Витамины надо получать вовремя

Не тот опасен режиму, кто выкрикивает лозунги, но тот, кто колет глаза своей безусловной компетентностью


Обычно я в этой колонке ищу поводы для оптимизма в российской политике или культуре, но почему бы иногда не обратиться к личной жизни? У моей матери случился хоть и не самый круглый, но все-таки юбилей, и эта дата наполняет меня гораздо большим оптимизмом, чем вся нынешняя российская реальность. Потому что налицо убедительное доказательство: можно родиться при Сталине, работать при Хрущеве, Брежневе, Ельцине и Путине и быть источником счастья для нескольких поколений очень разных людей.



Использовать газету для поздравления родственников — последнее дело, но я же это пишу не ради вклеивания в семейный альбом. Мне просто кажется, что некоторые правила жизни, которыми мать руководствуется и которым она с младенчества выучила меня, чрезвычайно полезны в любой России, а особенно в сегодняшней.


Благодаря ей я очень рано понял, что едва ли не главная вещь на свете — среда, тот круг профессионального и человеческого общения, который ты себе создал или в который попал. Россия — я об этом когда-то писал уже — не очень хорошо производит товары, и с общественными институциями тут тоже неважно, но среды — это наше все, тут нам нет равных. Новосибирский Академгородок, дубненский наукоград, МГПИ, где мать училась в одной группе с Кимом, в одно время с Визбором, Фоменко, Ковалем, — примеры таких удивительных, творческих пространств, которые чудом сумели не стать сектами. И дома у нас была такая же среда, потому что школа (ее впоследствии закрыли и сделали там военкомат Свердловского района), где мать тогда работала, прославилась благодаря отличному своему коллективу. Библиотекарша там была уцелевшим обломком старого дворянского рода, а учительница математики, еврейка, во время войны с крошечным сыном пряталась у крестьян на оккупированной территории (ее потом Спилберг снимал для своей хроники). Там были бывшие фронтовики, старые интеллигенты и молодые диссиденты, и все эти люди дружили с другими московскими учителями, с районными и городскими методистами. Я понял тогда, что профессиональные связи крепче любовных, что одновременно прочитанные книги сближают сильнее совместно нажитого имущества. Там были совместные походы в театр, бурные обсуждения только что прочитанного позднего Катаева, или Аксенова, или Стругацких, и выдававшиеся на одну ночь ксероксы, и чудом провозившиеся в СССР ардисовские и «чеховские» раритеты. Сами понимаете, если ты прочел «На брегах Невы» Одоевцевой или «Гадких лебедей» в десять-двенадцать, а не в тридцать, то лучше умеешь противостоять злобе и глупости: есть витамины, которые надо получать вовремя. Именно у нас дома я понял, что самые интересные разговоры ведут между собой хорошие учителя, и в школе, где я преподаю, эта догадка подтвердилась. А поскольку меня часто не с кем было оставить — от отца мы ушли, бабушка болеет, дед на работе, — значительная часть моего дошкольного и школьного детства прошла в той самой школе, на уроках, которые вела мать.


Я многого не понимал, но то, что понимал, было интересно. Сверх того она мне многое рассказывала на ночь или в дачных прогулках. Никто не умеет рассказывать лучше учителя литературы, дорогие товарищи. Совершенно отчетливо помню, как в летнем, затихшем, предгрозовом лесу, под ужасной лиловой тучей мать мне рассказывает на даче тургеневскую «Клару Милич» — и мне так страшно, что при чтении (когда она остановилась на самом интересном месте и пришлось дочитывать самому) не было и половины того ууужаса.


Сколько помню детство, вижу мать либо проверяющей тетради, либо готовящейся к урокам, за одним и тем же столом, под той же самой настольной лампой, под которой она работает и сейчас; и ни педагогический стаж, ни разнообразные звания, ни возраст, ни место в рейтинге московских словесников никак на это положение не повлияли. Дать урок на автопилоте, отделаться внешними эффектами, лишний раз прибегнуть к фильму или пластинке, чтобы облегчить себе задачу, — никогда в жизни: комплекс отличницы, золотой медалистки и краснодипломницы никуда не девается и благополучно привился мне.


Я, правда, к своим урокам готовлюсь далеко не так тщательно: у матери полкомнаты занято конспектами уроков, написанными от руки, и горами методической литературы за сорок лет. Один год она преподавала и у меня, и я всегда поражался ее преображению: тот иронический, никогда не срывающийся, ядовито острящий, безукоризненно владеющий собой профессионал, который и Горького, и Фадеева умеет сделать увлекательным (до сих пор помню урок, на котором обсуждали, имел ли Левинсон моральное право убивать Фролова ради спасения отряда!), ничего общего с матерью, казалось, не имеет, кроме имени-отчества. И поблажек мне, естественно, не бывало. Я начал тогда понимать, что единственный способ по-настоящему противостоять здешней власти — неважно, спецслужбистской или либеральной, потому что закон одинаково презирает и та и другая, — быть профессионалом, то есть отвоевать себе единственное поле, на котором с тобой ничего нельзя сделать. «Ах, русское тиранство-дилетантство, я бы учил тиранов ремеслу», — читал Самойлов «Пестеля, поэта и Анну» на мелодиевской пластинке, которую мать мне подарила на четырнадцатый, что ли, день рождения, и я тогда уже понимал, что они же ни в чем не профессионалы! В этом и только в этом их проблема.


Знать, уметь, не давать себя срезать, быть незаменимым, хоть что-то одно знать основательно и безупречно — вот оппозиция. Не тот опасен режиму, кто выкрикивает лозунги (хотя и он нужен, как без него), но тот, кто колет глаза этому режиму своей безусловной компетентностью. Хорошо делай дело — вот все, что ты можешь им по-настоящему противопоставить; и меня растил человек, делающий свое дело действительно очень хорошо: видящий весь класс разом, ловящий малейшее ослабление динамики, умеющий быстро разрядить обстановку шуткой, безукоризненно знающий текст, плюс, как хотите, любовь к детям и к делу. Все ее выпускники ведь тоже у нас толклись и толкутся, жалуются на трудные любовные или финансовые проблемы, притаскивают и сами съедают торты. Выступаешь где-нибудь в Париже или в богом забытой американской глубинке — обязательно к тебе протискивается кто-то из них: «Как Наталья Иосифовна? Знаете, из школы и нечего больше вспомнить хорошего...» Обидно, блин. Я для них всегда буду бледная тень Натальи Иосифовны. Таня Самсонова, ныне известный переводчик (Канада), как-то так и сказала: Быков, конечно, ничего, но все-таки природа отдохнула.


Все это, конечно, не так дорого стоило бы без той чисто человеческой составляющей, о которой я вынужденно скажу бегло, потому что не выставлять же на люди самое дорогое. Старики и старухи, которых она вечно выслушивает и которым помогает, ее собственные учителя и друзья, дети, которых она тащила на себе, если родителям не было до них дела, кормила, дотягивала до выпуска и не бросала потом, ее воспитательные сказки — про куклу, которую выгнали из магазина, про хулиганистого ежика, на чьем примере я должен был изживать собственные пороки, — все это пространство вечной российской сдержанной и застенчивой доброты, скрытой сентиментальности, вечной и мучительной жалости ко всем и всему, которые только и составляют нашу вечную толстовскую скрытую теплоту. Эта скрытая теплота есть во всех, сколько ее ни выбивают сапогами, сколько ни прячут, ни глушат разнообразной отравой, и сейчас мне тут так же жалко всех, и сильных, и слабых, как жалко было в семь лет, когда мать мне читала Диккенса или Андреева.


Я не собираюсь предупреждать мать об этом поздравлении, которое, впрочем, не столько поздравление, сколько попытка ответить на вопрос, как можно жить в России и оставаться умственно здоровым, душевно сильным, обаятельным и крепким человеком, — люби свое дело да не брезгуй состраданием, вот тебе и все, плюс хорошие коллеги, конечно. Мне приятно думать, что мать извлечет этот текст из почтового ящика, как и прочие номера «Московских новостей», которые она выписывает. Здорово, мать! «Прежде я тебя только любил, теперь же уважаю» — эта пародия на слова Лопухова из «Что делать?», узнавшего, что Вера Павловна полюбила другого, всегда была в нашем доме предметом шуток. Мать! Я тебя не только люблю, это само собой, но ты мне очень нравишься. Продолжай в том же духе. Благодарный выпускник.

Дмитрий Быков

Московские новости

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе