О выдающемся поэте Борисе Рыжем. Часть первая

7 мая исполнилось 20 лет со дня ухода из жизни Бориса Рыжего.

Специально к этому дню Олег Дозморов, ближайший друг Бориса, откровенно ответил на вопросы «Формаслова» об экспроприации Рыжего массовой культурой, о романтической позе в стихах Рыжего и его посмертной репутации. Беседовал Борис Кутенков.


— Олег, я тут задумался о том, что, когда Борис входил в литературу, интернет только начинался и действовали советские и позднесоветские способы бытования текстов… Как он обходил эту систему? Она сильно его мучила?


Олег Дозморов.
Фото М. Сайфуллиной // Формаслов


— Эту систему невозможно было перепрыгнуть. Кроме толстых журналов не было никаких других институций. Для провинциала эта проблема обострялась. У тебя не было физического контакта, ты не мог зайти в редакцию; даже позвонить было проблемой. Я, помню, звонил в Москву из деканата, когда надо было, дома не было телефона… У нас был добрый декан, я приходил к нему и просил разрешения — звонил Лёше Кубрику или ещё кому-то.

А напечататься — это было целой проблемой. Борис пробивался в «Урал» с 1992 года. И, наконец, его напечатали только в 1995-м. Чтобы напечататься в «Звезде», нужно было иметь какое-то отношение к Питеру; Боря его не имел, а ему очень хотелось там опубликоваться, и это был единственный журнал, в котором он кого-то знал, с которым был связан. Тогда его знакомым из литературы за пределами Урала был только Саша Леонтьев. А Боре было двадцать лет. И все эти советские штуки работали: надо было, чтобы старший поэт тебе помог, надо было терпеливо, иногда годами, ждать. Сейчас этого всего нет: классно, если тебя лайкнет или прокомментирует кто-то из мэтров, но, собственно, и что?.. А тогда это влияло на судьбу.

— В некоторых интервью тех, кто его знал, мелькают мнения вроде «Парень так хотел славы, что на всё был готов». Насколько это неверно в случае Рыжего?

— Он не был на всё готов, но он был и не дурак. Он, скажем, открывал журнал, где его не печатали, и видел там совершенно чудовищные стихи своего ровесника, поэта X. И он понимал, что дело не в стихах, а в какой-то системе, в какой-то игре. И вот он приезжает в Питер, а там это повторяется: «Да, мы видели Ваши стихи, но ещё не прочитали…». Месяц проходит, он опять звонит, а они всё ещё не прочитали. Это советская тема — я не знаю, Боря, столкнулись Вы с ней или нет?..

— Конечно, в полной мере. Это же в толстых журналах до сих пор: часто не хочется отправлять стихи, потому что знаешь, что будет такая волынка. Отправляешь в журнал меньшего калибра – зная, что там примут с душой.

— Вот видите, эта стена, оказывается, до сих пор существует. Но сейчас можно сделать подкоп или её перелететь. Можно публиковаться в Интернете, и, в принципе, читателей будет не меньше. А тогда надо было играть по правилам. Борис не хотел играть по правилам: он знал себе цену, видел, что его стихи как минимум не хуже, чем у тех, кто публикуется в журналах. И понятно, что он обижался и злился. В «Звезде» он ждал больше года, его мурыжили. Не потому, что плохой журнал или в нем работают изверги, — вовсе нет. Просто так было устроено, это была норма. Ждали месяцами, годами. Сейчас журналы стали работать оперативнее.

Так вот, потом Саша Леонтьев показал Борины стихи Кушнеру, попросил помочь. АС написал на конверте: «Прошу обратить внимание». Он был членом редакционного совета «Звезды» и отдал эту подборку через голову Пурина кому-то из соредакторов (думаю, Алексей Арнольдович раскусил маневр и смеялся). И только тогда дело сдвинулось с мёртвой точки. Тогда ждали все, но первая публикация представлялась вопросом жизни и смерти.

