Композитор Алексей Рыбников выпускает оперу-драму Le prince Andre по роману Льва Толстого «Война и мир».
Фото: Кирилл Зыков / АГН Москва.
Премьера состоится 18 и 19 мая в театре Et Cetera в Москве.
— Алексей Львович, с 2010 года вы работаете над музыкальным оформлением «Войны и мира». Как за это время менялось отношение к роману Толстого?
— На самом деле эта идея возникла гораздо раньше, в начале двухтысячных. Но тогда я оставил ее. Во-первых, существует версия оперы Прокофьева, а во-вторых, я не знал, как сделать историю «Войны и мира» интересной для современной аудитории в жанре музыкального, современного театра. Потом, в 2012 году, когда был юбилей, что-то опять оживилось, возник трехактный набросок. Это были эскизы разных сцен, не собранных еще, думал их подсобрать к 2012-му, но тоже не случилось, да и не было средств (постановка ведь дело дорогое). Трехактная постановка предполагала огромный оперный театр. Я тогда работал над симфоническими произведениями, виолончельным концертом, снимал музыкальные фильмы. И вот наступила пандемия, меня заперли за городом. Время на даче не прошло даром: я по-новому посмотрел на музыкальный материал, понял, что нужен динамичный сюжет, то есть не в три акта, а в два, по 45–50 минут, и надо сделать очень напряженной драматургию. Много было дописано прошлой весной. В мае закончил запись этого произведения в своем собственном исполнении. В процессе работы я обязательно делаю модель: у меня записаны оркестровые сопровождения на семплах, и я спел все партии. Так возникла основа, и в сентябре мы начали репетировать. Поскольку из-за пандемии не было гастролей, а актеры не были заняты в других проектах, мы смогли очень плотно работать. В декабре сыграли первую версию спектакля, далее назначили премьеру на май, а сейчас возникли некоторые новые идеи — мы усовершенствовали постановку. Будем еще репетировать, а 18 и 19 мая представим спектакль публике.
— Сколько раз вы перечитывали роман Толстого?
— Во-первых, Толстой к этому роману относился не очень хорошо. Знаете, как художник порой думает: ну, написал и написал. Во-вторых, он отрицательно относился к балету, опере и музыкальному театру. Мне хотелось угодить Толстому в том смысле, что у нас есть и балет, и опера, и музыкальный театр. Я понимаю, что его раздражала в то время искусственность, ненатуральность, неестественность музыкального театра. И вообще, на мой взгляд, он не очень его понимал. Поэтому наш спектакль — не опера и не рок-опера, а «опера-драма».
Вначале я выбрал для себя сюжетную линию — судьбу князя Андрея Болконского, который для меня всегда был главным героем этого замечательного романа. Судьба его интересна: он не принимал высший свет, бежал на войну, чтобы уйти от общества; дальше мы показываем его уход, поиски, желание состояться в жизни. У него не получилось добыть военной славы. Да, упал, сраженный, с военным знаменем в руках, но это была не та слава, о которой он мечтал. Смысл жизни он видел в любви к Наташе, но она его предала. Когда же началась война 1812 года, он пошел просто защищать Родину, погиб, попрощавшись и признавшись в последний раз в своей любви к Наташе, которая просила прощения, а для него любовь была важнее, чем прощение. Как потрясающе Толстой показал любовь Болконского к Наташе! Наташа потом, как мы знаем, обрела бытовое счастье с Пьером. Меня это поражало с самого первого прочтения «Войны и мира», вся эта история любви и предательства. Здесь даже не предательство любви, а утрата чего-то настоящего, высокого — вот в чем трагедия. И все заканчивается такой обыденной жизнью. И это самая главная точка в опере, душераздирающее чувство, когда из жизни уходит высокое и прекрасное, без чего она становится бессмысленной.
Эти перипетии меня очень увлекли, и я захотел сделать невероятное: вместить в свое произведение и Аустерлиц, и Бородино, и Отрадное, и салон мадам Шерер, и финальную сцену. У нас и Аустерлицкое, и Бородинское сражения происходят. Два батальных эпизода обычно стараются не показывать на сцене, потому что это неблагодарное занятие, а мы взяли и сделали в нашей постановке.
И у нас есть то, чего нет в романе, но мне необходимо было это показать, — коронация императора Наполеона в Париже и приезд Александра I в Париж после победы. Тот момент, когда он передавал пленных. Когда наши войска дошли до Парижа и мы благородно отдали пленных, российский император гарантировал свободу собраний французам. Мне была интересна линия противостояния Наполеона и Александра, фактически противостояние Европы и России. Вспомним такой исторический момент: Наполеон говорит о том, что Европа должна объединиться, никаких границ между европейскими странами не должно быть, каждый может путешествовать как захочет. Его задумка, как видим, уже осуществлена. И слова Наполеона о том, что в России очень много церквей и это говорит об отсталости России, что так происходит только в отсталых странах мира, — только у них такая истовая вера. Он пренебрежительно об этом говорил. То есть у нас много острых, современных аспектов, и нам было важно донести их до зрителя.
— Как вам удалось сконцентрировать все внимание зрителя на образе Андрея Болконского?
— Есть закон, который мне рассказывал один режиссер: «Зрителю интересно наблюдать не за чередой разных событий, даже самых ярких и интересных, а занимательно наблюдать за изменениями главного героя: его эмоционального состояния, ситуаций, в которые он попадает…» Герой не должен быть однообразным, его состояние должно меняться. Если нет этого связующего звена – главного героя, который попадает в разные ситуации: война, бал и так далее, то рассыпается буквально все.
— Мы знаем пример Юрия Норштейна, который уже не первый год работает с темой «Шинели» Гоголя и буквально увяз в ней, говорит, что работу эту, скорее всего, никогда не закончит. У вас, кажется, наоборот. В вашем авторском прочтении романа Льва Николаевича Толстого поставлена точка.
— И поставлена точка, заметьте, не мной, а самим Толстым. У меня первая сцена – «Салон мадам Шерер» начинается с первой фразы романа на французском языке. Для меня изначально важно начало романа Толстого, которое иногда почему-то пролистывают. Напротив, там очень многие «нити» завязываются. А заканчивается наша опера последней сценой из романа Толстого, когда Наташа Ростова встречает Пьера после его отлучки, где происходит разговор ни о чем, у них с Наташей тихое семейное счастье, и они уходят к своим детям. Этим заканчивается и роман. Так что у нас все точно по Толстому — с первой до последней сцены.
— Это очень тонкий подход к русской классике, когда берется литературное произведение без примесей рифмованного текста либретто. Ваша опера-драма — больше исторический или культурный проект?
— Ни в коем случае не исторический, а самый что ни на есть культурный проект. Сейчас все искусство, и театральное в особенности, мне кажется, зашло в тупик... И режиссеры, и композиторы потеряли некий эмоциональный контакт с живой аудиторией, они интересны лишь самим себе, сидят в «башне из слоновой кости». И все стили, которые провозглашаются как современные, увы, не новы, я все это 20 и даже 30 лет тому назад уже видел. Тупиковая ситуация. Возникает вопрос: а куда же дальше двигаться в музыке? Куда двигаться в театре? То есть был классицизм, романтизм, модернизм, и постмодернизм тоже давно был и прошел, а новое — как чистый белый лист. И название этому стилю никакого не придумано. У меня в опере, безусловно, классическая основа, но присутствуют элементы рок-музыки: в салоне мадам Шерер используется практически рэп, есть и другие музыкальные приемы, например сонористика, додекафония. Все это есть, все это слито воедино, но в консервативном смысле этого слова (а консерватизм заключается в эмоциональном живом воздействии на зрителя) надо просто, чтобы присутствовал элемент сопереживания герою. В XXI веке должны быть развязаны руки, не должно быть закрепощения в минимализме или постмодернизме каком-нибудь. Для меня опера-драма по «Войне и миру» не только культурный манифест, но предъявление некоего стиля, который может следовать за постмодернизмом. Не ограничивайте себя ничем, пишите просто, чтобы это было эмоционально интересно зрителю.
— Мне кажется, в вашей постановке слились воедино явление русского духа и русского чуда. Какие основные идеи вы хотели бы донести до зрителя?
— Сейчас много говорится о новых моральных и духовных ценностях. А со старыми тогда делать что? Это то, что было написано в Библии, то, что известно давно. Человечество живет тысячелетия с этими базовыми ценностями. А теперь давайте отменим старые ценности и найдем новые, которые отрицают все старое, переворачивают все на 180 градусов и ломают сознание нормального человека, который не может понять, кто его родители или какой у него пол, например. Это я говорю не с точки зрения своего возраста и традиционного мышления. Нет. Дети рождаются с этими глубинными, старыми ценностями: любовь к маме, папе, создание семьи и так далее. Так вот в основе нашей оперы-драмы мощное, безапелляционное утверждение вечных ценностей, которые не могут быть изменены просто так. Природа человека именно такова. Вечные ценности — это самое важное!
— С какими трудностями вы сталкивались в процессе работы: техническими, организационными?
— Трудности вот в чем. Когда я только представлял этот спектакль, то понимал, что это очень сложно постановочно сделать, — масса декораций, ведь театр наш традиционный. Мы пошли по пути исторических костюмов, у нас никто в джинсах не ходит, хотя я, в принципе, это допускаю. Исторических костюмов у нас много: французские и русские мундиры, мантия и корона Наполеона, причем не бутафория — мы купили для спектакля настоящую корону XIX века, не Наполеона, конечно, а просто корону.
Создавать зрительный образ мучительно долго, мы искали подходящие видеоинсталляции, которые не должны были довлеть над всем, но в то же время создавать нужную атмосферу. Технически мы рассчитывали так: если у нас нет своей сцены, то это должно быть подвижно и легко. И, как ни странно, вся эта подвижность и облегченность на сцене создает динамику в спектакле. У нас колоссальное количество сцен! Знаете, бывает, выставляется одна-единственная конструкция на все время спектакля, и там все происходит. У нас ровно наоборот: вот только что закончился салон мадам Шерер, потом Нотр-Дам с коронацией Наполеона, после идет Аустерлиц, после Аустерлица мертвое ночное поле, потом Отрадное, потом бал, потом сцена сватовства к Наташе. Это все визуально разные картины, их смена должна происходить мгновенно. Раньше это было невозможно, а сейчас, слава Богу, есть лазерные проекторы. Мы использовали много светового и проекционного оборудования, но тем не менее и каждый предмет на сцене имеет большое значение.
Трудно было собрать актеров в разгар пандемии: чувствовалась в актерской среде депрессия, они перестали выступать, репетировать... Надо было преодолеть инерцию, внедрить в сознание людей эти образы. Так было и с «Юноной и Авось» когда-то. Понимаете, когда сопротивление есть, добиться, чтобы это стало живым организмом, очень сложно. Иногда актеры поют, произносят текст, а эмоции почему-то не возникают. Чтобы эмоционально и духовно раскачать артистов в условиях коронавирусного кризиса, пришлось преодолеть некий психологический барьер. И мы, к счастью, благополучно прошли этот путь.
— А настолько живописны сцены в вашей опере-драме! С балеринами — это явный Дега, Аустерлиц — Верещагин…
— У нас Отрадное — это видоизмененная картина Куинджи (улыбается). Вообще, жанр этот нами заявлялся в самом начале: живые картины. Сейчас мы отошли от такого подхода. У нас представлены разные исторические интерьеры, или «реплики», свой взгляд на классические картины. У нас по-разному решается каждая сцена. Так, в Бородино мы взяли принцип силуэтов. То есть на светлом фоне видны черные силуэты солдатиков, мы сделали всю сцену из Бородино в стиле картин того времени. А где-то использовали исторические интерьеры. Это была очень интересная, увлекательная экспериментальная работа.
— В постановке все продумано до мелочей, поражает само воплощение идеи… Долго ли писался основной мотив оперы-драмы — Je t’aime, Natasha? Так красиво и нежно.
— Это уже мое стихотворное творчество. И когда балет танцует, там есть тема: «Да, да, да, да, я вас люблю». Я не могу сказать, что я сочинил, эти слова, они общеизвестны. Ни в коем случае это не происходит долго, это пишется в одно мгновение. Когда сочинилась мелодия, я подумал: а что можно спеть на эту мелодию? И кроме этих слов, мне ничего в голову не пришло. Оказалось, что это очень важные, ключевые слова в нашей опере-драме.
— Я отметил для себя хореографию, пластику, вокальные номера, исторические костюмы. Кто вам помогал в работе?
— Павел Щелканов делал видеоинсталляции. Жанна Шмакова была главным балетмейстером. Вначале мы вообще думали, что это будет «опера-драма-балет», но балетных сцен у нас не так много, тем не менее нам понадобилась балетная труппа, потому что в спектакле балетмейстером серьезные задачи поставлены. Поющие актеры ведь это не станцуют! Работали мы с нашим постоянным режиссером Александром Рыхловым. Это мой пятый авторский проект. Первый был театральный — «Литургия оглашенных», потом три фильма, где я вообще все делал и придумывал сам, и вот пятый — «Война и мир». В этот раз воплощать приходится не в одиночку, разумеется. Нужен большой коллектив, и помощь тоже нужна.
— 18–19 мая состоится премьера оперы-драмы Le prince Andre в Москве. На какой сцене это будет происходить? Зарубежные гастроли вы планируете?
— Планируем, ведь нас уже многие спрашивают об этом. Надо, чтобы в Москве все удачно прошло, тогда мы сможем ездить куда угодно. Премьера состоится в театре Et Сetera под художественным руководством Александра Калягина. Там и атмосфера определенная, которая поможет нам окунуться в начало XIX века. И вообще это замечательный театр, один из лучших в России.