…Жаль, что у нас не принято свистеть и топать ногами – как это порой делают респектабельные посетители Каннского фестиваля: иначе бы шум и ярость огласили бы зал сочинского Зимнего театра, где вот уже в 23-й раз проходит Кинотавр.
Самое смешное, что Павла Руминова, режиссера, судя по всему, средней руки, набившем руку на сериалах и коммерческой продукции, поставили выше Василия Сигарева, получившего второй по значению приз. А это такой, господа, кунштюк, как если бы «Любить по-русски» режиссера Матвеева поставили бы выше, скажем, бергмановской «Персоны». И это, не полемическое заострение стебающегося над всем и вся критика (иные из моих коллег так и думают, что мне лишь бы дембельский анекдот рассказать): вышло так, что многоуважаемое жюри само рассказало нам этот самый «дембельский», скверный, в общем-то, анекдот, проявив поразительную эстетическую глухоту. Конечно, еще страшнее было бы (хотя – кто его знает? – хрен редьки не слаще), если бы наградили, скажем, «Кококо», возвысив эту вполне коммерческую историю до уровня Гран-при. Притом, что в «Кококо», новом фильме Дуни Смирновой, нет ничего принципиально ужасного: вполне себе зрительская картина о питерской интеллигентке, приютившей хамоватую провинциалку. Чтобы не пропустить столь изящный дуэт - Анны Михалковой (интеллигентка) и Яны Трояновой (провинциалка, соответственно) - жюри мудро вручило обеим приз за лучшую актерскую игру.
Вообще надо признать, что финальный расклад (кроме главного приза, разумеется) выглядит вполне взвешенным: приз актеру, сыгравшему в радикальном «Конвое» Мизгирева, приз за сценарий «Рассказам» Михаила Сегала, да и все остальные награды свидетельствуют о профессионализме жюри (тем абсурднее основное решение – как споткнувшийся акробат, два часа удивлявший своей виртуозностью). Сама церемония закрытия – лаконичная, даже, можно сказать, аскетичная, как это принято в Европе, шла себе и шла: пока, как уже говорилось, нас не огорошили персоной триумфатора, отчего многие прямо-таки сползли со своих кресел…
Поскольку большинство читателей ни одну из вышеназванных картин не видели (и, возможно, так никогда и не увидят, за что большое спасибо системе нашего кинопроката), читать все это – что, кому, почему и зачем, думаю, не слишком интересно: арт-кино становится делом глубоко профессиональным, чуть ли не маргинальным, до которого массовому зрителю, чьи вкусы давно подпорчены и ТВ, и мейнстримом, дела нет. Замечу только вдогонку, что посоветовала бы в дальнейшем не приглашать в жюри исключительно режиссеров: известно, что эта профессия – самая эгоцентричная в мире (тут только господа писатели могли бы с ними потягаться), поэтому ждать объективного решения в этом случае бесполезно. Кроме того – уж извините за «снобизм» - ни один из членов нынешнего жюри, похоже, не «в теме»: то есть не чувствует тенденций мирового кинематографа, перспектив языка кино и – в целом – иерархии ценностей (Матвеев - Бергман, хахаха). Однако хотелось бы снять с иных подозрение в элементарной «зависти» к таланту Сигарева. После разговора с Бакуром Бакурадзе, выдающимся режиссером и честным человеком, уверена, что он руководствовался иными мотивами: возможно, просто не смог пересилить инерцию коллег.
В этой ситуации надо отдать должное и критикам. Картина «Жить» Василия Сигарева получила главный приз именно у них, таким образом доказав, что интеллектуальная составляющая чрезвычайна важна на любом фестивале, будь то Канн, Кинотавр или даже какой-нибудь провинциальный смотр. В скобках замечу, что критические баталии были довольно острыми, и «Жить» победила с перевесом всего в три голоса (стало быть, подвергалась и здесь серьезной опасности).
Все это - прошу вас таки прислушаться! – очень и очень важно для дальнейшего развития кинематографа, который в нашей стране и так существует не благодаря, а вопреки: еще немного, еще чуть-чуть, и мы будем считать эталоном вкуса какую-нибудь там «Любовь в большом городе».
…Теперь, собственно, о том, почему многие мои коллеги (и ваш покорный слуга в том числе) уехали из Сочи как оплеванные.
Что такого в этом самом Сигареве, и из-за чего стоит ломать копья? Что это за фильм, из-за которого люди чуть ли не передрались друг с другом?
Те, кто опасался (каюсь, и я в том числе), что Сигарев не переплюнет успех своего дебюта, фильма «Волчок», были посрамлены
и повержены: на сей раз этот автор преодолел некоторый герметизм собственного дебюта и снял непререкаемый, абсолютный, величайший (не побоюсь таких превосходных степеней) шедевр. Зная свой восторженный характер и склонность к некоторым преувеличениям, справилась у критиков более холодного темперамента: и что же? То же самое: сравнивают с Бергманом, пишут, что «Жить» могла бы украсить и Каннский фестиваль. Не меньше.
Само по себе все это поразительно: присутствуя при рождении чего-то невероятного, что выходит за рамки всякого разумного рассуждения, иные еще и нос воротят - типа слишком безнадежно, слишком жестоко и типа «не дает никакой надежды». На мои возражения, что, мол, и Бергман не дает никакой надежды, все отмалчиваются, пугаются и прячутся в кусты. Просто потому, что шведский гений уже вошел в пантеон великих и неприкасаемых: современники же Бергмана, шведские критики, говорили ему то же самое (одному из них он даже врезал по морде после пасквильной статейки).
Картина Сигарева, сделанная в аскетичной манере, при помощи долгих планов и почти мертвой тишины, иногда оглашаемой страшными криками – матери погибших в аварии детей и девушки, чьего возлюбленного забили до смерти случайные отморозки, - только при поверхностном пересказе может показаться «триллером». Где даже есть возвращение живых мертвецов и разговоры мертвых с живыми, где это самое возвращение мертвых, как выяснится в ближе к финалу, происходит лишь в воображении скорбящих. Есть здесь и грим – кстати, непривычно профессиональный и даже изощренный, очень мастеровитый: лица мертвых-живых со следами травм и побоев сделаны так, что возникает ощущение, что и ты сам находишься в пограничной зоне между жизнью и смертью…
То, что сделал Карл Дрейер в своем классическом шедевре «Слово» - когда силой молитвы можно буквально поднять человека из гроба, воскресить Лазаря, если следовать библейским аллюзиям, - Сигарев переиначивает: воскрешение невозможно, мертвые придут ненадолго, чтобы опять вернуться в свои могилы. Невозможно так же – метафорически, что следует из самой атмосферы повествования, - и , извините, «возродить Россию», что бы там ни говорили наши оптимисты и авторы живительных мелодрам… Невозможно жить, несмотря на заголовок (к которому я бы приставила знак вопроса), невозможно и умереть, невозможно и покаяться, и испросить совета у священника (который не хочет говорит с героиней, отворачивается от нее и ускользает): это брошенное, никому не нужное, богооставленное пространство, обитель зла, приют самого дьявола…
Подозреваю, что финал, где случайный персонаж, беременная женщина, медленно и деловито закрывает свой светящийся огоньками и гирляндами киоск, сделан чуть ли не иронически. Жить? Постараться жить? Остаться жить? Ради будущего? Сам Сигарев не дает ответа: отмалчивается…
Единственное, что он говорит (он, впрочем, и не обязан трепаться о том, о сем, он не лектор общества «Знание») – что фильм рос из него и в нем, менялся и вот наконец вырос до того, до чего вырос…
А вырос он, как уже было сказано, до того, что его автор, начинающий, в общем-то, режиссер, создал на пустом месте целый мир со своими законами, со своей Вселенной, со своим отчаяньем, со своей великой Любовью – к этой ужасной стране, где правит неконтролируемое Зло, которому нет конца и края…
Вырос до того, что форма неотделима от содержания, в который раз доказав, что разделение это условно и что никакой такой «драматургии» отдельно не существует, а что есть только художественная правда, толкающая мертвецов в объятия живых. Правда, меняющая правила, когда условное становится безусловным. И тогда забитый до смерти любимый человек вдруг постучит вечером тебе в окошко, чтобы посидеть с тобой, поговорить – о том, как темно и холодно в могиле… И тогда погибшие дети вернутся, целехоньки-живехоньки, чтобы провести с тобой целую счастливую ночь – и ты будешь всю эту ночь мыть их, прижимать к себе, смазывать им раны, чтобы наутро, отверзнув погреб, куда ты их спрятала, чтобы их вновь не похоронили, их обнаружили мертвее мертвого…
Что тут скажешь?
Что мы присутствуем при рождении нового гения, нового Андрея Платонова – с его нерасчленяемой магией русской жизни?
Что в 19 столетии русский гений непременно был аристократом по рождению (от Пушкина до Толстого), а искусство – гуманистическим?
Что мы ждали именно вот такого – иначе не скажешь – вопля, такого упования, такого страстного желания «жить», которое идет сквозь толщу земли, из-под могильных камней?
Ей-богу, не знаю.
Знаю только одно – неисповедимы пути – гения в том числе.
На таком могучем фоне фестивальная лотерея выглядит просто смехотворно: в конце концов, не устаю повторять, ни Фолкнер, ни Джойс не удостоились Нобелевской, а Бергман – золота Канна.
Какое это имеет значение?
Да никакого.