Композитор Алексей Рыбников: "Антихрист - не против Христа, а вместо"

«КНЯЗЬ АНДРЕЙ». 
ФОТО: ПРЕСС-СЛУЖБА ТЕАТРА


Алексей Рыбников не нуждается в представлении. Автор великой рок-оперы «Юнона» и «Авось», перевернувшей в советские застойные времена все представления о современной музыке и атеизме, не менее знаменитой рок-оперы «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты», а еще великолепной киномузыки (более 100 фильмов!), шести симфоний и других академических сочинений недавно стал художественным руководителем театрально-концертного объединения «Градский-холл», который ему предстоит превратить из почти бездействующей концертной площадки в полноценный музыкальный театр. Задачи серьезные — о них композитор рассказал в интервью «Московскому комсомольцу».


— Алексей Львович, сегодня ваша опера «Князь Андрей» по роману Льва Толстого «Война и мир» звучит как-то сверхактуально. Вы что-то предчувствовали, когда начинали работать над этим материалом?

— Работать над этим материалом я начал году в 2010, то есть лет 12 назад. Замысел бродил вокруг меня, и я думал: «Ну что за ерунда браться за такую тему неподъемную…» Тем более опера Прокофьева существует, известна во всем мире. Были сомнения, пока не «нащупался» жанр, который мы потом назвали «опера-драма». В нем есть элементы и рока, и классики, и вообще всего на свете. Конечно, этот жанр я частично реализовал еще раньше в «Юноне» и «Авось». Но в «Князе Андрее» он сформировался в полной мере. И мне кажется, что для современной публики он актуален.

— Почему назвали именно «Князь Андрей», а не «Пьер» или «Наташа»?

— Объять необъятное невозможно, как говорил Козьма Прутков. Я решил проследить судьбу только одного героя и через него понять все события романа. И тогда внезапно вырисовалась форма, что является чрезвычайно важным компонентом. Были эскизы, какое-то время материал просто лежал. И так продолжалось до пандемии, когда меня заперли за городом и полицейские посты следили за тем, чтобы я никуда, не дай бог, не выезжал и чтоб сидел, писал. И получился двухактный вариант, довольно сжатый, с напряженным сюжетом. За пару месяцев я все написал.

— Вы его выпустили как режиссер?

— Да, это моя вторая постановка после «Литургии оглашенных». Технически она очень сложна. Здесь много световых сцен, все управляется компьютером. Актеры должны вписаться в эту электронную партитуру, понимаете. Все должно быть идеально по секундам. А у нас очень много людей занято — артисты, музыкантов 16 человек, 12 человек «Нового московского балета». Плюс техническая часть — монтировщики, которые участвуют в действии. Всего в спектакле почти 80 человек.


ФОТО :ДМИТРИЙ КОРОБЕЙНИКОВ


— То есть спектакль претерпел весьма серьезный апгрейд. А в плане содержания ничего не поменялось?

— Нет, нет. В спектакле использована проза Льва Николаевича Толстого. Добавлены лишь тексты дневника Наполеона, указы Александра I и текст его речи на площади в Париже.

— Видимо, когда произведение действительно гениальное, оно не требует актуализации. Я знаю, что вы занялись съемками фильмов по вашим музыкальным спектаклям.

— Да. Я открыл для себя новый жанр. У меня были музыкальные фильмы — то есть обычные кинофильмы с песнями. Как, например, «Приключения Буратино». А вот фильмы-спектакли я, признаться, ужасно не любил. Любой спектакль на видео производит ужасное впечатление. Но просто нужно уметь это снимать, применять специальные методы. У меня был прекрасный оператор Александр Мартынов, а еще со мной работал мой внук, кинопродюсер и режиссер Степан Рыбников. Мы сняли «Литургию оглашенных», «Дух Соноры». Я их показывал на кинорынках в Берлине, в Каннах. Это был 2019 год, началась эпидемия, и мы шутили, что «закрыли» Канны. Конечно, эти фильмы не предназначены для проката в кинотеатрах — они очень театральны, условны. И мне пришла в голову мысль показывать их в театре, совмещая с «живыми» исполнениями. «Литургию оглашенных» вместе с «Тишайшими молитвами», потому что это части одного большого цикла.

— Расскажите про «Тишайшие молитвы» подробнее.

— «Тишайшие молитвы» — это первая часть большого цикла, который называется «Секвенция Ультима» — «окончательное последование». Бывает пролог на небесах и пролог в аду. Пролог на небесах — это «Тишайшие молитвы», где участвуют только святые, пророки, ангелы. Если по Данте — это рай. Ни грамма минора там нет, нет характерной для молитв темы покаяния, признания собственной греховности. Использованы тексты священных писаний, все, где есть избавление от земных тягот. Это безумно сложно, когда целое произведение должно идти в мажоре, в просветлении. Мы привыкли жить внутри конфликтов, противоречий. Здесь пришлось от этого отрешиться. Вторая часть — «Шестая симфония», симфония сумерек, тьмы. Это пролог в иных мирах. «Восхождение ада» — когда не душа вступает в ад, а сам ад восходит на землю. Третья часть — «Литургия оглашенных», где есть и свет, и тьма, и появляется человек. Последняя часть — «Воскрешение мертвых». Это сочинение уже исполнялось много раз в разных странах. Первыми исполнителями моих симфонических произведений были прекрасные дирижеры — Валерий Гергиев, Теодор Курентзис.

— То есть вы создаете мультижанровую концепцию, в которой сочетается кино, театр и концерт?

— Да, именно так. По нашему заказу сделали огромный черный экран — изготовили его в Германии и вот буквально только что привезли, несмотря на всю мировую обстановку. Мы используем этот экран в «Князе Андрее».

— Вы только что закончили работу над книгой. Это ведь уже вторая ваша книга?

— Да, это такая, можно сказать, мистификация. Называется «Олень повернул голову». Четыре разных произведения, написанных в разных стилях, как бы разными авторами. Но в результате все сводящиеся к одной и той же теме осознания мира, в котором мы находимся сейчас.

— И что же это за мир?

— Для того чтобы это понять, нужно немножко взлететь над земным шаром и посмотреть на него со стороны, представить, как будто бы мы инопланетяне. И вот мы понимаем, что на земле были разные эпохи, разные цивилизации. Были древние цивилизации, шумеры и так далее. Потом цивилизации Древнего Египта. Древняя Греция, Древний Рим. После Древнего Рима наступила наша эра. Что значит наша эра? Теперь мы все живем в 2022 году нашей эры. Эры после Рождества Христова. В рамках нашей эры возникло невиданное, неслыханное искусство. Живописное, архитектурное, музыкальное. В рамках этой нашей эры возникла наука, которая нас двинула в космос. В воздух мы летаем, мы ездим на машинах, мы пользуемся электроникой. Все это в рамках нашей эры, которая диктовала свои ценности.

А вот сейчас нам предъявлены ценности следующей эры. За что борьба идет? За то, чтобы ценности этой сверхновой эры стали общепринятыми, а эра христианства ушла в прошлое. И получается, что вместо искусства, созданного в рамках христианской эры, должно возникнуть новое искусство. Антиискусство. Ведь слово «анти» с греческого переводится не только как «против», но и «вместо».

Самый яркий пример этого антиискусства — Малевич, «Черный квадрат». Вы привыкли видеть иконы. Вы привыкли видеть живопись. Вы привыкли видеть нечто прекрасное на холсте. Я вам замажу все черной краской. И вместо живописи будет «Черный квадрат». Вместо музыки, которая утверждала и гармонию, и форму, возникло некое звучание вне формы, вне гармонии, вне мелодии. То есть все основные позиции были отменены, возникла антимузыка. Вместо семьи, любви мужчины и женщины предлагается размыть все гендерные особенности. И получится антисемья, антилюбовь. То есть все с приставкой анти — представляет новые ценности. Вместо Христа нам предлагается антихристианская эпоха. В Священном Писании написано: придет антихрист. И это значит — не кто-то против Христа, а вместо Христа…


«ЛИТУРГИЯ ОГЛАШЕННЫХ». 
ФОТО: ПРЕСС-СЛУЖБА ТЕАТРА


Поэтому мы живем на сломе двух этих эр. И все события, которые сейчас происходят, — это война эпохи христианской и антихристианской. Вот из-за этого идет война. Не из-за территорий, не из-за политических амбиций. Это война ценностей.

— Если это процесс объективный, то как ему противостоять?

— Вот как мы противостоим, так и надо противостоять. Очень не хотелось бы, чтобы это сейчас произошло, потому что за этим, увы, последует конец света. Не хочется, чтобы это произошло сейчас. Потому что те ценности, которые есть у нас сейчас, они, безусловно, свыше нам даны от Бога, а не снизу. Вот и хотелось бы, чтобы в них продолжали существовать мы и наши дети, и наши внуки…

— Недавно подумала, что именно ваше искусство было реально оппозиционным в советское время — ваша «Юнона» и «Авось» с ее православным месседжем, а вовсе не любимовская «Таганка» с либеральной «фигой в кармане».

— В фильме «Восхождение» Шепитько Альфред Шнитке написал молитвы на православные тексты, ему это категорически запретили. Даже в каком-то микроскопическом варианте с этим боролись. А в «Юноне» мы сделали целый спектакль, где есть явление Богородицы, где у нас молитвы православные — самые главные. И это каким-то мистическим образом осталось на сцене Театра Ленинского комсомола. Ничего подобного, ничего аналогичного в советском искусстве не было. Это правда.

— Когда-то вы сказали, что композитор ХХI века имеет право пользоваться всем арсеналом известных ему композиторских средств. Так что же такое современная музыка?

— Музыкальных языков много… Есть традиционный язык, есть техника пуантилизма, есть сонористика, додекафония, есть джаз, есть рок, это все тоже музыкальные наречия, музыкальные языки, которыми разговаривают композиторы. Глупо что-то отвергать. Это, кстати, свойственно тем, кто говорит на антимузыкальном языке и считает его единственно правильным. А вот музыканты, которые говорят на традиционных языках — в том числе джаза или рока, с интересом смотрят, что делается вокруг. Нет агрессии никакой. Поэтому узурпация какого-то одного музыкального языка — это очень неправильно. Можно говорить разными языками, но оставаться с собой, чтоб тебя можно было узнать, узнать твой почерк, твой стиль.

— А в чем проявляется почерк?

— В духовном излучении. Вот были эпигоны Шостаковича, так как он захватил очень многих. И они вроде бы пишут похоже, а излучения нет. Музыка — это таинственное искусство, при помощи звуков ты просто делишься непосредственно духовными и душевными излучениями. Твой почерк в том излучении, которое получают от тебя зрители. Думать о почерке не надо. Моцарт не думал о своем творческом почерке, чтобы отличаться от Сальери и других современников. И при этом — отличался. Не гармониями, не фактурой, не пассажами — они как будто те же. Но музыка Моцарта гениальна и узнаваема.

— В этом есть мистика.

— Если музыка — это ключ, что он открывает? Это абсолютно не поддается науке. Значит, действуют такие субстанции, которые не определяются наукой, они не определяются и в живописи. Сколько килограммов краски ты истратил, какой холст — можно посчитать. А прекрасно это или нет? Как мы человека изучаем — делаем анализы какие-то, энцефалограммы, ставим сложный диагноз, но сказать, подонок он или очень добрый человек, — невозможно. У человека есть не только разум. Разум нам никогда не продиктует вступиться за девушку, на которую напал хулиган. А человек бросается вопреки разуму. В человеке еще действуют иррациональные силы, которые позволяют ему быть либо подлецом, либо героем. Это к разуму и мозгу не имеет никакого отношения.

— Тогда, вероятно, и попытка людей бороться с наступлением этой агрессивной антиэпохи, которая сметает нашу эпоху, тоже мотивирована не областью разума, а тем, о чем вы говорите?

— Это можно называть душой, но я называю это «личность». Личность человека, которая каким-то образом реагирует на все, не будучи его физическим телом.

Поделиться