Маэстро Темирканов приехал на фестиваль в Вербье уже в десятый раз — продирижировать программой Юношеского фестивального оркестра. В афише — Третий концерт Рахманинова в исполнении восходящей российской звезды Даниила Трифонова и кантата Прокофьева «Александр Невский» (солистка Екатерина Семенчук). С дирижером встретился корреспондент «Известий».
Фото: Екатерина Штукина
— Юрий Хатуевич, удается ли отдохнуть между репетициями?
– Нет. Вот после Вербье поеду в Нальчик: там мои друзья, брат и сестра — вот там будет отдых. Раз в году я обязательно езжу на родину. Там такой же чистый воздух.
— А еда?
— Я очень слабый едок. Нет, я, конечно же, люблю, чтобы вкусно было. Но меня это не очень занимает. Это так…
— Отдыхаете раз в году, а как вам работается сейчас?
— Мне сейчас очень смешно. Может, я постарел. Улыбку вызывает многое. Одной француженке исполнилось 120 лет. И только в сто она прекратила ездить на велосипеде. И вот её спрашивают: «Ну, а как вы себя чувствуете?» «Очень хорошо, — отвечает она, — только вот немножко стала плохо слышать, хотя, я думаю, что это даже хорошо, потому что сейчас такие глупости говорят».
— Принято спрашивать у музыкантов о самом ярком музыкальном впечатлении детства. А какое сильное музыкальное потрясение вы испытали, будучи состоявшимся музыкантом?
— Так лучше у музыканта не спрашивать. Потому что его личность складывается из сотен эмоций и впечатлений. Но для меня как для профессионала-дирижера всё-таки поворотный, сильнейший момент в судьбе тот, когда я услышал оркестр Караяна и записи Фуртвенглера. Фуртвенглер был одним из немногих, кто даже на пластинке умел передать то главное, о чем я всегда говорю, — смысл, содержание, подтекст. Он имел смелость дирижировать медленно, держать в напряжении, не отпускать. А настоящее, чисто дирижерское отношение к музыке, создал, конечно же, Караян.
— Вы знали многих выдающихся музыкантов. Расскажите, с кем просто дружили.
— Ближе всех я дружил с Кириллом Кондрашиным, хотя у нас была большая разница в возрасте. Мы очень сблизились после всесоюзного конкурса, на котором он был председателем жюри, а я получил первую премию. По своей природе он был главным дирижером. Он им родился. Кондрашин умел создать коллектив. И этот коллектив имел свое лицо. Когда слушаешь записи его оркестра, можешь почти безошибочно сказать, что дирижирует именно он. Это редкий случай. Так можно узнать только Тосканини, Фуртвенглера, Караяна и Кондрашина.
— А Валерия Гергиева? Говорят, вы его заметили еще в консерватории.
— Я просто узнал, что есть такой молодой человек, который на конкурсе Караяна получил первую премию. Ну, думаю, это не зря. Сразу же пригласил его в Кировский театр. Он оказался очень талантливым.
— Вы часто общаетесь сейчас?
— Нет, теперь встречаемся редко. То его нет в Петербурге, то меня.
— Вы художник во всех смыслах этого слова. Живопись привлекает вас с юности.
— Да, я начал рисовать в детстве. Тогда, у меня не было никаких приоритетов, я даже не видел настоящих картин, не бывал в музеях, не считая маленьких, провинциальных. Но все-таки, что называется, был в курсе дела, потому что мой старший брат — художник.
— Сейчас у вас есть любимый музей?
— Их довольно много, люблю музей Прадо, галерею Уффици во Флоренции, особенно много хорошей живописи в Америке. Они скупили всё прекрасное, что есть в Европе. Например, произведений Родена там больше, чем во Франции. Замечательные музеи в Англии. А мой любимый художник — Уильям Тернер. Из русских — Врубель.
— Какой стиль в живописи вам наиболее близок?
— Я очень люблю импрессионистов.
— Как человек, владеющий кистью, слышите ли вы цвет в музыке, чувствуете колорит произведения, которым дирижируете?
— Нет, цвета не слышу, а колорит, атмосферу, конечно, должен чувствовать каждый артист. Я завидую тем, кто «слышит» цвет, я этой способностью не обладаю.
— Неразрывная связь музыки и живописи, особенно в XX столетии, нашла продолжение в произведениях авангардистов, например, в сочинении для оркестра Эдисона Денисова «Живопись». Вы чувствуете эту связь?
— Это всё придумали теоретики искусства. Всё это только разговоры. Часто мне задают вопрос: «Вы любите современную музыку?» А что такое современная музыка? Это та музыка, которую хочется играть и слушать. А кто самый современный? Для меня — Бах и Вивальди, Гайдн и много других композиторов.
Время всё рассудит. Великий композитор Иоганнес Брамс в отличие от меня никогда не давал интервью. Я тоже очень не люблю это делать. Но все-таки один раз его уговорили, он согласился, но с одним условием, что это интервью напечатают только через 50 лет после его смерти.
Он сказал так: «Если через полвека моя музыка будет жить, тогда печатайте». Только недавно это интервью было издано, на английском языке. Брамс — один из величайших гениев. Композитор, не написавший ни одной лишней ноты. Он знал, что время всё рассудит, и его играют десятки лет. Такое искусство не умирает.
— Как прокомментируете тогда выражение Николая Бердяева — «культуру ждет конец и страшный суд»?
— Так и Толстой говорил. Я думаю, это началось с тех пор, когда оперы перестали ставить, как задумал их композитор. Создается впечатление, что великие и гениальные не знали, что они пишут. Я подозреваю по старости, что композитор точно знал, что он пишет (смеется). И кроме того, я уверен, что у каждого выдающегося оперного композитора был свой театр, свое к нему отношение.
Музыка должна диктовать весь зрительный ряд спектакля. Оперы Моцарта и Вагнера, Верди и Чайковского — это всё разные видения жанра. А современные постановщики почему-то хотят превратить великую музыку в сопровождение своих режиссерских фантазий. Это не так сложно. Для них действие «Риголетто» разворачивается на «планете обезьян», пусть они поют и «чешутся». Или сделайте Онегина и Ленского любовниками, о чем, по крайней мере, Пушкин и не подозревал.
Отгадать гения гораздо сложнее, чем создать такую чепуху. А критики еще напишут, что это современное прочтение. Отчего? От того, что бесталанны. Всё это предвещает то, о чем говорили и Толстой, и Бердяев. Но время отомстит. Такие постановки погибнут, потому что именно время — неумолимый судья.
— У вас есть выражение — «дотянуться до гения». Что оно для вас означает?
— Когда открываешь партитуру, видишь только условные знаки, тайную клинопись. Партитуру гения требуется расшифровать. Если просишь музыкантов сыграть только то, что написано — тише, громче, медленнее, быстрее… Музыкантам не надо говорить об этом. До них надо донести то, что спрятано за нотами. Что ощущал композитор, почему он плакал, когда писал эту музыку.
Симфонии Брамса, Бетховена — там есть подтекст, который невозможно выразить словами, его нужно отгадать. Этот подтекст, все эти чувства очень сложны; если неправильно их прочтешь, будешь неверно открывать слушателям их смысл.
— Известно, что одна из причин, по которой вы не уехали из России, — это Санкт-Петербург. Любовь к этому городу связана с историей, культурой, годами учебы или вас притягивают петербуржцы?
— Люди меня нигде не притягивают.
— Петербуржцы поменялись?
— Да их не осталось совсем. Может быть, единицы. Меня на самом деле притягивает город. Вот мы с вами говорили о живописи. Я бы сказал так: музыка — скорее архитектура, чем живопись. Есть такое хорошее изречение: архитектура — это застывшая музыка. Очень верно. Петербург — это застывшая музыка. Архитектура этого города великолепно продумана, она имеет совершенную форму и драматургию.
— Вы как-то рассказали, что, когда ваша мама узнала, что вы стали большим, уважаемым человеком, она попросила вас никогда никого не обижать. А вас когда-нибудь обижали?
— Конечно.
— Вы не держите зло?
— Нет, держу.
— Не прощаете?
— Нет. Знаете почему? Не потому, что так хочу или это издержки моего характера. Я просто этим своим недостатком хочу хоть немного походить на Пушкина (смеется). Пушкин даже в своих недостатках был гений. Он записывал всех, кто его каким-то образом обидел. И пока ему не отдавался «долг», он человека из списка не вычеркивал
Татьяна Эсаулова
Известия