И когда вышла подборка — первая у Бори в центральном журнале — там были стихи прошлого года!.. Представляете, для двадцатидвухлетнего поэта — это как позапрошлый век. За эти месяцы он прошёл колоссальный путь. И он понял так, что это игра, и подумал: ну о’кей, я сыграю в эту игру и на этом поле вас обыграю. Он, в общем-то, порушил всю эту систему очерёдности, и получилось так, что мальчик двадцати с небольшим лет может получить при жизни книгу в «Пушкинском фонде», премию, известность, скандал, — что угодно. Не потому что он такой махровый карьерист, а потому что — ну, вы хотите в такую игру сыграть?.. Давайте сыграем. У него были совершенно нормальные амбиции, он хотел признания, а ждать до сорока лет не хотел.

Поэты из его тогдашнего свердловского окружения, из среды Горного института, обвиняют его в том, что он пробивал свои стихи. В том-то и дело, что не пробивал он их никогда. Единственный был момент — вот этот, когда Саша Леонтьев попросил Александра Семёновича. Это было в 1997-м — когда он не был ещё известен…

— В дальнейшем случилась его публикация в «Знамени»…

— Он спрашивал: «Олег, чё делать?». Я отвечал: «Не знаю. Пошли стихи в “Знамя”». Он: «Да нет, не возьмут». Я: «Ну и что? Ты ничего не потеряешь». А он не хотел. Боялся. Он был перфекционист и боялся неудачи. Потом он как-то решился, и Маргарита Михайловна (мать Бориса Рыжего. — Прим. ред.) понесла подборку на почту, сам он слишком нервничал. Она отправила стихи в «Знамя».

— Как развивались события дальше?

— Через неделю примерно приходит почтальон с толстой сумкой на ремне, прямо как у Маршака, и приносит телеграмму из «Знамени»: «Борис Борисович, Ваши стихи идут в ближайшем номере». Это был, если не ошибаюсь, ноябрь 1998-го. Просьба прислать справку о себе и подпись: «Ермолаева». Боря подумал, что его разыгрывают, что такого быть не может. (Смеётся).

Потом Борису Петровичу какой-то его знакомый из академической среды предложил отправить подборку Бори в «Новый мир» — будучи знакомым с Залыгиным, он так поступил в свое время со стихами своего сына. И Боря буквально заорал на отца: «Папа, никогда мне такого не предлагай! Я не хочу быть, как Y!» То есть он не хотел этого блата. Несколько раз ему предлагали издать книгу в Екатеринбурге. Он стоял насмерть.

Так что у него всё было по-честному. Но он сильно играл на публику. Мол, если вы хотите видеть мальчика из провинции, то я таким и буду для вас. Игра, соревнование, наличие противника вообще его мотивировали. И я думаю, что Алексей Арнольдович Пурин был вовлечён в эту игру, — но это прекрасная литературная игра, с обменом эпиграммами. На самом деле Боря любил и уважал Пурина и за многое был ему благодарен.

— Было ли у него предчувствие ранней смерти? Как оно проявлялось в бытовом поведении?

— Да, он постоянно нервничал, куда-то словно спешил. Он не рационализировал это ощущение, но постоянно объяснял его по-разному — например, тревожился то за одно, то за другое, то за третье. То за Артёма, то за родителей, хотя сейчас я вижу, что они совсем не старые были в то время. Маргарите Михайловне было шестьдесят лет, например; Борис Петрович её даже чуть младше. Борю постоянно что-то выводило из равновесия; я раза два или три видел его в довольно блаженном, расслабленном состоянии в течение, скажем, вечера. Я думаю, это скорее характер, психология, нежели предопределение или судьба. Возможно, у него была какая-то травма, связанная со смертью, но я о ней могу только догадываться (и это не Эля, конечно). О ранимости, хрупкости натуры Бориса говорят все его близко знавшие. Возможно, наследственность: Борис Петрович человек довольно тонкой душевной организации, Маргарита Михайловна тоже, в общем-то, не из стали и кремня.

Игорь Сахновский, с которым мы одновременно (так получилось, мы работали в одной редакции, и Женя Касимов позвонил туда) узнали о гибели Бориса, сказал, что он не успел продержаться тридцать секунд и это всё пережить. Сделал это на аффекте. У меня нет одной, универсальной версии; могло быть так, а могло быть иначе.

