуду. На той же крыше Гайворонский подходит к самому краю, оглядывает окоём и говорит: «Здорово. Непонятно, куда смотреть, помнишь, как у Мамонова: „Куда смотреть?“ Это вот самое… интересное, да? Куда смотреть?» При этом никакой разболтанности. Потрясающая собранность и точность в своём деле. Понимание этого дела.

Непевный снимает подготовку к исполнению музыкального сочинения Владимира Чекасина «11 строф на слова Ф. Ницше». Трио — ударник, Владимир Тарасов, труба — Вячеслав Гайворонский, мультиинструменталист Владимир Чекасин. Три музыканта обсуждают, что и как они будут играть. Они настолько увлечены, что не обращают внимания ни на зрителей, которые в зале ждут начала концерта, ни на человека с кинокамерой. Говорят на своём каком-то языке: «Вот тут туруру, трампам, понимаешь?» — «А ну да, „Жизель“, сцена охоты: туту, трампам, бам…» — «Ну да, что-то вроде…»

Изумительная сцена, потому что очень хорошо видны характеры: насмерть серьёзный, нервничающий Чекасин; ироничный, очень умный Тарасов; весёлый, добрый, готовый откликнуться на шутку Гайворонский. Это тем более хорошо, что шутит-то Тарасов профессионально. Только музыканты понимают, что тут смешного… Они и понимают. Гайворонский весело хохочет, а Чекасин сдержанно улыбается, потому что, конечно, смешно, но господа, господа, мы же готовимся музыкально выразить Ницше/Заратустру, какие шутки, какие хиханьки, хаханьки? Заратустра не позволяет.

Потом звучит фрагмент этой музыкальной композиции, снятый замедленно, чтобы мы не только услышали странную красоту музыки, но и красоту движений музыкантов, ударника, саксофониста, трубача; то, как они существуют в музыке или существуют музыкой. Насчёт существования музыкой и в музыке Непевный делает и вовсе удивительную вещь. Вот то самое: «как разговорить музыканта…». Он сажает Гайворонского слушать запись его же, Гайворонского, музыки и просит (это вне кадра, вне фильма), чтобы музыкант рассказал о том, что он сделал. Музыкант рассказывает. По ходу мимолётности музыки, мимоходом. Рискну воспроизвести: «Шествие. Там за окнами… Может, карнавальное… Виолончель… Вопрос, — рисует в воздухе большой знак вопроса, — вопрос… Тревога? Нет, вопрос… Он стихает, нет, он растворяется. Он уже не важен. Звуки всё гуще, ещё гуще, ещё гуще…» И разводит руками, дескать, ну вот как-то так. Так получилось.

Автор
Никита Елисеев
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе