Билли Новик — музыкант, лидер группы Billy's band, в прошлом году выпустил дебютную книгу «Сон на краю крыши».
О книге, джазе и Томе Уэйтсе читайте в нашем интервью.
— Билли, вы родились в «стране железного занавеса», в 1975 году, а тут — джаз, Том Уэйтс, Довлатов. Откуда все взялось?
— На себе я не ощущал никаких особых запретов, маленький был еще, видимо. Когда вошел в сознательный возраст, ну, в социально-политическом смысле, как раз и началась эта так называемая свобода. Мне было 16, когда в стране открыли границы, и прочие «прелести» стали доступны народу. В 1991 году обрушившаяся на людей вседозволенность и хаос заставили меня впервые задуматься над тем, что же происходит вокруг.
— Эти перемены в стране стали для вас «спусковым крючком» для того, чтобы впоследствии организовать Billy's band.
— Впрямую — нет. Скорее, это была дань тому окружению, в котором я сформировался. Тогда это была любовь к музыке, гормоны, увлечение панк-роком, Егором Летовым и прочими агрессивными стилями музыки. Но мой панк-рок не был инструментом сопротивления порядку, это была просто веселуха. Собственно, как почти весь российский рок в нынешнем его виде.
— В вашей книге много места уделяется детству. Музыкант, поэт, да и любой творческий человек, в душе ребенок. Насколько вы сохранили в себе ребенка?
— Существует мнение, что люди не меняются. Я считаю, что одним из смыслов жизни является как раз попытка успеть измениться. То есть то, что тебе дано природой, надо максимально развить и попытаться выйти на новый уровень. «Прокачать» и улучшить свой характер. Я наивно верю, что я изменился. Вообще я разделяю мысль Льва Толстого о том, что люди рождаются такими эгоистичными и стяжающими зверьками и, в случае их гармоничного развития, трансформируются в духовные сущности. В этом и заключается возможность, которая предоставляется каждому из нас. Некоторые так и остаются вредными и жадными детьми — озлобленными старикашками. Некоторые остаются детьми и живут, как поэты, витают в облаках, но, в любом случае, каким бы ни был человек, он имеет право на существование. Кому-то трансформация удается с первого раза, у кого-то и с пятнадцатой жизни не получается. Но зато это дает стимул для того, чтобы чаще пытаться думать, зачем же мы все с вами живем.
— У вас такой медитативно-исповедальный тон повествования в книге. Как бы вы охарактеризовали свою манеру говорить, писать?
— В моем случае говорить и писать — это, как говорится, «две большие разницы». Когда я говорю, речь вроде бы льется складно, но по концентрации мысли и идеи коэффициент полезного действия текста весьма невелик. Другое дело, когда я пишу, получается максимально внятно и кратно, как бы для себя. Если говорить о книге, то изначально она возникла как этакие гештальт-терапевтические дневники. Известный факт, что, когда человека мучает какая-либо проблема, рекомендуется ее просто выписать на бумагу. И прочитать. Естественно, когда ты выписываешь что-то для себя, никакой графомании там не будет. Получается сжатый, компактный текст. Собственно, это мне и хотелось распространить затем на всю книгу.
Изначально то было просто выписывание недопрожитых, да и просто волнующих меня моментов разных лет. Попытки найти причины тех или иных «поломок», сложить пазл из расклеившихся воспоминаний для того, чтобы посмотреть на всю картину одновременно и, возможно, понять для себя что-то... Психика человека устроена так, что, когда имеются какие-то мучащие мысли, кажется, что их сотни и они напоминают безнадежно запутавшийся клубок. Ты начинаешь кропотливо тянуть за одну из нитей, распутывать, и оказывается, что всего их там лишь две-три. С помощью такого выписывания появляется шанс упорядочить и разрешить некоторые свои неразрешимые проблемы. Собственно, из подобного рода попыток и составлена книга.
— Сегодня нередки случаи, когда музыканты выпускают свои книги. С чем вы это связываете? Имиджевая история?
— Действия, которые направлены на окружающих, осуществляются теми или другими средствами выразительности. В какие-то периоды это лучше получалось с помощью музыки и песен, в другие периоды тебе начинало казаться, что не хватает мастерства, чтобы волнующие тебя вещи емко упаковать в рамки песни. А сказать вроде есть что. И в этот момент тебе на помощь приходят другие способы выражения, например литература. Так вышло, что в данный момент я читаю гораздо больше, чем слушаю музыку.
И если уж «говорить», то текстом — внятным, емким, художественным.
— Можете ли вы себя назвать писателем?
— Вряд ли. Все-таки это не является моей профессиональной деятельностью. Тем более что в данный момент я не работаю ни над одним литературным произведением. Книгу свою считаю написанной по случаю, а может, и по внутренней необходимости. Она подытожила большой период моей жизни и является квинтэссенцией того, что я думал о мире на момент ее написания. Постепенно накапливаются новые мысли, но они пока не мучают меня настолько, чтобы начать их выписывать. Пока идет период накопления, хотя, в принципе, было бы неплохо написать что-то более художественное, например роман, где с помощью персонажей я смог бы отразить многие более смелые, может быть, даже более запретные мысли, которые мне не хватило бы силы духа озвучивать от первого лица.
— Кто на вас из писателей-классиков наиболее повлиял?
— Из писателей — это Лев Толстой, Достоевский, Чехов, Виктор Астафьев, в меньшей степени — Булгаков, Герман Гессе, из поэтов — Пушкин, Есенин, Мандельштам...
— А из современных?
— К сожалению, после того, как я перечитал Достоевского и Толстого, современные авторы читаются с усилием, за одним, может быть, исключением — Виктор Пелевин. Я не могу назвать себя почитателем его стиля, но некоторые его произведения производили на меня впечатление. В данный момент я аплодирую его книге — «Transhumanism inc.». Здорово написано, со своеобразным, тонким, саркастическим юмором, злободневно, концентрированно, при абсолютно легком стиле.
— Нынешние времена вы как ощущаете?
— Вот возьмем факт: взлет популярности рэп-исполнителей. Это жанр, где значение музыки сводится в основном к низким битам, а нагромождения текста напоминают бульварную желтую прессу. Музыка и поэзия сдали свои позиции как насущные средства выразительности. Клиповое мышление требует других форм. Теперь у нас есть время исключительно на получение информации, но нет — на ее обработку. Если человеку предоставить время на обработку — ему тут же становится скучно и рука тянется к телефону… Мыслей много, но все они нестабильные. Очень часто бывает так, что вчера я думал так и хотел об этом написать, но мнение в итоге меняется. Слишком много вводных данных поступает за единицу времени, поэтому я не могу пока оформить свои мысли, чтобы они послужили поводом для какого-то художественного переосмысления. Я решил, что раз в полгода я буду записывать свою текущую «картину мира». Возможно, для того, чтобы через годы перечитать и посмеяться над тем, какой я все-таки параноик. Или, наоборот, подивиться своей интуиции.
— Как формировался стиль вашей группы? Как вы к этому шли? Это совершенно неповторимый музыкальный стиль, не знаю его аналогов в России...
— Ранний стиль сформировался благодаря увлечению творчеством Тома Уэйтса. Тогда, в самом начале, именно благодаря ему я осмелился выползти на сцену. Учитывая, что в стране не было никого, кто пытался делать что-то подобное, я подумал, что раз мне это нравится, то, возможно, понравится кому-то еще. Почему бы не попробовать?
У Тома Уэйтса я позаимствовал шляпу, его стиль — между фольклором, джазом и блюзом и трепетное отношение к текстам песен, всем этим межпесенным размышлениям и болтовне. Это тот жанр, который отсутствовал у нас в то время, да, в общем-то, отсутствует и сейчас. Может быть, в этом и кроется секрет нашего успеха. Но опять же, осуществить это удалось далеко не сразу — прошло лет пять, прежде чем начало немного получаться... А в дальнейшем, чем дальше я взрослел, тем все больше мне нравился классический джаз, и он продолжал интегрировать в наш музыкальный стиль, собственно этот процесс продолжается и сейчас.
— Правильно ли я понял: вам стало тесно в музыкальных рамках Тома Уэйтса и вы отошли от этого стиля?
— Да, это был старт, но я до сих пор благодарен этому человеку и считаю его своим учителем на первых порах. Поэтому я никогда не буду возмущаться: «Зачем вы меня вечно сравниваете с Уэйтсом?» Для меня это, наоборот, большая честь — популяризировать его имя среди тех, кто никогда не соприкасался с его творчеством. Это один из тех, о ком стоит узнать.
— Как вы говорите в одном из интервью, он на метафизическом уровне на вас влиял...
— Да. Всегда легче изображать кого-то другого, ты как бы снимаешь ответственность со своего эго, и ты можешь сказать: «Ну, я же просто играл другого человека! Ну, дурачился! Я же другой человек, а какой, я пока вам не скажу». Надо быть весьма дерзким и смелым, чтобы с самого начала заявлять себя — как себя. Быть самим собой — самое трудное в жизни. Слишком много комплексов, страхов, гордыни. Поначалу такая игра «в другого» предоставляет большую свободу, ты можешь передать персонажу то, чего ты никогда не позволил бы себе. Например, ошибаться. Да сколько угодно! И это был очень полезный опыт для меня.
— С каким музыкальным стилем вы сравнили бы «Сон на краю крыши»? Это блюз, джаз, классика, рок-н-ролл?
— Разные периоды жизни, присутствующие в книге, протекали под разную музыку. Одного единого стиля нет. Хотя тот стиль, к которому я стремлюсь, — это псевдолегкомысленный, умеренно-танцевальный, прохладный джаз 50-х.