27 декабря на семидесятом году жизни скончался выдающийся кинодраматург и поэт, писатель и педагог Юрий Арабов.
На киноведческом отделении ВГИКа, куда я поступил летом 1991-го, было и скучно, и грустно, а душа откликалась единственно на физкультуру в Олимпийском бассейне и на романтические вечеринки в общежитии на Галушкина. С обманной перестройкой разом покончили, организовав стремительный и тоже обманный демонтаж страны; наступил социально-психологический ад. Уже придумал возвращаться в Тулу, когда объявили, что летом 92-го свою первую сценарную мастерскую будет набирать Арабов. Что я знал про Юрия Арабова? Гораздо больше многих, со времен тульского политеха.
Там, в народной киностудии «САД» еще в доперестроечные времена объяснили, что недавними выпускниками ВГИКа сделаны два подпольных полнометражных фильма: «Одинокий голос человека» и «День ангела», и что автор сценария «Одинокого голоса» - поэт вызывающего поведения Юрий Арабов - травмировал снявших «День» туляков сарказмом, дескать «недолго продлится ваша, да и наша тайная свобода; скоро подобно остальным будете говорить, что положено, кушать подано». Попутно Арабов то ли воспевал, то ли высмеивал Тулу в звонком стихотворении:
– Но описать ее смогу ли...
И прочь тоску гоню, как флюс:
ведь парижанин не был в Туле.
Пускай завидует француз!
В том 1992-м, имея за плечами ряд нашумевших картин Александра Сокурова и Олега Тепцова, Арабов представлялся виртуозом, мэтром драматургии, фигурой сокрушительной силы. Я придумал поменять участь, как-то к этой социально успешной фигуре прикоснувшись, а Тула подождет.
Написал на коленке несколько рассказов и еще, памятуя, что Арабов аттестовал себя по преимуществу поэтом, пьесу в стихах. Первого сентября вручил ему четыре десятка страниц, совершенно не осознавая последствий. Через день в том же коридоре он предложил переводиться к нему в едва набранную мастерскую, меня совершенно оглушив и переменив мою жизнь самым радикальным образом. Я никуда переводиться не планировал, но принял неожиданное решение за секунду. Там был, ясное дело, сниженный до земли, но все равно – парафраз евангельского сюжета, Учитель призывал учеников поштучно.
Вторым потрясением было то, что Юрий Николаевич Арабов – никакая не «сильная фигура», а фактически юродивый. Его скоро поставили даже и заведующим кафедры, но только потому, что никаких других желающих занять хлопотное место в ситуации фактического уничтожения кинопроизводства не было.
Арабов оказался человеком верующим, православным. Я знал по Туле множество истово верующих и практически все они решали в лоне церкви серьезные практические задачи, временами благородные. Например, девушки с женщинами рассчитывали благообразно выйти замуж; сибариты – устроиться материально, но без воровства; морально устойчивые – заматереть в этом богоугодном качестве. Арабов был не похож ни на одного из этих посюсторонних людей с хорошими намерениями. Его отличал порыв к невидимому. Со временем я опознал в нем человека, который ни о чем с Богом не торгуется, а просто постоянно и неустанно ищет с Ним контакта. Зачем, для чего, если ничего не намерен выпрашивать, а Арабов определенно был не намерен? Затем, что «невидимое» для Арабова важнее всего того содержания, которое перед глазами. Ведь то, что перед глазами, исчезнет без следа, переменится до неузнаваемости, а «невидимое» - нет, пребудет и ныне, и присно, и во веки веков. То была не блажь, не фантазия, не «хорошее поведение», но именно без-умная Вера, которая не основана ни на чем эмпирическом и рациональном. Было попросту видно, что всю основную свою работу человек осуществляет не здесь.
Наряду с этим, только гораздо раньше, меня поразила его страсть к гротеску и абсурду, к невероятным сюжетам и фантастическим ситуациям. Эта «профессиональная деформация» практически не видна в его творчестве, только иногда в стихах. Вероятно, в нашей кинокультуре пока что нет заказа на нечто подобное, на чудесное. Но зато Юрий Николаевич дико возбуждался от сумасшедших поворотов в текстах своих учеников. Для меня это было потрясением. За исключением «Сталкера» все наше качественное кино было и остается тотально посюсторонним, рационально ориентированным.
Я всегда думал, что только с таким материалом в нашем кино и можно «устроиться». Как вдруг, заведующий сценарной кафедрой ВГИКа – заходится от восторга, читая немые этюды и сценарные заявки фантастического, сюрреалистического, иррационального толка. В какие-то времена я нагло повышал градус абсурда и уровень маразма, пытаясь определить предел дозволенного. Но никакого предела не было.
Почему он все это поощрял? Да просто потому, что «Богу всевозможно», и Арабов, получая косвенные подтверждения этой максимы в сюжетах своих учеников, был им за эту доказательную творческую работу особенно благодарен. Арабов был убежден, что художественное творчество, а в особенности поэзия, - есть высшая форма сотрудничества человека с Творцом Небесным. Он разбирал на занятиях Кастанеду и «Монти Пайтон», втюхивал нам братьев Маркс и братьев Цукер, а потом, на волне всеобщего необузданного веселья – парадоксально менял вектор движения коллективной мысли, приводя в качестве идеального сюжета какую-нибудь свою давнюю аскетичную идею, за которую не решался браться даже суровый Сокуров, где из действующих лиц - лишь пара-тройка человек без особых талантов и секретов, а в центре – простая, но сильная и универсальная эмоция. Жили-были двое, один (-на) умер (-ла); мир перевернулся, солнце погасло, другой отправился в страшное внутреннее путешествие. Это были поразительные, фирменные арабовские качели.
Еще до ВГИКа на фестивале «Арсенал» в Риге я посмотрел «Круг второй» Арабова и Сокурова, где молодой человек стоит перед невыполнимой задачей проводить в последний путь только что умершего отца. Эта до ужаса странная картина что-то мне в сентябре девяностого пообещала. Чуть позже прочитал у Теодора Драйзера – совершенно вроде не мистика и не метафизика – поразительные слова на эту же самую тему: «Видите ли, величайший фактор из всех есть исчезновение. Вот кто-то прогуливается с вами. Он проворный, напряженный, сильный, обаятельный и живой. И вот он, возможно, на мгновение перестает ощущать ваше присутствие, а затем неожиданно умирает. Он мертв. Он (или она) только что был жив, а сейчас – нет. Взгляды, чувства, голос, темперамент, мечты, планы – все ушло. Ни слова, ни звука. Ни следа. Полезное, ценное и всегда изумительное, известное вам тело исчезло. Вы застываете пораженный, но не находите никакого ответа. Нет ни слова правды обо всем этом ни у науки, ни у религии… И борьба, и уступки, и страх смешаны с легким удовольствием от того, что осталось».
Вспоминаю, как, столкнувшись с первой в жизни смертью предельно близкого человека, я скоро припомнил именно «Круг второй» и концепцию «(не) волшебного исчезновения» Драйзера: «Тебя же предупреждали!» Ключевой постановщик сценариев Арабова Александр Сокуров верно говорил, что если бы не высокие образцы художественного творчества, которые утешают нас, отвлекают нас и готовят к неизбежному, человек умер бы от ужаса на месте прямо сейчас. Именно подготовительной работой такого рода и занимался всю свою сознательную жизнь Юрий Николаевич Арабов – как поэт, как сценарист, как педагог и как собеседник. Эта мысль сильно теперь утешает: он-то хорошо знал, на что и куда идет. Многие, к сожалению, страшным «последним знанием» пренебрегают до последнего часа. Арабов любил здоровую, веселую и абсурдную массовую культуру, однако, знал ее цену перед лицом смерти и небытия; искал пути Спасения и, как умел, делился своими догадками и прозрениями.
Последний раз я встретился с ним самым невероятным образом 11 лет назад. Устав от Москвы и от НИИ киноискусства, пришел во ВГИК забирать документы, к которому этот НИИ тогда присоединили. В да-альнем конце коридора увидал, казалось, давно забытого однокурсника. Мы синхронно двинулись друг другу навстречу: оказалось, в одной из аудиторий отмечают день рождения Юрия Николаевича. В какой-то момент, понизив голос и с оглядкой на свою тогдашнюю группу, Арабов, выпустивший к этому времени множество мастерских, произнес: «Вы были лучшими!» Мы правильно поняли, о чем он. Лучшие – не обязательно «самые талантливые». Одним из его любимых терминов на занятиях был «отец-колдун». В чудовищные 1990-е он был для нас, провинциалов и москвичей, хранителем мудрости и благородства в ситуации искусно смоделированной кем-то игры на понижение и разложение. Он спасал нас, мы помогали ему, и это было самое восхитительное сотрудничество, которое только можно вообразить. Многие из нас, а может и все мы, выжили и сохранились в девяностые только благодаря Юрию Николаевичу.
Он был добрым человеком в единственно правильном значении этого слова: служил Добру, подражая Христу в полном соответствии с концепцией Фомы Кемпийского и любых других подвижников христианской веры. Мое искреннее желание подробно написать сейчас о его заслугах перед отечественным кинематографом натыкается на хорошо усвоенную арабовскую «систему ценностей», где кино не было в центре. Церковь - была, многозначное поэтическое слово – было, ученики и друзья – да. У него была очень сильная, сбалансированная психика, и он был подлинный, а не картонный мистик. В нем определенно таился тот нездешний огонь, о котором написал Афанасий Фет в своём безукоризненно мистическом стихотворении:
– Не жизни жаль с томительным дыханьем, Что жизнь и смерть? А жаль того огня, Что просиял над целым мирозданьем, И в ночь идет, и плачет, уходя.