Павел Карманов: «Зеркало того, что у меня внутри»

Известный композитор-минималист своим примером доказывает, что современная музыка может быть гармоничной

 Сочинение музыки для рекламных роликов отнимает сил больше, чем сочинение серьёзной музыки. Композитор-минималист Павел Карманов рассказывает о возможности гармонии в современном искусстве.

Самый известный анекдот про композитора-минималиста, зарабатывающего сочинением мелодий для телерекламы, тоже предельно короток, минималистичен: «М-м-м, данон», вот и весь сказ.

Серьёзный и глубокий композитор Павел Карманов, сочинивший немало прекрасной музыки, экспериментировал и телерекламой, и выступлениями в составе рок-группы «Вежливый отказ».

Однако лучше всего у Карманова получается собственное оригинальное творчество, тактично вплетаемое в классическую традицию: с выходами, например, на Шуберта или Райха.

Музыка композитора Павла Карманова приятна на слух, нежна и красива. Все как-то давно уже привыкли, что современная музыка должна быть дискомфортна и деструктивна. Но, оказывается, для передачи внутренних состояний есть самые разные пути и варианты — Карманов выбирает гармонию.

— Поэтами или критиками не рождаются: ты становишься поэтом или критиком только тогда, когда тебя так назовут другие. Как быть в этом смысле с композиторами? Вы родились для сочинения музыки? И что для вас означает статус сочинителя?
— Неизвестно, для чего я родился... Моя мама закончила в Новосибирске консерваторию и аспирантуру как пианистка и преподавала в музучилище. Ей не с кем было меня оставлять. Она приводила меня на репетиции Новосибирского симфонического оркестра под управлением Арнольда Каца, где я часами сидел, слушал, смотрел и впитывал.

Потом мама стала приносить из библиотеки комплекты — пластинка плюс партитура разной музыки. Начиная с Моцарта, Баха, Чайковского и вплоть до «Весны священной» и «Прометея» Скрябина.

Первое музыкальное впечатление — Шопен и цветные страницы из «Детской энциклопедии» с неандертальцами. Вскоре я начал махать вязальной спицей под музыку, глядя в партитуру, представляя перед собой оркестр.

Начал писать детские пьесы в пятилетнем возрасте. В какой-то момент мама отправила лучшие из них письмом в Москву Д.Б. Кабалевскому, он был известен как детский педагог.

Кабалевский, к нашему удивлению, разразился длинным письмом (оно хранится у нас) о том, что меня нужно везти в Центральную музыкальную школу. Мы и поехали, всё бросили. Я поступил. Восемь лет мы жили в Подмосковье и почти ежедневно ездили туда-обратно в электричке. Потом — армия, консерватория.

В общем, сколько себя помню, любил я музыку более всего.

Так что о выборе профессии вопрос не вставал.

— Из какой точки вы пишете музыку? Что это — материализация мыслей и чувств, попытка создать некую наррацию или же мелодия у вас, как в фильме про Чайковского, в голове звучит и спать не даёт?
— Моя точка — конкретный заказ, желательно оплачиваемый и (или) гарантирующий мне исполнение, поездку, запись. В стол я обычно ничего не пишу. Так как на сегодняшний день у меня довольно много более или менее интересных предложений, а времени явно не хватает.

Недавно уважаемый мной дирижёр Теодор Курентзис предложил исполнить что-нибудь моё, но неигранное. Чем меня несколько озадачил, так как неигранного у меня фактически нет.

Но такое предложение само по себе дорогого стоит. Мне не часто доводится пообщаться с маэстро, тем более что я не очень люблю топтаться в очередях в артистических и гринрумах. Но при случае я хотел бы продолжить этот разговор и, если вырисуется конкретная дата концерта, был бы готов подумать о написании специального нового сочинения.

А вообще, когда уже предопределён состав участников, сроки предоставления партитуры в рамках разумного, я сажусь за рояль, импровизирую, часто просто пытаюсь услышать музыку внутри себя, иногда в общественном транспорте, на природе, желательно — в одиночестве.

Как только мне начинает казаться, что придуманное достойно фиксирования, — сажусь за компьютер, открываю любимые программы и начинаю в них наигрывать, стирать, исправлять и развивать зародыш сочинения таким образом, чтоб он лично мне нравился.

Иногда приходится выбрасывать материал и начинать заново. Иногда по несколько раз. Часто дедлайн, сроки сдачи, заставляют меня остановиться на каком-то из вариантов и его продолжать, пытаясь как-то рассчитать время и собственные силы.

Я работаю в MIDI — компьютерных фиксирующих программах, позволяющих слышать макет, эскиз будущего сочинения и производить с ним любые изменения.

Когда вещь готова и максимально проработана, аккуратно вычищена и все ноты и паузы правильной длины, я «перекидываю» её в нотный редактор, где тоже скрупулёзно правлю, проставляю динамику, штрихи и пр.

В конечном итоге я получаю готовую партитуру и партии — голоса для всех инструментов. Это весьма удобно, не нужны ни наборщики, ни переписчики. Правда, если у меня просят вперёд «хотя бы часть произведения», я вынужден объяснять, что ноты у меня появляются в последний момент.

Плюсом подобного метода при этом является возможность, скажем, при работе в кино предоставлять «эскизы» режиссёру с возможностью корректирования музыки под его нужды.

Во многих кинокомпаниях без эскизов вообще не работают с композитором. Коллеги, не пользующиеся компьютером, просто приносят готовую партитуру в последний момент, режиссёр в ней ничего не понимает, но, если доверяет композитору, идёт на затраты по записи оркестра.

Есть масса примеров, когда, возможно, хорошая музыка прекрасных авторов в итоге не попадала в фильм, так как записанный результат не устраивал режиссёра или продюсера, а возможности всё переделать и записать заново уже не было. Для них это кот в мешке.

— Ваша музыка приятна на слух, нежна и красива. Все привыкли, что современная музыка должна быть дискомфортна и деструктивна. Нет ли доступности ваших творений, противоречия с духом времени?
— Моя музыка — зеркало того, что у меня внутри, моего позитивного отношения к людям, публике, окружающему миру.

Несмотря на то что мир, в котором мы живём, жесток, зол, загрязнён и полон абсурдного, я не уверен, что нужно продолжать линию мейнстримового авангарда, всё это иллюстрирующего, так как негативного и без того много вокруг, оно буквально врывается в жизнь каждого в том или ином виде.

С начала ХХ века композиторы всё натуралистичнее рисуют нам картины ниспадающего в бездну. Они пишут о болезненности состояния душ. Зачастую их собственных.

Яркий пример — музыка, использованная в знаменитом фильме Стэнли Кубрика «Сияние» (Shining) с Джеком Николсоном, где буйное и кровавое помешательство героя сопровождается «Плачем по жертвам Хиросимы» Кшиштофа Пендерецкого с легко угадываемым в нём воем подлетающего атомного бомбардировщика.

Я тоже живу сегодня. Но я не «певец сумеречных настроений» (как когда-то говорили про Чехова), это не моё амплуа. Мне почти всегда хочется как-то облегчить жизнь слушателя.

Я не работаю для небольшой горстки музыковедов и несчастных, маргинально настроенных любителей современной музыки, которым она интересна с научной точки зрения либо просто созвучны «скрежещущие» звучания авангардной современной музыки.

При этом я считаю, что право на существование имеет сегодня любая музыка, с большим интересом изучаю партитуры и записи любой сложности и стиля, в том числе самые ультраавангардные.

Но разделяю понятия «интересно» и «нравится». Вряд ли я стану слушать для собственного удовольствия творения авангардистов. Но обязательно буду их слушать и пытаться понять, проанализировать, потому что это бывает очень интересно и увлекательно. Если только это не откровенно скучное сочинение, когда мухи дохнут.

Но мне, как правило, необходимо порадовать слушателя, избавить хоть на время от тяжёлых мыслей о кризисе и отпустить домой в улучшенном расположении духа.

Хотя меня часто и называют «сангвиническим» композитором, бывают моменты, когда мне нужно и необходимо написать нечто трагическое и даже скрежещущее, звучащее «по-авангардистски».

Так, в моей пьесе «11'09''» («911») 2002 года, посвящённой трагедии башен-близнецов в Нью-Йорке, я переосмысливаю малоизвестные фрагменты Реквиема Моцарта, выброшенные учеником композитора Зюсмайером и позднее реконструированные музыковедом Дунканом Дрюсом. В конце пьесы музыка «расстраивается», «разваливается», превращается в невнятный хаос кластерных созвучий, сквозь дым пепелища мы слышим одинокие отголоски Моцарта как стоны умирающих или пение умерших...

В конце моего «Форельного квинтета» смерть форели на сопроводительном видео озвучена также «страшным» ударом по всем клавишам рояля, после чего на отзвуке слышна народная мелодия из одноимённого классического произведения Шуберта в грустном, минорном варианте с неустойчивыми интервалами в сопровождении. Мелодия обрывается на полуслове, и мы ещё долгое время слышим зловещий треск и пощёлкивание рыбы на сковороде.

Иногда мы при этом жарим форель, не живую, конечно, в концертном исполнении, на двух электрических плитках, появляется запах. Но в академических залах это, как правило, невозможно: пожарные запрещают или организаторы пугаются такого перформанса...

Так что по-всякому бывает.

— А что вы жарите на саундтреке к работам АЕС+Ф? Расскажите об опыте сотрудничества с этими художниками — какие цели стоят перед вами в работе с видео? Как я понимаю, такая работа отличается от того, что нужно написать для кино. Или не отличается?
— Работа с АЕС+Ф вообще отличается от всего, что бывает.

Поскольку сами работы АЕС+Ф отличаются от всего виденного мной.

Я буквально потрясён их творчеством. Делают они много всего разного — от скульптур до провокативных фотоколлажей.

Это квартет художников, внутри которой роли чётко определены, притом что идеологически они представляют собой одно целое.

Собственно, мне посчастливилось лишь однажды, в прошедшем году, поработать с ними. Грандиозная во всех смыслах видеоинсталляция «Пир Трималхиона» на девяти панорамно расположенных экранах готовилась два года силами огромного количества художников, компьютерных графиков и программистов.

Художники Лев Евзович, Татьяна Арзамасова и Евгений Святский создали подробный сценарий, а гениальный и знаменитый фотохудожник Владимир Фридкес отснял десятки тысяч фотографий сотен моделей и актёров в разных позах и контекстах.

Съёмки длились 12 дней с участием 120 актёров (моделей), блестяще организованные Катей Барер (PhotoFactory). Ей помогали человек тридцать в разных странах (Индия, Польша, Белоруссия).

Затем путём компьютерной обработки, дорисовки, анимации, графики и морфинга, создания трёхмерных объектов, примерно как в мультфильме, нужные кадры соединились, начали двигаться, ожили, возникло как бы несколько странное символическое, слегка зомбированное человечество, отдыхающее в мифическом шестизвёздочном отеле на прекрасном компьютерном острове — Ноевом ковчеге, где оно занимается спортом, томится любовью, чревоугодничает и играет в гольф.

Три части по 20 минут на трёх группах по три экрана в разные стороны. В конце частей — самоубийство инвалида в инвалидной коляске, съезжающего с горнолыжного трамплина; полёт над лесами и полями; гибель гигантской летающей тарелки от примитивных стрел землян; цунами; фонтан шаров для гольфа, отлёт в космос, где шары становятся планетами; долгий проезд по кругу грустных круизных компьютерных автобусов.

Замедленное сомнамбулическое человечество медленно и потрясающе красиво загнивает, огламуривается и в конце концов погибает.

Это эпический аллегорический фильм об окружающей нас действительности, вызывающий самые разные, но всегда очень сильные ощущения у зрителей.

Но на Венецианской биеннале, где он демонстрировался, толпы людей много времени проводили в павильоне выставки Unconditional love, организованной Александриной Маркво и агентством «Бюро 17», где с утра до вечера демонстрировалась видеоинсталляция, и, выходя оттуда, в основном говорили: «Belissima!!!»

То есть более чем хорошо. Министр культуры Авдеев провёл в павильоне около часа и тоже был весьма доволен.

Моя же роль в саундтреке к этому зрелищу была отчасти монтажно-звукорежиссёрской. Изначально художники выбрали для работы фрагменты Траурного марша из Седьмой симфонии Бетховена и Кончертанте Моцарта. Сами определили местоположение этих фрагментов. В поисках сомнамбулической составляющей пригласили меня.

В итоге в саундтрек вошла моя старая концептуальная пьеса Вееr music, исполняемая на множественных бутылках с пивом, в которые музыканты дуют определённый ритмический рисунок, отпивают, продолжают дуть, получается этакое разноголосое и весьма странно звучащее курлюканье, потом стучат бутылкой об бутылку. Я к этому дописал низкую электронику, активные стучалки в духе мрачного трип-хопа.

Затем я в лоскуты покромсал Бетховена, Моцарта и себя, перемешал, некоторые фрагменты пришлось повторить несколько раз, чтоб попасть в нужный акцент и смонтировал саундтрек. Иногда одновременно звучат две, а то и три разные мелодии, вызывая какофоничные созвучия и общий мистически-нереальный колорит, часто присущий так называемому современному искусству, которое сейчас столь популярно во всём мире.

Вообще, это искусство, о котором словами не скажешь, а писать о нём вообще почти бессмысленно. Это надо видеть на большом экране и слушать громко.

Можно видеть кусочки этой работы на YouTube и в моём «Живом журнале».

С июня видеоинсталляция группы АЕС+Ф «Пир Трималхиона» будет экспонироваться в «Гараже» в Москве. А вскоре часовая перемонтированная для одного экрана версия будет показана в Роттердаме. В планах демонстрация в Южной Корее с большим оркестром и электроникой и мной в качестве дирижёра. Придётся из всего моего музыкального монтажа делать новые ноты и заново разучивать их с оркестрантами.

— «Пир Трималхиона» поражает эпикой, но, судя по списку ваших опусов, вы писали музыку ещё и к рекламным роликам и, таким образом, оказываетесь композитором-минималистом из анекдота про «М-м-м, данон…», который зарабатывает за пару звуков. Какие ролики вы озвучивали и есть ли специфика в таком микрохронометраже?
— Я занимался «музыкой кроликам» (желательно писать и говорить это определение в одно слово) более 12 лет (!!!) и благодарен этому бизнесу за то, что он позволил мне выбраться из комнаты 14 кв. м в коммуналке в 100-метровую квартиру в центре города.

Композитором-минималистом я был параллельно с бизнесом. Анекдот мне этот до сих пор часто рассказывают, но мне не смешно. «М-м-м, данон» — не моя работа. Хотя я рекламировал всё что угодно — от прокладок и дрянного пива до «Единой России» и Сочи-2014.

Особенно странно говорить о «паре звуков». А знаете ли вы, что порой приходится целые короткие симфонии писать, что работа в рекламе очень сложна и малоприятна?

Что большое количество моих друзей и коллег мечтают, чтобы я этого не делал? Что три года я вообще не написал ни ноты для души?

И тут совсем не в «паре звуков» дело!

Во-первых, ролик обычно длится 30—20 секунд, это немалое время, но ничтожно малое, чтобы суметь выразить сколько-нибудь складную законченную музыкальную мысль. Необходимо по долям секунд, точно под изображение акцентировать массу событий.

Во-вторых, ты за деньги продаёшь своё время, творческие силы и вдохновение, и после такой работы не хочется ничего: ни творить, ни общаться с людьми. Ни грамма творчества!

В последние годы широко распространена система референса — дают тебе кусок известной, набившей оскомину поп-песни или чего угодно и говорят: сделай так же, но к завтрашнему утру.

В качестве референса часто попадаются сложные по саунду образцы, к примеру U-2, Peter Gabriel, Армстронг. Может, песня месяц писалась в лучшей студии Лондона или Нью-Йорка с огромным бюджетом и живым оркестром в сто человек, а тебе надо к утру на компьютере на сэмплах решать этот неразрешимый ребус...

Редко когда удаётся удовлетворить клиента с первого-второго раза. Почти всегда требуют массу переделок, подвижек, вариантов 15—10—5 секунд.

Количество переделок у меня лично доходило до 15 (!) по одному проекту. Это сопровождается порой немыслимо некомпетентными, до идиотизма, комментариями от заказчика или креатива. И после восьмой-девятой версии уже хочется крушить мебель и загорнить бутылку коньяку...

Это очень непросто, технически и морально, как если бы тебя изнасиловали в извращённой форме много раз подряд...

Мало кто умеет решать эти ребусы хорошо и быстро, и вообще это требует особого умения, которому нигде не учат.

Я с начала 90-х годов вгрызаюсь в синтезаторы, компьютерные программы, параллельно обучаясь в Московской консерватории и сочиняя музыку для исполнения в академических залах.

Нет, мне не стыдно за свои рекламы, я никогда не халтурю и стараюсь их сделать максимально красивыми, точными по саунду. Мной сделаны многие сотни роликов с музыкой в самых разных стилях.

Но это едва ли не единственная, за исключением киномузыки, возможность в этой стране, будучи композитором, заработать на жизнь, еду, детей, поездки, жильё или авто.

И я знаю многих серьёзных и до зубовного скрежета авангардных композиторов, которые были бы счастливы делать рекламу, многие просили меня помочь им пристроиться в этом бизнесе.

В бедственные времена благодаря друзьям я случайно в него попал и пахал как лошадь без выходных 12 лет на нескольких фронтах одновременно.

Формально я до сих пор вхожу в число относительно небольшого количества композиторов, которые умеют делать эту работу, но я стал весьма дорого стоить и теперь на мои расценки соглашаются реже, чем раньше.

В последнее время я постепенно становлюсь всё более востребован в сфере серьёзной музыки не для рекламы, известные музыканты и продюсеры из этой сферы за моё искусство начали платить мне гонорары.

Они, конечно, не так велики, прожить на них нельзя, но как-то кручусь, выручает кинематограф и зарплата жены — она прекрасная скрипачка, участник известного коллектива, занимающегося старинной музыкой, Pratum Integrum.

В последние годы я был удостоен чести быть исполненным такими прекрасными крупными академическими музыкантами, как Юрий Башмет, Алексей Любимов, Назар Кожухарь, Полина Осетинская, Алексей Гориболь, Алексей Уткин, Мария Федотова, Елена Ревич...

Список можно было бы продолжать долго. Меня всё чаще играют за рубежом, балет с моей музыкой поставлен в прошлом году в Нью-Йорке. Тут уж не до рекламных роликов становится.

Расчищаю изнасилованный мозг для чистого искусства. Мозг мой за 12 лет изрядно замусорен, но шансы расчистить его для лучших свершений ещё, чувствую, есть.

— Почему же тогда, несмотря на сделанное, вы по-прежнему сомневаетесь в себе?
— На всякий случай. Чтоб не становиться самонадеянным индюком…

— Как вы относитесь к тому, что вас называют иногда композитором-минималистом?
— Да никак не отношусь. Я им иногда бываю. Я пишу в разных стилях, если это нужно для работы. Но в так называемый минимализм влюбился, ещё когда учился в консерватории, где, кстати, от авангардистов и узнал о его существовании.

По сей день мой любимый композитор из ныне живущих — американец Стив Райх. Когда я несколько лет назад ездил специально в Нью-Йорк на огромный фестиваль, посвящённый 60-летию Райха, нигде, ни в буклетах, ни в статьях, не встречалось слово «минималист».

Это определение, кажется, придумал ещё один весьма чтимый мною английский автор — Майкл Найман. Явным представителем этого течения является потрясший меня в своё время Филипп Гласс, прославившийся музыкой к знаменитым документальным фильмам о жизни на Земле режиссёра Годфри Реджио «Коянискацци», «Повакацци», «Накойкацци».

А прародителем этой техники был и есть американский гуру Терри Райли, столь любимый Kronos Quartet, его пьеса «in C» до сих пор часто звучит по всему миру.

Минимализм взял своё начало в творчестве культового Джона Кейджа, в концептуальных поисках 60-х годов в Америке. Композиторы, не желающие идти путём Штокхаузена и Булеза, экспериментировали со временем, гармонией, тональностью, использовали восточные практики и африканскую музыку, гамелан, учились медитации и придумали эту репетитивную технику.

Противники её часто говорят, что минимализм никому уже давно не нужен. Но я лично видел совсем недавно ломящиеся от публики Карнеги-холл и другие залы в Нью-Йорке на фестивале Стива Райха, восторг, с которым публика воспринимала эту вводящую в транс повторяющуюся музыку.

Райх, кстати, признан как Great composer of America, его гастрольный график расписан на год вперёд, в прошлом году он получил престижную Пулицеровскую премию, до этого много других.

Я воспринимаю минимализм как муравейник — стоит себе и стоит, но если приглядеться, вслушаться — там целый наномир, в котором постоянно происходят незаметные изменения, внутренняя жизнь.

Очень условно, но к минималистам иногда причисляют и Арво Пярта с его собственным стилем тинтиннабули («колокольчики»), и киевлянина Валентина Сильвестрова с его обращением к новой простоте.

В Европе это датчанин Симеон тен Хольт, отчасти Луи Андриссен в Голландии, особо любимая мной в последнее время группа Ronin и многие другие.

В России тоже, как известно, есть круг единомышленников во главе с проповедующим теорию «конца времени композиторов» Владимиром Мартыновым — Антон Батагов, Сергей Загний, Ираида Юсупова, в Риге живёт и творит наш друг Георгий Пелецис.

Для меня в своё время минимализм стал спасением — я ещё до поступления в консерваторию осознал, что становиться последователем авангардистского мейнстрима мне не хочется.

Думал бросить сочинительство и устроиться мангальщиком в кабак — люблю мясо крутить на углях. Но минималисты свернули мне башню.

Я начал пробовать писать сначала под них, постепенно вырабатывая свой, поначалу абсолютно «сангвинический» стиль. Меня очень поддержали московские исполнители, исполняли регулярно в лучших залах.

Это было очень важно. Скрипач и дирижёр Назар Кожухарь помогал мне много лет и записал мой первый диск Re-music на лейбле московского культурного центра «Дом».

Пианист Алексей Любимов, скрипачка Татьяна Гринденко, Московский ансамбль современной музыки и многие другие прекрасные музыканты популяризируют мою музыку по всему миру. А я просто пишу как хочу — не лучше и не хуже. Без оглядки на модные или немодные тенденции.

  CHASKOR.RU

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе