Нарния стала настоящей

Когда я впервые попала в Нарнию, там стояло лето.


Случилось это со мной точно так же, как с Люси Пэвенси – неожиданно и бесповоротно, словно по чьей-то чужой задумке. Однажды ещё в 90-х годах мне попалась на глаза странного формата, маленькая и хрусткая книжечка в мягкой обложке, издательства Славянского евангелического общества – «Принц Каспиан, или Возвращение в Нарнию». Читатели, конечно, помнят: она начинается с того, что дети Пэвенси оказываются на берегу моря, неподалёку от развалин замка Кэр-Параваль, где многие тысячи лет назад они счастливо правили Нарнией. Но поначалу они ещё не понимают этого – просто радуются морю, свободе, светлой, спокойной, изумрудной воде до самого горизонта. Это светлое море из первой главы «Принца Каспиана» очаровало меня на всю жизнь. Может быть, именно поэтому позже, когда я прочла все семь книг и узнала, наконец, кто такие дети Пэвенси и с чего всё начиналось, узнала про зимний лес и фонарный столб, любимая моя книга была – «Покоритель зари» (в детстве я читала перевод В. Волковского, у того название было – «Поспешающие к восходу», и это мне тоже очень нравилось: и такое необычное, «сказочное» слово «поспешающие», и сам многозначный образ – тут вам не только название корабля, но и суть всего путешествия). Край света, каким нарисовал его автор, поражал моё воображение. Сладкая, похожая на жидкий свет морская вода. Застывшая волна до самых небес, за которой можно, приглядевшись, различить очертания прекраснейшей страны. Именно здесь, на краю карты, Нарния перестала быть для меня сказкой – и стала настоящей.


Клайв Стэплз Льюис (для родных и друзей – просто Джек, а откуда такое имя – никто не знает; говорят, будто взял себе кличку умершего любимого пса – но доказательств этой душещипательной теории биографы пока так и не нашли) почти так и задумывал: чтобы Нарния из сказки превращалась в быль, но только в быль особую. Нарнийские истории были формой изложения христианского мифа – а тот, в свою очередь, формой реальности, которая открылась Льюису, когда после долгой и во многом мучительной внутренней работы из убеждённого атеиста он преобразился в христианина, будущего апологета концепции внеконфессионального «просто христианства», «голос веры», утешавший и наставлявший всю Великобританию в годы Второй мировой войны на радио «BBC» (в настоящее время доступ к ресурсам заблокирован в России – Прим.), фигуру во многом парадоксальную – проповедника-«суперзвезду», чей портрет в один прекрасный день украсит обложку журнала «Time»: за правым плечом – ангелово крыло, за левым – страшный рогатый бес, по всей видимости, знаменитый Баламут, чьи «Письма» (идея написать эдакие «вредные советы» от христианства пришла Льюису во время одной чрезвычайно скучной проповеди) стали первой книгой, принесшей ему настоящую популярность – не только среди собратьев-филологов, но и у широкой публики.

Льюис вполне укладывается в лесковскую формулу «несвятого святого»: разуверившийся в христианском Боге после трагической смерти матери и в результате кропотливого изучения древнегреческих и латинских авторов – и окончательно утвердившийся в своем неверии в окопах битвы на Сомме; любитель пива (не нуждающийся в представлениях Дж.Р.Р. Толкин, друг Льюиса и ревностный католик, ворчал: знали бы вы, какой он святой – три пинты в один присест, и в это разгар поста!) и заядлый курильщик (приходившие к нему на дом ученики вспоминали, как он прикуривал одну от другой и пепел стряхивал прямо на ковёр); человек, всю жизнь балансировавший на грани маргинальности: то в школе не желает ни с кем знаться, то после Первой мировой на долгие годы сойдётся с матерью своего фронтового товарища, которому пообещал, если тот погибнет, заботиться о его семье, – и все вокруг так и будут делать вид, что эта дама, чуть ли не на тридцать лет старше, – ему «вместо матери»; то перессорится с оксфордским людом до такой степени, что придётся переводиться в Кембридж, то за несколько лет до смерти женится на американской еврейке с явными авантюристскими наклонностями, коммунистке, да ещё и «разведёнке» (вот уж что никак не согласовывалось с церковными постулатами!). Именно такой человек, обретя веру, мог стать проводником к Слову Божию для простого слушателя, грешного и смятенного. Отчасти в этом – секрет его популярности у публики и непопулярности у профессиональных проповедников, которые как точили на него зуб при жизни, так точат и посейчас, в год 125-летия Льюиса, обвиняя его книги – во вторичности, а рассуждения – в примитивности.

Но главное условие популярности все же, по всей видимости, – в необыкновенной одарённости Льюиса и в личном его обаянии. О том, какие аудитории он собирал своими лекциями, в Оксфорде до сих пор ходят легенды – и это о чём лекции! О средневековой литературе! Предмет, казалось бы, не самый зажигательный. Льюис никогда не читал с листа, всё цитировал по памяти – память, судя по всему, у него была выдающаяся; говорят, любил такую игру: гость мог выбрать в обширной Льюисовой библиотеке любую книгу, прочесть любую строчку – а хозяин, не подглядывая, тут же определял, откуда цитата и какой у неё контекст. Читал он так, как сейчас уже почти не читают: каждую книгу по много раз, оставляя на страницах щедрые россыпи многообразных значков и закорючек. Книги были для него главным, проверенным, неисчерпаемым источником радости (важное для Льюиса слово: так он определял чувство тоски по запредельному, вызванное в нём некогда чтением и утолённое верой; так называется его автобиография – «Настигнут радостью»/»Surprised by Joy»; так звали его жену – Джой Дэвидмен). Его свободолюбивый, чуждый условностям нрав проявлялся в том числе в достаточно смелом экспериментировании с литературной формой: в его библиографии – не только литературоведение и теология, не только «Хроники Нарнии» с пресловутым «фонарём, которого там не может быть», «фавнами, которых там не может быть» и «Рождественским дедом, которого там не может быть» (это всё упреки перфекциониста-Толкина, который благодаря этому своему свойству и совершил невероятное – создал чуть ли не равнозначный реальному мир Средиземья; только вот если б не было рядом энергичного Льюиса, подбадривавшего и поторапливавшего его что на собраниях знаменитых инклингов, что с глазу на глаз – мы бы, пожалуй, об этом мире так никогда и не узнали). Тут и «Космическая трилогия» – гремучая смесь из фэнтези, фантастики и антиутопии; и роман-притча «Пока мы лиц не обрели» – на античном материале, которого у Льюиса-античника и всюду было в избытке. Льюис, который, по большому счёту, всю жизнь прожил на одном месте (в годы войны побывал в Европе – а так всё Англия да родная Ирландия), – на бумаге, во внутренней жизни был свободен настолько, что добрался до самого края света – и описал его так, как никто.

Этот контраст – между внешним и внутренним – одна из главных его тем, в «Хрониках Нарнии» – и вовсе лейтмотив. Дом его детства, «Маленький Ли» в ирландском Ольстере, счастливый дом, где они жили до смерти матери – с любимым старшим братом, с отцом – не любимым, правда, но зато книгочеем, в чьей библиотеке Льюис пропадал непогожими днями – превратился в особняк чудаковатого профессора Керка (считается, что Дигори Керка Льюис, не особенно даже «шифруясь», писал «с себя» – а вот фамилию, пожалуй, дал по своему замечательному учителю Уильяму Киркпатрику, наставнику, приохотившему подростка-Льюиса к классическим языкам и сократическим диалогам, которыми тот потом так запомнился многим своим студентам). А волшебный свой мир маленький Льюис увидел сквозь забрызганные дождём окна этого дома; всю жизнь потом тосковал он по «Маленькому Ли» и не скрывал склонности к замкнутым, отрезанным от «большого мира» пространствам – не зря с первого взгляда так полюбил Оксфорд. Университетская жизнь среди нетронутых пейзажей и старинных зданий была одинаково близка и ему, и его другу Толкину – обоих приводила в ужас «гонка прогресса», нарастающая механистичность XX века, оба искали от неё спасения в старинных книгах – и в собственных волшебных историях. В Нарнии – «внутреннем мире» – Льюис сберёг зелёные холмы своего ирландского детства и говорящих зверей, похожих на обитателей выдуманной страны Боксен, в которую они некогда играли с братом.

И все «пороги», которые нам приходится переступать в «Хрониках Нарнии» – в шкаф и из шкафа, на край света и обратно, в подземное царство и наружу – все они вполне нам по силам. Кроме одного – порога хлева, на котором разыгрывается «Последняя битва» и из-за которого мы наблюдаем за гибелью Нарнии. У Нарнии есть удивительное свойство – иные из событий или впечатлений, пережитых героями, становятся будто бы нашими собственными. Джил в «Серебряном кресле» спасается из Подземья и видит над головой огромные нарнийские зимние звёзды – но мне помнится, будто это я, я сама их видела. У другого читателя в «Хрониках Нарнии» будет спрятано своё собственное «воспоминание». И поэтому мы глядим на то, как гибнут волшебные леса и реки, крошатся в пыль горы, наползает абсолютная чернота – с какой-то беспросветной тоской. Конечные главы «Последней битвы» должны убедить нас в том, что на самом деле это – только начало «настоящей» Нарнии, во много раз прекраснее прежней. Но верите ли вы? Думается, пока мы не определимся с ответом на этот вопрос – не дочитаем книгу по-настоящему.

А пока в Нарнию (ту, прежнюю, не погибшую) всё так же нетрудно попасть. И даже выбрать, какое там будет время года.

Поделиться