— Мне вчера сказали, что он написал около 1000 стихотворений, а из них опубликовано где-то 300. Для меня это было очень неожиданно, я никогда над этим не задумывался. Это правда?

— Этот миф — о 1000 стихотворений — гуляет по Сети. Но я как человек, который видел архив, могу сказать, что всё уже опубликовано, осталось в районе десятка стихотворений.

Боря в здравом уме никогда бы не напечатал «Роттердамский дневник», о переписке, где задеты многие, и речи нет. Он никогда бы не напечатал стихи первых четырёх-пяти лет сочинительства. Он всем говорил, в том числе и мне: «Не печатайте ранние стихи». У него была попытка их уничтожить. Он отнёс их на мусорку, за ним проследил Борис Петрович и вытащил пачку бумаг. Культура так устроена, что ей всё важно, и всё в итоге останется. Плевала она, культура, на мнение автора.

— Десяток ещё не опубликованных? А где они?

— В архиве семьи. Я не знаю, в Екатеринбурге или в Израиле. Осталось несколько неопубликованных вещей, но я не думаю, что они так уж репрезентативны. Ну, можно, наверное, напечатать.

Впрочем, архив — это громко сказано. Это четыре вот таких папочки! (Показывает руками). Вот и весь архив, причём там ничего не было разобрано, подготовлено, старые и новые стихи, переделанные и недоделанные, лежали вместе, в кучу. Боря — аккуратный человек, любил порядок, но архивом не занимался. А на банкете «Антибукера» из стеснения и желания выпендриться рассказал одному поэту, очень, кстати, хорошему, что запланировал самоубийство и даже разложил все стихи по папочкам: эти опубликовать тогда-то, эти — тогда-то. Поэт принял троллинг за чистую монету, и эта история прочно вошла в его репертуар баек о «карьеристе» Рыжем.

— Интересно, откуда же взялся миф про тысячу стихотворений…

— Ну там как было дело: это Юра Казарин написал, это оценка сверху, максимально возможное число. Мы взяли наибольшее количество стихов за год и умножили на количество лет творчества. И получилась эта цифра — 1300. Но Борис Петрович не только отксерокопировал архив, он ещё составил список всех стихов — и там раза в два меньше, чем 1300. Хотя Боря много писал, почти каждый день, и у нас получилось такое число. Но все-таки не 1300 стихотворений.

— Говорят, что он написал за Вас сонет про Москву. Тоже миф?

— Это правда. Был 97-й год, студенческий поэтический конкурс в Академии нефти и газа. К 850-летию Москвы надо было прислать три стихотворения, одно из них почему-то должно было быть сонетом, другое о Москве. Сидишь ты в Екатеринбурге и пишешь стихи о Москве. (Смеётся). И третье — на свободную тему. На халяву в Москву прокатиться круто. Нам покупали купейные билеты и присылали их прямо в конверте. Отчётности никакой. Вы идёте на вокзал и, если плацкартный билет есть, покупаете его на тот же поезд, а купейный сдаёте. С вас берут небольшую комиссию. Сейчас бы это не прокатило. Проехаться в Москву значило вернуться с полным рюкзаком книг: тогда книжки стоили относительно дёшево, а билеты дорого. На вырученную разницу можно было купить четырёхтомник Ходасевича, трёхтомник Георгия Иванова, Шестова «водолеевского»… В Екатеринбурге их не было. Так вот, Борис навалял эти сонеты за нефиг делать, а я встал в позу и сказал, что не буду писать никакие сонеты. И он говорит: «Поручик, ты можешь ко мне подъехать?». Я сел на трамвай, через 20 минут был у него, и он вручил мне этот сонет. В общем, уговорил он меня, что не так уж сложно было, потому что в Москву съездить лишний раз… Мы были студенты, денег не было.

Так вот, мы победили на этом любительском конкурсе. Получили дипломы и конверты с деньгами. За первое место Боря получил, по-моему, миллион рублей, а я за третье — семьсот тысяч (думаю, кстати, что этот расклад символически честный — первое и третье место, я трезво смотрю на свои способности). То есть на наши сегодняшние деньги это примерно тысяча и семьсот рублей. И Борино стихотворение под моей фамилией было напечатано в сборнике этого конкурса. (Смеётся). Сам Боря впоследствии всячески от этих виршей отбрыкивался, говорил, что Лобанцев (свердловский поэт, немного шестидесятник, вообще интересный человек, его «куратор» в литобъединении Горного) их переписал на три четверти. Я думаю, он не хотел, чтобы это печаталось, но если кто-то хочет — может найти этот сборник, и станет понятно, что стихотворение о Москве — не моё, а Борино.

— Что Вы думаете о его посмертных и прижизненных книгах?

— Прижизненная книга была одна. Там история была какая. В начале 1999-го года вышла первая подборка Бориса в «Знамени», а в июне был Международный конгресс в Питере, посвящённый 200-летию со дня рождения Пушкина. Там была квота на провинциальных поэтов, и Екатеринбург представляли мы с Рыжим. Нас всех поделили на три категории по степени крутости: для наименее крутых поэтов — выступление где-то на улице перед бабушками, для более крутых — если не ошибаюсь, в Доме учёного, а для самых — в Смольном. Представляете, в Смольном, где Ленин выступал! Саша Леонтьев оказался в самой «крутой» категории, Боря — на втором месте, я — на третьем. Он читал там стихотворение, где были строки: «Что Ариосто или Дант — / Я человек того покроя, / Я твой навеки арестант, / И всё такое, всё такое». Он читает стихотворение, выходит покурить, и подходит Геннадий Фёдорович Комаров к Боре и говорит: «Борис, здравствуйте, я Комаров, мне Ваши стихи понравились, пришлите, пожалуйста, рукопись». Никакого блата не было — человек реально услышал стихи. Возможно, он читал в «Знамени» подборку, может быть, в Urbi… Но это неважно. Главное — он увидел поэта и оценил: это нормальная реакция хорошего издателя — подойти и попросить стихов.


Борис Рыжий и Олег Дозморов. На Конгрессе в честь 200-летия Пушкина, Питер, 1999 год. Гостиница “Приморская”.
Из личного архива О. Дозморова // Формаслов


И надо сказать, что это разозлило многих. В ту серию «Пушкинского фонда» рвались. Сейчас это можно сравнить, допустим, с НЛО или «Воймегой», в зависимости от сегмента поэзии: сейчас все хотят туда, а тогда все хотели в «Пушкинский фонд». На Комарова шла буквально охота поэтов.

Они с Рыжим стали готовить книжку. Боря участвовал в составлении, но по большей части её составил Комаров. И составил, надо сказать, прекрасно. А название предложил Борис — но он предложил «Всё такое», а Комаров прибавил союз «и», и получилось «И всё такое».

— Так лучше, по-моему.

— Согласен. Но надо сказать, что Борис дразнил гусей. Вот эти строки: «Я улыбнусь, махну рукой, / Подобно Юрию Гагарину, / Со лба похмельную испарину / Смахну — и двину по кривой» — в то время воспринимались однозначно как советские (несмотря на абсолютно несоветский эпитет «похмельную»). У Алексея Машевского была хорошая статья «Последний советский поэт» о Рыжем — он имел в виду, что Борис — поэт большого стиля или, скорее, тоски по этому стилю, поэт конца классической эпохи. Это была игра, антураж, ничего советского в его стихах нет. В то время это был вызов — написать стихи об СССР. Он вообще был неполиткорректный: сейчас про половину его стихов скажут, что это, мол, пропаганда или экстремизм… А тогда свободы было больше. У Бори, например, было стихотворение с эпиграфом из Демьяна Бедного. Представляете, Демьян Бедный, придворный поэт, воспевавший Сталина! Константин Симонов был, наверное, рекордсменом по количеству встреч со Сталиным, но Демьян Бедный умер, кажется, после того, как он написал что-то не то…

— Ну да, он умер в опале, несмотря на то, что пытался всячески изображать лояльность к власти. Об этом замечательно писал Бенедикт Сарнов.

— Да. И эти «внешнесоветские» стихи Рыжего были для некоторых поэтов как красная тряпка для быка. Я помню, три хороших, настоящих поэта просто орали в моём присутствии: что это такое, это совок… Потом они одумались. Не сразу было понятно, что это такая игра — довольно интересная и глубокая: создание нового романтического героя.

— А как Вы смотрите на посмертные издания БР? У меня, например, вызывает ужас, что некоторые из них начинаются с ранних стихотворений. Хронологический принцип убивает книгу, так как читатель первым делом натыкается на самые слабые вещи.


Обложка книги Бориса Рыжего На Холодном ветру, 2001
// Формаслов


— Боря успел принять участие в составлении своей второй книжки, «На холодном ветру», которая вышла уже после его смерти. Но там была такая же история – он отправил стихи Комарову с несколькими вариантами названия, один из них был «Рубашка в клеточку». Насколько я помню, остановились на этом названии. Но потом, после того, как это всё уже случилось, Борис Петрович прислал Комарову гигантскую кипу стихов — сотни. Комаров пересоставил эту книгу, добавил ранних и поздних и придумал название «На холодном ветру», которое, как мне кажется, не очень Борису идёт, но хозяин — барин. Но всё-таки частично эта книга вышла ещё с участием Бориса, а потом началось гуляние архива без текстологической работы по разным издательствам. Смешались опубликованные и неопубликованные, поздние и ранние публикации. Многие стихи были при жизни напечатаны — так надо было печатать по прижизненным публикациям, но никто этим не занимался. Просто напечатали по тем ксерокопиям из архива, которые прислал Борис Петрович. Два издания, по которым реально была проделана текстологическая работа: это комаровский сборник «Стихи» (2003, маленького формата) и тот, который составила Ольга Юрьевна Ермолаева, «Типа песня» (2006 год).

Сборник «В кварталах дальних и печальных» — с опечаткой в названии! Это вообще беспрецедентно. Это же пушкинская строчка! «Дальных и печальных».

— Наверное, сочли, что это орфографическая ошибка.

— Дебилы! Я иначе сказать не могу. И это не единственная ошибка. Там просто кошмар внутри творится.

— Дурацкие сноски вроде «А. С. Пушкин (1799 – 1837) — русский поэт».

— Мало того: там вторгались в текст. Ладно сноски, хотя это полный конец всему: сноска должна быть в примечании, это не часть текста в данном случае, не авторская сноска. За примечаниями подите в конец книги. Хорошо, мат нельзя — но его надо делать отточиями! А там заменены слова. Это реально вторжение в текст. Неужели русскоязычный читатель не догадается, какое слово должно быть?..

— То есть это всё творилось без согласия наследников?..

— Наследники же не литераторы. Получить их согласие, я думаю, не составило труда, но со стороны редакции, издательства должна быть ответственность. Так не делают.

Потом — было ещё издание с чудовищным названием «Как страшно жить, когда ты безоружен».

— С ужасным предисловием Валентина Гафта, помню.

— Да-да. Это масскульт во всей красе. Я даже не стал покупать эту книжку — при всём уважении к Гафту. Я готов ползать перед ним на брюхе как перед актёром, но это, конечно, уже эксплуатация «массового» образа. Это всё побочные эффекты популярности Рыжего. Интернет наводнён актёрскими читками его стихов. Есть даже пантомимы! Я не шучу. И есть оратории. Барды компакт-диски выпускают. В общем, всё, он нам не принадлежит, и тут надо просто руки на груди сложить и наблюдать.

Я думаю, что снимут фильм игровой, это неизбежно, потому что сейчас эксплуатируется тематика страшных девяностых. Но с этим ничего нельзя поделать. Мы не можем выступить проводниками посмертной воли Бориса: как запретить его исполнять, читать людям? Я думаю, Боря бы дико ржал над этим всем.


Продолжение следует...

Автор
Формаслов: журнал о культуре
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе