Тодоровский – мясо, рыба, раки и кино

ЦИТАТЫ ИЗ ТОДОРОВСКОГО

Я зарабатываю достаточно денег, чтобы жить той жизнью, которой я живу. Не пойду ни на какие серьезные изменения в своей жизни ради того, чтобы зарабатывать их больше. Я нашел свою нишу, которая мне позволяет заниматься тем, что я люблю, зарабатывать достаточно денег, а больше мне и не надо. Но были и соблазны. Когда ради денег я мог пойти на что-то и жить лучше. Но я счастливо их избежал.

«Бригада» – это первая настоящая у нас в стране, на мой взгляд, серьезная гангстерская сага. Я подчеркиваю, это не фильм про бандитов, это не чернуха и не порнуха, а гангстерская сага. То есть это история, растянутая во времени. Она происходит за 10 лет, и это первая попытка серьезного рассказа о том, что же это за явление такое в нашей стране возникло в конце 80-х под названием, как у нас называют, «братки». Это проходит на фоне страны, за это время огромные изменения происходят с героями. У нас на экране и путч, и смена власти... История страны через этих людей, с чего они начали, что с ними стало.

Ужас в том, что два года назад, когда я начинал на канале этим заниматься, я пришел с этой установкой, что хватит стрелять и так далее. Через два года мое руководство мне показало цифры, то есть я сам видел. Такое ощущение, что люди только это и хотят смотреть. 70 процентов смотрят только криминал!

Для русской культуры деньги всегда были неприятны. Смотрите, у Диккенса в герои выходят банкиры, и все крутится вокруг денег. О Бальзаке я уже не говорю: из-за денег разгораются драмы, разбиваются сердца. А у нас Достоевский если пишет о нищете, то деньгами не интересуется. Его просто занимает человек в состоянии падения. И не только Достоевский. Помните гениальный кусок из Анны Карениной, где Вронский расписывает свои долги? Толстой замечает, что его герою даже стыдно всерьез относиться к деньгам. Но сейчас, мне кажется, Россия переживает бурный и драматичный роман с деньгами. И оказалась к этому роману совершенно не готова. Россия понятия не имеет, что такое деньги. Это как водка, которую завезли эскимосам: у них нет иммунитета. И теперь все завязано на деньгах: зависть, стремление обогатиться во что бы то ни стало, чувство бессмысленно прожитой жизни.

Про «Идиота» разговор начался два года назад. Я спросил Владимира Бортко, что бы ему хотелось снять, и он сказал: «Идиот». И в эту секунду, не знаю, интуиция это, авантюра или что-то еще, я сказал ему: давайте. На тот момент, когда мы поняли, что князь – это Евгений Миронов, а Рогожин – Владимир Машков, желание экранизировать великую книгу превратилось в реальный проект, в котором великий роман и две великие роли будут играть звезды нового поколения. …роль Настасьи Филипповны – это как кость. Ее будут грызть и обсуждать всегда, кто бы ни играл, что бы ни происходило. Мало кто помнит ее роль в романе. Все помнят, что она сожгла деньги в камине, что она такая роковая красавица, сводящая с ума людей. На самом деле, роль очень сложная… Смотрели «Идиота», как Штирлица.

Все считали, что в тот момент, как бросаются деньги, все заканчивается. Потому что до сих пор экранизировали только фрагменты и некие сюжетные линии. А здесь у нас, по-моему, если не ошибаюсь, уже в четвертой серии деньги сгорели, а впереди было еще шесть. Это наиболее полная экранизация романа. Во-вторых, самое для меня значительное в этой истории – это то, что он сохранил все. Я перечитывал «Идиота» вместе с этими съемками, и 20-минутные монологи, которые любой продюсер и любой режиссер обязательно возьмет и вычеркнет или урежет в пять раз точно, Владимир Бортко сохранял. Он сохранил 99 процентов того, что рассказал Федор Михайлович, – это поразительно! Была опасность, что людей, которые по 20 минут говорят о Боге в «прайм-тайм» на всю страну, не поймут… Но зрители это приняли!

Это совершенно фантастическая история, и это то, чем можно гордиться нам всем. Десятки продюсеров после этого встали, поехали в «Дом книги», встали у полок, где русские классики, и в задумчивости замерли, вынимая томик за томиком.

Еще мы будем делать «Анну Каренину». Я не хочу сейчас говорить подробности. Мы имеем право на какие-то свои секреты.

С «Тихим Доном» есть вопрос. Естественно, многие об этом думают, но существует итальянский фильм, снятый Сергеем Бондарчуком. Фильм снят, но не смонтирован. Существует только предварительный бондарчуковский монтаж. И сейчас, я думаю, будут попытки этот фильм вызволить из Италии и завершить. И надо еще решить юридические правовые проблемы, по которым его невозможно показать. Так что сейчас как-то нелепо снимать «Тихий Дон», когда он и так уже есть.

– Валерий, как это все произошло? Жили вы спокойно, писали сценарии, а потом вдруг стали режиссером, далее продюсером, – от неторопливого креатива в уединении перешли к деланию одновременно множества дел, вы теперь ворочаете огромными суммами – кино ж дорогая вещь?

– У меня это было на самом-то деле поступательно – я так не перепрыгивал. Я закончил ВГИК, был сценаристом. Профессия это прекрасная, как я теперь понимаю. Уже сейчас почти что мне недоступная, – она ведь требует определенного образа жизни, того самого, о котором я сейчас мечтаю. Куда-то уехать из города, сидеть себе писать, читать, думать, гулять по дорожкам. И вот так я писал сценарии много лет… Счастливая была жизнь!

– Но вам просто, видимо, стало не хватать адреналина?

– Нет, нет, нет. Дело не в адреналине. Дело в том, что я хотел, конечно, сам снимать фильмы. Но просто у меня не было возможности. Без диплома режиссера фильмы снимать не давали, а на режиссерский факультет меня не взяли, и мне пришлось пойти на сценарный.

– Сегодня смешно слышать про это! Интересно, а какие ж вы там экзамены не смогли сдать?

– Там экзамены в основном все ж таки по специальности, где пытаются выявить способности или неспособности к этому занятию. Сидит человек, который набирает курс, с ним – помощники. Приходишь к ним, в общем, на растерзание. Поешь, танцуешь, сочиняешь на ходу какие-то сюжеты, выполняешь какие-то задания, письменно в том числе… В общем, не взяли меня. Поэтому я был сценаристом и ждал своего момента, своего шанса. И дождался. В 89-м году система начала потихоньку рушиться, и мне сказали – если хочешь, можешь снять сам. Тогда еще существовала здесь, на «Мосфильме», студия «Дебют» – это еще из той системы, прежней. Там снимали короткометражные фильмы. Я, конечно, побежал, быстро вскочил в этот уходящий поезд. Почему уходящий? Потому что там были какие-то деньги выделены на эти короткометражки. И в 89-м году я снял там фильм «Катафалк». Он был задуман как 20-минутный, в итоге получилось 70 минут. Фактически полнометражный фильм. И тут я начал действительно жить другой жизнью. Это был плавный переход в другую профессию. И после этого много лет я снимал кино. А потом меня потянуло в продюсерство, потому что логика была очень простая. У всех была острая потребность не иметь начальников, я бы сказал. Когда вдруг выяснилось, что их можно не иметь, то все стали продюсерами.

– Звучит красиво: продюсер!

– Да. И при этом дает ощущение, что ты сам себе хозяин во всем. Обратная сторона продюсерства – то, что ты отвечаешь за деньги – еще тогда не понималась. В то время можно было пойти в банк и взять кредит. Не только новые продюсеры были наивными, но и новые банкиры – тоже. Они давали деньги, им казалось, что это очень выгодно.

– Когда была возможность брать кредиты, никто ж не знал, что инфляция будет 1000% в год.

– Вот скажу. Мы с партнерами взяли рублевые кредиты, сняли два фильма, один из них «Любовь», и вернули кредит.

– В рублях же.

– В рублях.

– А в долларах – вы вернули процентов 20 от взятого, да?

– В тот момент, когда мы возвращали кредит, на те деньги можно пару кило колбасы купить. Но интересно не это… А другое. Человек, который нам дал эти деньги, тогда сказал, что мы чуть ли не единственные, кто кредит вернул. Правда, я продюсером пробыл недолго – года два, потому что все стало рушиться, и компания наша развалилась. Я стал режиссером, снимал один фильм в четыре года, – пока не появилось телевидение.

– Как вы туда попали?

– Очень просто. Олег Новиков, издатель популярной детективщицы Марининой, предложил мне как продюсеру сделать сериал «Каменская». А русских сериалов тогда не было, – и это говорит про Олега много. Ну, начинались сериалы – но считалось, что заниматься этим стыдно. Потом мы встретились с Владиленом Арсеньевым, который представлял НТВ, – это была компания НТВ-кино, подразделение, созданное для производства телефильмов. И был сделан тогда фильм «Каменская», самый первый, который я делал как приглашенный, как бы нанятый продюсер, не принадлежащий никакой команде, никакому каналу, ничему. Фильм имел успех, – как вы, может быть, знаете. Он выдержал множество повторов и показов. А когда «Каменская» выходила, как раз начался бум сериальный. То есть в тот момент, когда все начинали, мы уже закончили. Съемки. И дальше все случилось очень просто. Мне позвонил Александр Акопов, который возглавлял тогда канал «Россия». И сказал, что хочет делать много хороших сериалов – и пригласил меня на работу. Он мне дал должность заместителя генерального директора канала – статусную достаточно.

– Галстук надо носить…

– Галстука на мне, как видите, нет до сих пор. Я себе выбил такую привилегию. И еще такую: сидеть здесь, на «Мосфильме», а не на телевизионном канале. Это принципиальный вопрос. Здесь ведь делается кино: по коридорам ходят те люди, с которыми снимают фильмы.

– Вы говорили где-то, что в детстве хотели стать как папа. Он на съемочной площадке всех строит, дает указания, орет… То есть вы хотели стать статусным самцом? И вот вы все выше поднимаетесь в стаде: сценарист, режиссер, а теперь и вовсе продюсер…

– Вы серьезно сейчас вот?

– Какие ж могут быть шутки?

– Нет, у меня обратный процесс как раз. Я провел три года в позиции человека, который каждый день должен принимать решения какие-то, иногда очень болезненные, очень трудные. Решения, которые очень сильно влияют на судьбы людей. Ну вот вам простейший пример. Дать человеку снимать фильм или нет? А если это ваш даже друг? И в какой-то момент ему надо сказать «нет»? Это тяжело…

– Это мы все проходили.

– Тяжело… Я сейчас нахожусь в каком-то смысле на новом витке. Я понизился в должности: я сегодня советник директора канала, я больше не зам. директора. Я ничего не возглавляю.


Фото: Евгений Военский

– Это вас в ходе интриг так?

– Нет, это все по моей личной просьбе. Я решил максимально сузить круг своей ответственности – и заниматься небольшим количеством тех проектов, которые мне интересны, которые мне самому хочется делать. И поменьше заниматься конвейером телевизионным…

– А, захотелось больше заниматься креативом?

– Да, да. Вы абсолютно точно сказали. И меньшим количеством проектов. То, что я делал три года, – я отвечал за весь поток. Я просто в отчаянии приходил вечером домой, а там лежали стопки кассет. Это все были материалы снимающихся фильмов. Люди, от которых многое зависит на телевидении, – они, конечно, невероятные трудоголики. Это невероятно. В голове нужно держать тысячу несовместимых вещей… Отсматривать новый сериал вечером, параллельно решать вопрос с ведущим молодежной программы и еще думать о новостях. Люди, которые к этому серьезно относятся, они почти не живут.

– А в вас проснулось, значит, естественное желание – жить. Как живет Андрей Смирнов, который выезжает периодически на месяц, на два куда-нибудь в Калугу, снимает там однокомнатную квартиру и сидит там, пишет великий сценарий. Так вот хочется?

– Нет. Так уже поздно, все. В это я уже вряд ли смогу вернуться… А я бы хотел заниматься тем же – телевидением. Но не на конвейере, как эти три года, а в штучном варианте.

– Сценарист – это трусливый режиссер. Дунька Смирнова так сказала.

– Хорошая фраза.

– А режиссер – это трусливый продюсер?

– Ха-ха!

– А что с рисками? Вы, допустим, взяли кредит – и не отдали. Могут за это застрелить?

– Все это прошлая, другая эпоха. К тому ж я не беру сегодня деньги там, где могут застрелить. Сегодня кино в стране снимается уже на какие-то цивилизованные деньги, которые понятно как отдаются. Вообще сейчас игра «выигрыш-проигрыш» – немножко другая. Игра теперь не в кредит, и не в деньги – а в зрителя. Раньше могли застрелить. А сегодня эквивалент того старого «застрелить» – это выпустить 16 серий с низким рейтингом, понимаете?

– А.

– Совершенно другая эпоха началась. Вот телевидение – страшная штука и прекрасная одновременно – тем, что ты год делаешь вещь, выпускаешь ее, и на следующее утро, придя на работу, ты получаешь рейтинг! Ты узнаешь, как это смотрели в этой конкретной стране вчера. Режиссеры, которые приходят снимать на ТВ из кино, – они, конечно, очень тяжело и очень болезненно это переживают. Но, с другой стороны, очень заинтересованно врубаются в эту мгновенную отдачу. Потому что в кино до сих пор люди снимали фильмы и не могли реально понять – смотрят их, не смотрят…

– А в газетах же кинокритики что-то пишут…

– Газеты – это фуфло, это частное мнение того, кто пишет. А вот бокс-офис – это объективно…

– Кончаловский назвал кинокритиков онанистами.

– Ну, я мог бы и добавить к этому еще разного.

– Так добавьте.

– Нет. У меня с критикой на самом деле сейчас счетов нет, потому что я признал за ними право писать все, что они хотят. А за собой я оставил право снимать все, что я хочу. Когда ты делаешь сериал, ты в течение года живешь этим. А потом 10 вечеров вся страна может это смотреть. 150 миллионов могут это смотреть – или не смотреть. Решается это простым нажатием кнопки. Для того чтобы посмотреть фильм по телевизору, не нужно выходить из дома, одеваться, обувать ботинки, платить деньги. Можешь сидеть в трусах. В любой момент отойти и вернуться. Сходить в туалет, поесть. Снова вернуться и досмотреть концовку. Я бы сказал, что смотрение телевизора – это одно из самых добровольных мероприятий, которые человек может себе позволить. Вот в театре – уже не добровольно! Надо одеться, поехать куда-то, купить билет, сесть. Если тебе не нравится – ты никуда не можешь выйти. В этом есть момент специального усилия.

– Экстремальный такой отдых.

– Да. А телевидение от человека не требует ничего! Он просто может смотреть, а может не смотреть. И утром ты узнаешь, сколько смотрело, а сколько не смотрело. И это дает адреналин страшный! Хотя – много есть примеров, когда фильм – откровенная халтура, а смотрела вся страна. Если бы это было только так, я бы этим не занимался. Но ведь есть примеры того, как хорошую вещь смотрит вся страна.

– Вы имеете в виду «Идиота»?

– Например.

– А как это произошло? Ну как? Такая умная вещь, умняк такой! Как люди схавали его?

– Ха-ха! Я по большому счету не знаю. Ответа не знает никто. Еще кайф здесь, конечно, в том, что есть у нас социологи, фокус-группы, существует такая вещь, как пиар-программа…

– Коломиец у вас есть, который меряет общественное мнение... А он, кстати, точно мерит?

– Да никто не может точно мерить! Вот в чем дело, вот я про что говорю! Вот при всем том, что огромная машина задействована, люди не самые глупые работают… Деньги в рекламу вкладываются не самые маленькие. И при всем при том есть элемент непредсказуемости. Ну, смотрите, если в Голливуде сегодня, в индустрии, где миллиарды долларов вращаются, – регулярные истории с провалами. Проваливаются огромные, стомиллионные проекты!

– Там, кстати, тоже социологи есть.

– Да. Если б можно было это просчитать до конца, то тогда, наверно, произошло бы что-то страшное с этой индустрией всей. Потому что тогда все бы всё просчитывали, и всегда у всех был бы успех.

– Анекдот номер 15. Ха-ха! Все засмеялись.

– Да, да. Но есть тут какой-то непонятный блуждающий хромосом, один во всем этом организме, который вдруг – ба-бах! – и люди смотрят на тебя.

– То есть вы должны как шаман, с закрытыми глазами…

– Нет. Я не как шаман – я как продюсер должен чуять.

– То есть включать подсознание? Нос? Нюх?

– Оно вообще не должно выключаться. Вот с «Идиотом» – я все пытаюсь ответить на вопрос, как люди это стали смотреть – я думаю, это было включено, безусловно. Там была, по-моему, сильнейшая рекламная кампания, мне она очень понравилась. Вплоть до приглашений в почтовый ящик! Но известно, что никакая рекламная кампания не может заставить людей посмотреть больше одной серии. То есть они могут посмотреть первую, но если пошло, они не будут смотреть. А этот фильм смотрели!

– А вы можете описать как специалист – я не могу, например, это сделать – в чем гениальность Миронова? Вот чем он хорош, что это такое?

– Как – описать?

– Ну, там кто-то – красавец, у кого-то улыбка обаятельная, у кого-то – успех у женщин, или пиар. А в чем причина успеха Миронова?

– Он очень хороший артист.

– Что это – хороший?

– Талант. Это талант, это попадание точно в роль. То есть понятно совершенно, что есть люди, которые рождаются очень хорошими артистами, но еще ко всему прочему нужна роль, которая для них. Мне кажется, что Мышкин – Женина была роль изначально. Но он мог эту роль и не сыграть, она могла ему не достаться. Как бы тогда могла его судьба сложиться? И третье, могу сказать, что кроме попадания, кроме таланта там, конечно, чудовищные усилия были приложены. С его же собственной стороны. Он прожил восемь, если не десять месяцев совершенно другой жизнью, он в это полностью погрузился.

– А мы, кстати, тоже будем кино делать. С Кохом.

– По этой книжке? «Ящик водки»?

– Ну да. Персонажи должны существовать параллельно, не соприкасаясь до самого финала. Но что-то должно их незаметно связывать, чтоб не просто каждый сам по себе проводил эти 20 лет. А объединит их вот что: у них будет одна девушка на двоих. И каждый думает, что он у нее один такой. Вы скажете: для кино диалоги нужны! Так диалогов у нас там – жопой ешь. Книжка – сплошные диалоги. И вот есть вариант встречи и знакомства персонажей: в лагере это случится! Всех повяжут, повинтят – кого за офшоры, кого за заметки антисоветские… Это я так придумал, чтоб была связь с современностью. А вы, я слышал, сейчас делаете фильм про нового Штирлица, – про фашистов, про наших шпионов там?

– Это «Красная капелла». Это шпионский триллер про советскую шпионскую сеть в Европе во время Второй мировой. Костюмный, с большим количеством очень хороших артистов, который мы делаем добротно, качественно, серьезно. Мы первый раз делаем фильм по абсолютно реальным событиям и героям. По идее, это должен быть Штирлиц нового поколения. Мы его через месяц заканчиваем снимать. Но покажем только к следующей осени. Огромный фильм – 14 серий!

– А у Штирлица сколько было?

– 11.

– То есть вы перебили его?

– Его перебить нельзя по той простой причине, что он уже есть.

– И уже весь растаскан на анекдоты.

– Да. Он является культовым – мягко говоря. Он почти что лубочный.

– Штирлиц дернул за занавеску. Он еще не знал, что Зазанавеску – румынская шпионка. Страшный фильм? Смешной?

– Нет. Нет. Он не смешной, не страшный – он живой. Там очень драматические развязки. Мне кажется, что мы делаем первый фильм про советских разведчиков времен Второй мировой войны, где они – живые люди… Вот Штирлиц в том фильме был бесполый, если вы помните.

– Ну да, да. Баб не было. Но, может, он…? Как это было модно в тех кругах. Штурмовики Рэма…

– Ха-ха! У русских разведчиков в нашем кино есть женщины, причем реальные, которые действительно существовали.

– Проститутки? Любовь?

– В том-то и дело, что любовь. Хотите, я вам покажу минуту фильма? Это черновой материал.

– Еще бы!

Смотрим. В кадре шпион в койке с дамой. Это главный персонаж, наш новый Штирлиц, в штатском, – а его подруга голая. Она лежит, он полулежит и целует ее в ногу, и говорит: «Завтра полгода, как мы познакомились. Хочешь, сходим куда-нибудь?» Она смотрит на него влюбленно и говорит: «А чего идти-то? На немцев смотреть? Мало я их повидала…»

– То есть он просто ей целует ножку, а сам акт вы не показываете.

– Ну, это было бы too much.

– Не, вы как хотите, я просто спрашиваю. Как зритель. Вот вы еще говорили, что фашисты поменяли форму.

– Да, в 43-м году. И мы попали в тот самый период. Нам пришлось перешивать. У нас полкартины немцы в одной форме, полкартины – в другой. Хьюго Босс – официальный модельер Третьего рейха – придумал новую форму. Ей придавалось, как вы знаете, огромное значение. Мне, кстати, сказали недавно знающие люди, что та новая немецкая форма 43-го года, от Хьюго Босса – с точки зрения современных дизайнеров – это совершенство. В области проектирования военной одежды – это непревзойденный образец.

– Еще же считается, что их форма – это очень сексуально. Кажется, Кавани на это первая обратила внимание общественности.

– Да, Лилиана Кавани, которая «Ночного портье» сняла.

– А вот у вас был акцент и потом вы от него избавились.

– Что был?

– Акцент. И потом вы от него избавились. Как у меня или круче?

– О! Куда вам до меня…

– И что, вы специально брали уроки какие-то?

– Не, не, не, я не брал уроки. Хотя у меня был учитель… Это красивая история. Я бы не задумался над этой темой, – но я попал в школу московскую из Одессы. Каждая вторая фраза, которую я произносил, вызывала хохот у моих одноклассников. Мой акцент меня превратил мгновенно просто в изгоя. Меня отторгли. Мне было 10 лет тогда, можете себе представить накал ситуации. Акцент был вопросом попадания в определенный круг людей. Я иначе разговаривал! Я бы даже сказал, что это не акцент, я вообще говорил на другом языке. И в какой-то момент я понял, что для того чтобы быть принятым, я должен учиться говорить. Я три года над этим бился. Помог мне близкий очень друг моего папы покойный Зиновий Ефимович Гердт, который...

– ...поставил вам акцент, как надо.

– Нет. Вот все, кто помнит Гердта, говорят – какой он смешной, как он смешно Паниковского играл, одесские анекдоты рассказывал. На самом деле человек говорил на очень хорошем русском языке. Он вначале тоже смеялся очень надо мной. А потом начал меня поправлять. Я просто помню какие-то моменты. Он приходил в гости, я начинал разговаривать, и он меня поправлял: не так, а вот так надо говорить. И он мне помог.

– Но у вас еще не московский акцент, а просто такой более-менее русский язык.

– Что, и сейчас?

– Конечно. За норму ведь русские приняли московский диалект. Почему-то. И надо по-особому проглатывать вторую предударную, первую предударную съедать. Элементарная орфоэпия. У вас же был предмет!

– У нас не было такого предмета.

– Странно… Тогда нам на кой его преподавали? Так вот чтоб было литературноепроизношение, надо чтоб было не «говорить», а «гывариць». Будет по-московски тогда. Так что, видите, Зяма помер, не довершив дела… Вот Москва. Вы говорили, – это тяжелый город, здесь вы не любите снимать, непонятно, когда ты доедешь – полчаса или три часа. Это вы сказали года два назад, а сейчас, по-моему, вообще кранты...

– Сейчас – да, вообще...

– Ну и что? Москва просто остановится, люди будут сидеть в машинах целый день?

– Дело-то не в машинах. Просто Москва превращается в нормальный, привлекательный безумно, страшный такой, полупарализованный, но безумно живой город. Я видел такие города – например, Токио. Там это ощущение, с одной стороны, кошмара, потому что все стоит, орет, плюет, все куда-то опаздывают… А с другой стороны – каким-то непонятным образом все работает, делается, живет. Все новое прибывает в него, какие-то события происходят. Это все равно столица мира. Москва – такой же город. Уже сейчас.

– А как же мы будем по нему перемещаться?

– Дальше начинаются варианты, когда люди бросают машины у станций метро, как в Нью-Йорке.

– Вы это говорите, потому что не знаете, что у нас творится в метро. Там люди как селедки. А давайте туда еще миллион человек загоним. Люди от тесноты просто поспихивают друг друга на рельсы... Вы просто не знаете, о чем говорите! Зайдите в метро, посмотрите…

– Я бываю регулярно в метро.

– Да ладно! А что вы там делаете?

– Иногда мне хочется проехаться.

– Серьезно? Вот и я тоже. Бросаешь машину, едешь на метро – какое-то чувство свободы удивительное…

– Да, да, книжку можно читать.

– Там ты принадлежишь себе, можешь планировать свою жизнь. А вы там подсматриваете типы какие-то?

– Нет, мне просто иногда хочется погрузиться в какую-то другую жизнь. Там, в метро, торговцы, лотки, реклама, подростки…

– Я затащил как-то одного крупного медийного менеджера в метро. Упирался, так я его чуть не пинками. Едем, он говорит: «Как интересно! Да тут и с телками можно знакомиться!» В машине-то хрен познакомишься. Только за бабки. Но, если серьезно, наше метро – полное говно. Там не додумались сортиры устроить. По этой логике хорошо бы и на вокзалах позакрывать сортиры.

– Насчет сортиров – это не ко мне. Не ко мне.

– Что значит – не к вам? Я хочу у вас именно спросить. Вы культурой занимаетесь, а как же она без сортиров?

– Никто никогда в России не думал о том, как организовать десятки вещей...

– Русские всегда думали только о чем-то вечном?

– Исключительно.

– А вот вы умеете готовить хорошо, да? Что же вы готовите? Какая кухня?

– Да я не то чтобы готовил хорошо, я так просто по-мужски приспособлен к кухне. То есть я могу качественно, просто и хорошо сделать несколько основополагающих базовых блюд. Пожарить хорошего мяса, рыбу, сварить раков могу очень хорошо... То есть такие вот есть мужские вещи, как мясо, рыба, раки... В Одессе вообще очень сильно влияние греческое. У меня в классе треть фамилий было греческих. Многие потом, кстати, уехали в Грецию. Если говорить про греческое влияние на одесскую кухню, то это брынза, маслины, это доминирующее оливковое масло – во всем, много всяких печеных овощей – баклажаны, перцы... Это хороший белый сыр – не тот, что в магазине, а домашний. Вот это все.

– Эта мода только 20 лет спустя пришла в Москву.

– Да, да! Это то, что сейчас тут...

– Проснулись.

– Вот это в Одессе слилось с украинско-еврейскими традициями кухни, и это то, на чем я вырос. Вот нормальный помидор «бычье сердце»... Тут разве это понимают?

– А синенькие тут разве умеют готовить?

– Да, да… Вот эта традиция во мне сидит, это я могу готовить.

– Тодоровский – это ведь польская фамилия?

– Наверное. Я не очень хорошо знаю свое происхождение.

– Значит, непонятно – польская, ничего, русская, еврейская линии?

– Есть еврейская, польская кровь, есть украинская – есть все.

– А вы действительно хотите курить бросить, да?

– Очень.

– А почему, зачем? У вас такой цветущий вид.

– Я кашляю страшно по утрам. Хронический бронхит. Задыхаюсь.


Фото: Евгений Военский

РУССКИЕ

– А то что русские не любят встречаться с земляками за границей? Оттого что не доверяют друг другу? И правильно делают? После того что они творили со своими же на гражданской, после того что они сделали со своей страной?

– С другой стороны, я думаю, что сейчас очень русские раскрепостились. Все эти истории про русских за границей, почти анекдоты про эту разнузданность и ощущение себя хозяином везде, причем я имею в виду не обязательно каких-то богатых русских. Это такой, мне кажется, бросок резкий в обратную сторону от ситуации, когда люди имели 20 потных долларов в кармане, – еще 10 лет назад! И мысль, как на эти копейки купить все! Сегодня наши приезжают туда с ощущением, что они все вообще могут себе позволить и все создано для них. Над этим сейчас смеются, а мне очень это нравится, даже в карикатурных, каких-то идиотских формах. Это очень смешно. Но мне это нравится. Потому что это качнуло маятник России – от забитости полной, от ощущения своего ничтожества и такой третьесортности – вдруг мы перешли в состояние, когда мы – номер один. Этот маятник через какое-то время установится в нормальную середину, где он должен быть. Я был потрясен, когда увидел Швейцарские Альпы, полностью заселенные русскими, причем с детьми, с бабушками, с няньками. Они живут в роскошных отелях на роскошном курорте. А вечером в ресторане русский ансамбль, который исполняет русский репертуар. Там сидит какое-то количество все-таки местных швейцарцев, они вот такими глазами на все это смотрят и не понимают, где они, что происходит. Ну вот, в этом во всем есть ощущение людей, которые себя перестали стесняться. Это уже не те тараканы, которые раньше сидели, забившись в угол, и ждали, что сейчас на них топнут, и им надо будет разбегаться по углам. Уже нет этого. Я как раз с радостью на это смотрю.

– А вас не смущает на этом фоне, что вот люди сейчас с деньгами заволновались? Олигархи первого ряда отвалили, и люди помельче начинают беспокоиться и отгонять бабло и семьи так потихонечку туда, в те же ваши любимые Альпы…

– Да конечно, беспокоит. Но я не могу прогнозировать. Я только думаю вот что, что мне лично богатые люди нравятся в основном. Но вообще тема богатства в России болезненная такая. Но я все-таки думаю, что богатые люди в этой стране... что бы там ни было… ну, кроме какого-то уж очень явного кровавого криминала… Это все равно личностные персонажи! Те, которые за последние 15 лет выжили, не погибли, не сидят где-то в Пуэрто-Рико с переделанным лицом, те, которые сохранили лицо, – это очень сильные люди, очень личностные, чаще всего умные, мощные, интеллектуальные люди.

– Да. Чудес не бывает.

– Не бывает, конечно! Вот эта мысль о том, что все на дурнячка происходит… А не происходит на дурнячка. Кто так думал, те погибли, их поубивали или их поразнесло по миру, они разорились давно уже. Эти люди – как мотор. Любой успех серьезный – это стимул для других. Если кто-то может это сделать, значит, ты тоже можешь! Вот как я отношусь к богатым. Поэтому мне тревожно, что богатые начинают убегать. Мне это не нравится. Мне хочется, чтобы в стране было больше богатых людей. Вообще мне кажется, самое нормальное – это спокойное отношение к деньгам. Ну, есть у человека деньги, много денег – но это ничего не означает по большому счету.

– Валерий! Вот вы когда-то подписали письмо. Что нам не нужен гимн советский, и что это позор и прочее, прочее, прочее. Помните это письмо? Это была ваша действительно выстраданная позиция?

– Я, с одной стороны, человек политически пассивный. Я удивляюсь сейчас, когда вижу, как известные артисты вступают в партии. Мне неловко за них. Но! При этой своей пассивности есть вещи, которые я генетически не принимаю. Вот есть партия, которая 70 лет руководила. Это единственная в этой стране партия, которая реально имела абсолютную власть на протяжении нескольких поколений людей. И результат мне известен. Я это застал. Я в этом жил меньше многих, но я это на своей шкуре попробовал. Я это не приемлю – коммунизм и коммунистов.

– А китайский коммунизм?

– Это тоже не совсем нормально. Мне очень понравился Китай, но вот эти люди со значками… Там человек, перед тем как сказать фразу, должен подумать – говорить ему или нет. Но я видел в Китае потрясающие совершенно вещи… Когда в Шанхае над всем небом мерцает реклама кока-колы и рядом горит портрет Мао Цзедуна. Просто рядом! Они это все каким-то китайским образом соединяют. Пока. А дальше посмотрим, что с этим будет. Но мне не нравится эта ситуация, я не хочу туда возвращаться. И для своих детей я этого не хочу. И вот я, человек пассивный и аполитичный, здесь начинаю дергаться. Я начинаю…

– …подписывать письма.

– Да!

НЕТУ СЦЕНАРИЕВ

– А у вас началась уже смертельная конкуренция с другими русскими продюсерами? Пару лет назад Сельянов мне рассказывал, что ваш брат все еще радуется успехам друг друга, – потому что еще поле большое и вы пока не начали сталкиваться.

– Конечно, он прав. Так еще долго будет. Еще очень долгое время никакой конкуренции не будет. И каждый успешный русский фильм – успешный в прокате или на фестивале – работает на общее дело. Потому что это просто поднимает индустрию, в ней появляется больше денег, значит, к ней больше интереса, у нее больше возможностей… На самом деле сегодня успехи кино в России – нужны просто как воздух. Сельянову нужно, чтобы были продюсеры сильные, чтобы рос престиж этого дела.

– А пока русских продюсеров можно сравнить с армянами, да?

– В чем?

– Ну, вот армян мало, маленький народ, и они друг другу всегда помогают. И рады друг за друга. А русских много, и они друг другу подсирают, ставят ножку, сдают, сжигают поместья и рады, когда у соседа корова сдохла.

– А.

– Это все началось буквально считанные год-два назад, – русские фильмы стали в кинотеатрах появляться!

– Да, только что началось.

– Кто-то из великих кинематографистов говорил, что мечтает получить сценарий, в котором в самом начале фильма – землетрясение, потоп, пожар... И дальше идет только по возрастающей.

– Да, красиво сказано. Это был бы идеальный фильм.

– У вас нету такого?

– Ну, пока нету.

– А вот когда вы пишете, что сценариев нету, что никто ничего не пишет... Что ж случилось, как это произошло?

– Ой, я думаю, что это уникальная профессия – сценарист, драматург. Хороших сценариев мало. И не только у нас. Их везде мало. Я приезжал в Америку, общался с киношниками, и первый разговор, который начинался, был о том, что нет сценариев. Притом, что миллионы людей там пишут киносценарии. Вероятность того, что таксист, который вас везет по Лос-Анджелесу, пишет сценарии – 60 процентов. А каждый второй официант ожидает приглашения сниматься в главной роли. Но хороших сценаристов нет все равно. Это редкая профессия. Сейчас я надеюсь, что они начнут появляться, потому что просто это стало престижным, востребованным занятием. Сегодня сценарист, который умеет написать хороший сценарий, важно раз в месяц приезжает на «Мосфильм», все сразу начинают бегать вокруг него, ведут обедать, и он выбирает, с кем заключать контракт, о чем будет писать, о чем не писать. Я вот подумаю, если я от всего устану, от своей жизни, то я, может, опять попробую писать сценарии, как я когда-то писал.

– Да я вас слушаю и думаю: а зачем я сижу пишу заметки? Может, пора уже и делом заняться?

– Ну!

– Вот вы говорите, что не берете модных артистов, – вы, наоборот, их вводите в моду.

– В некоторых случаях только.

– Вот Суханов сидел без работы, ходил на пробы, и тут вы его взяли и прославили. Чулпан – это же вы вытащили. Дапкунайте – хорошо, без вас открыли, – но тем не менее это вы ее из Лондона вызвали... И, конечно, Миронов. Как это происходило – вам везло? Или что-то особенное вы делали? Как?

– Пробы. Пробы, пробы, пробы. Потом остается один человек. Он один – и все. С Мироновым так было. А иногда остается два, и тогда в последнюю секунду сидишь и ждешь какого-то внутреннего ощущения.

– А Миронова вы когда взяли, он уже снялся в «Мусульманине»?

– До этого. В 91-м. Он был выпускник, оканчивал школу-студию МХАТ и уже играл в театре «Табакерка». Но в кино не снимался. Он ко мне пришел в толпе молодых артистов. Я его не знал. Я всю эту толпу пробовал, всех.

– А на что вы пробовали?

– На «Любовь».

– И что вот вы в нем тогда увидели?

– Так я ж говорю – это все просто. Он взял этот кусок текста, сыграл – и стало понятно, что лучший артист, которого я видел в этом поколении. Ну – как? Это талант. Это талант, который есть или нет. Я искал на конкретную роль человека. Мне приводили молодых артистов, студентов, мальчиков со всей Москвы. Прошло их, может, 200 человек. Мы не могли никого выбрать. И пришел Женя… Вошел, сел, и я понял – это он. И тогда все решилось.

– Он помнит, что это вы его открыли? Говорит – вот Тодоровский, по гроб жизни буду его поить?

– Нет, так не говорит. Но я думаю, что он все прекрасно помнит. Все всё помнят. Но на самом деле тут нет темы открывания. Ты не можешь открыть того, кого нет, да? Можешь открыть только того, кто есть. А дальше вопрос судьбы. Ты можешь быть в этой ситуации инструментом этой судьбы. Твоя заслуга в том, что ты просто вовремя в нужное время этого человека увидел, а дальше он все сам сделает. Его не надо открывать.

– Валерий! А откуда такие бешеные цены на кино? Миллионные бюджеты… Даже за минутный клип, где человек едет в трамвае, купив билет за 10 рублей, и съедает полпачки чипсов за 15 рублей, дерут такие бабки, что можно все трамвайное депо купить! Мне кажется, принцип такой: берут миллион долларов, дербанят его, а на триста долларов снимают клип…

– Что касается конкретно кино, то у меня есть любимое на эту тему объяснение. Кино – это самый дорогостоящий вид самовыражения. Это значительно дороже, чем рисовать картины.

– Ну да, да.

– Невероятно дороже, чем писать стихи. Потому что человеку, чтоб писать стихи, иногда даже бумажка не нужна, он может запомнить.

– Я помню чудное мгновенье. Можно просто запомнить чудное мгновенье...

– Это дороже намного в конце концов, чем даже театр. Потому театр можно и на улице устроить, с парой-тройкой артистов. А кино – это технологии. Много железа, техники, пленки, людей, которые обслуживают и управляют. И организовать весь этот процесс тоже кто-то должен. Чтобы просто снять какой-то пейзаж московский… Выйдешь на улицу с камерой, и почти наверняка через 5 минут к тебе подойдут милиционеры, спросят разрешение на съемку. Если ты хочешь снять человека, который идет на фоне пейзажа, то надо уже перекрыть улицу, нужно милицейское оцепление… Это очень дорого. Бензин, транспорт, который должен эту технику привезти. А когда ты все это снял, это нужно отдать в лабораторию, обработать, дальше начинается все это высокотехнологичное – монтажные, звуки, шумы, запись музыки, оркестр. Пригласить оркестр и записать музыку... Сколько стоит сегодня пригласить оркестр? В общем, это дорогой вид деятельности… Конечно, при этом существует также то, что называется в Америке такой экстримный low budget, то есть всегда есть люди, которые могут почти за бесплатно снять фильм. Иногда это становится событием, но чаще всего это оказывается на уровне художественной самодеятельности.

– Интересно, что в вашей промышленности за бешеные деньги создается реальность, которая интересней, чем та, которая есть в жизни. Но это, конечно, не всегда получается. Поди еще сними так, чтоб пробило! Я вот придумал такое сравнение. Это как человек говорит: сегодня я поеду трахаться. Ну, и в чем проблема? А другое дело, когда он говорит: сегодня я найду такую девушку, что я в нее влюблюсь и сегодня же ее уломаю, и она меня полюбит и даст. Конечно, это нечеловечески тяжело… Так и с кино, удается оно или нет. Да?

– Да. Конечно! Я когда достиг взрослого возраста, понял, что пора самому себе отдать отчет – чего я хочу. И счастье в том, что иногда то, чего ты хочешь, может совпасть с тем, что ты можешь. Не всегда это совпадает.

– Но если повезет, можно дождаться этого.

– Да, да. Да.

автор: Игорь Свинаренко, Светлана Иванова

Опубликовано в журнале «Медведь» №75, 2003


СТИЛЯГИ УБИЛИ РУССКОЕ КИНО

На последние деньги

Фильм «Стиляги» Валерия Тодоровского стал настоящим кинособытием 2008 года. Среди лидеров проката он уступает только самому дорогому «Обитаемому острову» и самому глупому «Любовь-морковь-2». Секретами успеха Валерий поделился с «Медведем» перед отъездом в Америку, где он собирается восстанавливать силы, потраченные на «Стиляг».

– Фильм «Силяги» оправдал ваши ожидания с коммерческой точки зрения?

– Прокат еще продолжается, и окончательной цифры сборов пока нет. Но если помнить, что мюзикл занимает первое место в списке нелюбимых жанров зрителями, то я изначально весьма осторожно относился к прогнозированию того или иного успеха своей картины. Более того, мюзиклы у нас не снимались достаточно давно, успешные тем более. С одной стороны, я доволен, что фильм посмотрело очень много людей, и цифры бокс-офиса, не будучи астрономическими и рекордными, очень достойные. Не так много фильмов собирает такие деньги. А с другой стороны, мы собрали меньше, чем хотелось бы в идеале. Я и доволен, и недоволен.

– Был вариант, что никто не придет?

– Был, конечно. Прокатчики испытывали определенный ужас, потому что вероятность того, что это будет провал, присутствовала. Мы боялись, что люди не поймут и не захотят смотреть. Этого не произошло, чему я особенно рад. «Стиляг» полюбили люди разных поколений и возрастов, много молодых и людей среднего возраста.

– Фильм окупился?

– Нет. Фильм не окупился и не окупится, как и «Обитаемый остров» Федора Бондарчука. Единственная картина, которая окупится, – это, думаю, «Любовь-морковь-2» Это изначально недорогой фильм. А что касается больших дорогих фильмов, то они в нашей стране, к сожалению, окупаются за редчайшим исключением. Другой вопрос, что есть фильмы, которые окупаются не сразу. У них долгая судьба, их показывают по телевидению, DVDпродаются дольше обычного. Если случится такая долгая жизнь, то она может его окупить.

– В качестве музыкального материала к «Стилягам» вы использовали рок 90-х. Как вам удалось это связать?

– Это было довольно сложное, небыстрое решение. Когда я начал заниматься поиском музыки, то понял, что это должны быть хиты, а писать мюзикл с нуля способны единицы: Эндрю Ллойд Уэббер, например. Мы долго общались с моим товарищем Женей Маргулисом, и в какой-то момент мелькнула мысль использовать рок. Причем русский рок не 90-х, а конца 80-х – совсем ранний. В России, даже в Советском Союзе, русский рок – единственное по-настоящему состоявшееся альтернативное музыкальное явление за всю историю страны. Всегда была официальная история: Иосиф Кобзон, Лев Лещенко. Они и сейчас есть. А нам нужна была музыка альтернативная, потому что в ней есть протест. Стиляги – это тоже протест. Но они музыку не сочиняли, они ее копировали. Например, в какой-то момент я услышал «Скованные одной цепью» и в ту же секунду понял, что это идеальная музыка для сцены комсомольского собрания. Понял, что из этого надо делать рэп. Просто все сошлось.

– В картине занято много молодых, красивых и талантливых актеров. У вас не возникало с ними проблем на съемочной площадке?

– Что касается актеров, то до кризиса вообще было много претензий к артистам, в первую очередь к молодым, потому что они находились в исключительно уникальной ситуации: люди, не сделавшие в своей жизни практически ничего, были нарасхват. И конечно, когда 19-22-летний артист, мало что умеющий, имеет своего агента, который притаскивает ему по три сценария в день, он хочет денег, у него есть ощущение, что он всем нужен, что он исключительный... А это, конечно, башню сносит. Людей, способных в подобной ситуации сохранить трезвый взгляд на вещи, немного. С моими молодыми актерами таких проблем, к счастью, не было. Работать с ними было легко и интересно. Конечно, несколько раз случалось, что нужно было и гаркнуть, и рявкнуть, и беседу провести, но все это больше для поддержания порядка на съемочной площадке.

– Где-то написали, что 70 процентов бюджета фильма уходит на гонорары. Насколько это соответствует действительности?

– Ну, не семьдесят, а иногда процентов пятьдесят. Может, 70 процентов где-то и бывало, но я с подобным не сталкивался. Мы были в ситуации – а я говорю про общую ситуацию в нашем кино до кризиса – совершенно невероятной, когда спрос превышал предложение. Количество продукции, которая запускалась, было таково, что не хватало актеров. Обычная судьба артиста в мире – это ходить на кастинги и пробовать, пробоваться, ждать своего шанса. Поэтому многие из них работают таксистами, официантами, где-то подрабатывают еще. Через это проходили самые большие голливудские звезды, и в итоге удача подворачивалась одному из тысячи. У нас была ситуация, когда человека, обладающего хоть чем-то – симпатичной внешностью, минимумом обаяния и каких-то навыков, – брали с руками. Но сейчас мы живем уже в другую эпоху. Все станут немного скромнее. Выживут самые талантливые.


– Из Оксаны Акиньшиной вы сделали секс-символ. Интересно, сколько стоила сцена, где она лежит обнаженная в кровати?

– Это не порнография, где платят за отдельные сцены. Артист, который приходит работать на фильм, соглашается на роль целиком. Он будет на экране голый, одетый, бегающий, прыгающий, красивый, страшный. Если актер читает сценарий и роль ему нравится, то он должен сделать все, что там написано. Другой вопрос, что режиссер должен сделать это деликатно, чтобы актерам было комфортно. Никаких отдельных денег за постельные сцены не бывает. Это проститутки получают дополнительные деньги за дополнительные услуги.

– Скажите, какие фильмы из последних вам понравились?

– Я вообще отношусь к режиссерам, которые любят смотреть кино. Из наших мне понравились «Все умрут, а я останусь» Германики, «Пленный» Учителя, из западных – «Миллионер из трущоб» Дэнни Бойла, «Гран Торино» Клинта Иствуда – прекрасный фильм.

– На Первом канале есть программа «Закрытый показ», где демонстрируется «кино не для всех». Вы, как советник генерального директора телеканала «Россия», не хотели бы сделать подобную передачу?

– Да, я действительно советник, но советник – должность скромная, маленькая и ни на что не влияющая – это раз. Во-вторых, решение о запуске проектов принимают только главный продюсер и генеральный директор телеканала. Этот вопрос надо им задавать. Единственное, что могу сказать: если такая передача есть на одном канале, то не имеет смысла повторять ее на другом. И потом, кому это нужно? Людям это не нужно, судя по рейтингам. Если брать домохозяек в том же Саратове, Рязани, Ярославле, которые являются основными телезрителями в нашей стране, то им таких программ не надо.

– Как вы думаете, в связи с кризисом чего будет сниматься больше: сериалов, которые финансируют частные продюсеры, или это будут какие-то идеологические проекты, которые обещал поддерживать Путин?

– Если говорить конкретно о кино, то в связи с кризисом произошло то, что должно было произойти – просто остановка всего. Остановлено производство фильмов, которые почти сняты. В 2008 году в России делалось около двухсот фильмов. Представьте себе, что в этом году тоже было бы двести, но они почти все остановлены. Не остановлены те картины, которые финансируют очень сильные инвесторы. Это единицы и, скорее, исключения. Это случилось, потому что нет денег, не дают кредитов. У всех главный вопрос – вопрос выживания. А кино всегда было и будет неким десертом. Сейчас не до десертов.

– Тема свободы личности, которая красной нитью проходит сразу в двух нашумевших кинопроектах «Стиляги» и «Обитаемый остров», это совпадение или на сегодняшний день главная тема нашего кинематографа?

– Это всего-навсего совпадение. Если взять фильмы, которые вышли в течение года, то мы с «Островом» будем в одиночестве. Потому что если посмотреть на зрительский успех «Самый лучший фильм» с участием «Камеди Клаба», который за три дня собрал 19 миллионов – то какую тему они затрагивают? Тоже свободы личности? А «Гитлер капут!»? А «Бумажный солдат» Германа? Темы, которая была бы сейчас главной в нашем кинематографе, нет. Есть только одна проблема в кино, которую, пока мы не победим, нам будет очень тяжело…

– В чем она заключается?

– Я думаю, что у нас в стране самая большая пропасть между кино коммерческим и авторским. Например, в Америке, Франции очень много фильмов, которые находятся посередине. Это фильмы, которые нравятся большому количеству людей, и при этом являются искусством. У нас между фильмом «Все умрут, а я останусь» Гай-Германики и фильмом «Гитлер капут!» пустота в середине. Это – как две крайности. Если вы посмотрите список фильмов, которые будут баллотироваться на «Золотой глобус», на «Оскар», то это и есть те самые фильмы, которых у нас нет. Это человеческие, эмоциональные, сделанные мастерски, с большим искусством, но которые любой нормальный человек может понять.

– Многие ваши фильмы уже стали классикой. Зачем вам еще и сериалы, участие в которых многие ваши коллеги считают чуть ли не смертным грехом?

– Я так не считаю. Я занимался продюсированием телесериалов много лет и думаю, что в этом нет ничего зазорного, если ты занимаешься этим искренне, если тебе интересно, если ты хочешь сделать что-то успешное, необычное, новое. Среди работ, которыми я горжусь, есть такие фильмы, как «Бригада», «Мастер и Маргарита», «Идиот», «Каменская», «Закон». Я знаю, что очень много замечательных режиссеров появилось в нашей стране благодаря сериалам: Александр Велединский, Алексей Сидоров, Юра Мороз. Это хорошая кузница кадров. По поводу людей, которые категорически отказываются участвовать в сериалах: все в прошлом. Все они уже сняли сериалы, сыграли и поучаствовали. Сериал – это вид телевизионного кино, он может быть хороший, очень хороший, плохой, чудовищный, стыдный, как и любой другой продукт. Если относиться к этому делу с уважением и вкладываться, может получится что-то хорошее.

– Чем занимается ваш сын?

– Ему 24 года, он закончил МГУ, отделение международной журналистики, работал на телевидении. Сейчас пробует себя в написании сценариев.

– Какое чувство вы сейчас испытываете, выпустив фильм, о котором мечтали всю жизнь?

– Это чувство радости от того, что я сделал, и страшная вымотанность, которая вызывает у меня желание поскорее куда-то уехать отдохнуть и вычеркнуть из головы весь этот фильм и все, что с ним связано. В общем, обнулиться. Поэтому я со дня на день уеду.

Текст: Светлана Иванова

Опубликовано в журнале «Медведь» №127, 2009


Фото: Сергей Величкин

Медведь

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе