Дон Кихот рвется к власти

Разумеется, на ранних этапах было чрезвычайно трудно — если вообще возможно — отделить искусство от религии. Строго говоря, религия на ранних этапах вбирает в себя всю человеческую культуру, материальную и нематериальную, выступая причиной и объяснением всего: от дуновения ветра и цветения растений до создания колоннад и объявления войн.


Процесс, так сказать, разделения протокультуры на науку, религию, политику, искусство и право в центрифуге истории у нас принято считать благотворным. И это действительно в большинстве случаев благотворно: хорошо, когда врачу необязательно читать заклинания и зарывать живого цыпленка для того, чтобы зажила рана пациента. Хорошо, когда перед выездом из Москвы в Тулу не требуется лезть в гороскоп и выяснять, благоприятствуют ли звезды путешествию. Хорошо также, что епископам с кафедр не приходится утверждать, что какое-нибудь последнее решение правительства и президента есть выражение Божьей воли.

Также выросшие между искусством, религией, наукой, политикой и правом барьеры уместно поблагодарить за то, что сегодня с нами реже случаются инциденты вроде гибели культуры острова Пасхи (согласно исследованиям, жители о. Пасхи, соревнуясь между собой за особое благоприятствование богов путем установления на своих территориях самых больших истуканов моаи, в итоге свели на острове все леса, что привело к резкому сокращению ресурсной базы, войнам на истребление и одичанию выживших).

Есть, однако, и издержки.

Одним из первых критических описаний того, как созданный человеком образ погубил его самого, является «О смерти Перегрина» Лукиана. В свойственной ему манере Лукиан описывает философа, положившего жизнь на то, чтобы добиться славы и признания себя мудрым — и закончившего публичным самосожжением по методу «индийских брахманов, дабы научить окружающих бесстрашию». Рассказчик скептически наблюдает костер, в который бросился старик, и задается вопросом: до какой степени нужно быть рабом собственного образа, чтобы, подобно Герострату, разрушить выданный тебе от природы храм.

Спустя полтора тысячелетия тема токсичных взаимоотношений человека и культуры, пожалуй, вернулась к нам с новой силой в великом «Дон Кихоте».

В сущности, высокий тощий Дон Кихот со своим копьем на кляче и в тазике-шлеме есть вышка по трансляции изобретенной им аркадной игры, проходящей в волшебной реальности. Он, периодически напоминает нам Сервантес, безумен, но сила этого безумия такова, что его носитель заставляет играть по своим фантастическим правилам мир вокруг себя. Да, он периодически платит за это то половинкой уха, то зубами, то ребрами, но толстый крестьянин Санчо, в принципе прекрасно видящий, что между действительностью и миром его рыцаря огромная зияющая пропасть, все же скачет за ним на своем ослике (потому что только в зоне покрытия вышки-Кихота он сам, Санчо, живет в волшебной легенде и губернаторствует).

И даже те, кто, как им кажется, издевается над безумным рыцарем, в действительности вкалывают на него, как папы карло, создавая ему подвиги, испытания, искушения и триумфы.

Дон Кихот вышел в мир, чтобы предъявить ему свою внутреннюю фантазию, и мир, прикалываясь и хохоча над ним, тем не менее был в значительной степени соблазнен Кихотом, играл в его безумие и, если уж на то пошло, немало согрешил, поддаваясь искушению унизить и попинать несчастного.

В общем, Сервантес едва ли случайно в финале своей книги заставил рыцаря отказаться от своей аркады, покаяться и отойти в мир иной смиренным реалистом. И едва ли случайно в течение большей части человеческой письменной истории искусство находилось в услужении у религии: оно, кажется, стало последней сущностью, отделившейся от нее, но вопрос в том, к чему оно в итоге прилепилось.

Из-за того, что искусство отделено сегодня (официально) от религии и от политики, вытолкнуто в некое отдельное пространство, где с него меньше спроса, оно не может не сталкиваться раз за разом с перманентным «кризисом идентичности».

Искусство, официально отделенное от религии, публично не может и не должно более считать себя священной, сродни пророчеству, сферой деятельности. Из-за этого под творцом, который чувствует все то же сакральное исступление, что и его коллега трехтысячелетней давности, и который одержим, быть может, теми же силами, разъезжаются стулья реальности: он чувствует, что через него выливается в мир нечто трансцедентное, но официально он всего лишь предлагает миру свои фантазии и свою внутреннюю вселенную.

Творец (если он, конечно, вдохновен и творец в настоящем смысле, а не талантливый мастеровой) ощущает глубокую истинность того, что делает, но он в современности не имеет морального права представлять свое творчество как религиозную истину.

Тем не менее, у современного творца имеются все те же, имманентные позывы быть проводником истины, и они ищут удовлетворения.

Поэтому, заявляя, что «искусство вне» (религии, политики, реальности), творец обрекает себя на своего рода второсортность. Он не то чтобы оказывается по-настоящему вне реальности — все хуже: он занимает положение служебное, униженное, превращается в деятеля индустрии развлечений. Даже вещая о вечных истинах или пытаясь оперировать действительностью, он все равно делает это в дурацком колпаке с бубенчиками, как Шико у Дюма или Станчик, шут польских королей, с картины Матейко. Чаще же он удовлетворяется своим положением и как бы смиряется с тем, что настоящего смысла то, что он делает, не имеет.

И напротив: решив взвалить на себя политику и объявляя о себе как об общественном лидере, творец XXI века рискует оказаться настоящим шутом, ибо в силу самого изолированного, «неподсудного» характера современного искусства творцы нашего времени в подавляющем большинстве случаев отличаются явным инфантилизмом.

В древней схеме «трудные времена порождают сильных людей, сильные люди делают легкие времена, легкие времена порождают слабых людей, слабые люди делают трудные времена» современные люди искусства — своего рода прирожденные «слабые люди»: их путь к славе бывает очень тернист, но сама их социальная функция такова, что они освобождаются и от значительной доли ответственности, и от значительной доли прав в нашей социальной реальности.

Как следствие — современное искусство проплывает между харибдой бессмысленности (что тяжело, если вообще выносимо, для творца) и сциллой безответственности (что может повлечь довольно плачевные результаты для аудитории).

Сервантесовский человек-вышка, конечно, обманывал мир, но делал это искренне и честно, повторюсь, расплачиваясь за свой обман на каждом шагу.

Современные дон кихоты, пытающиеся вырваться из пространства бессмысленности в реальный мир, обычно одновременно настаивают и на том, что они на самом деле побеждают великанов и заслуживают почестей, и на том, что это перформанс и артистов бить нельзя.

К сказанному остается добавить еще одно соображение.

Сегодня мы наблюдаем своего рода диффузию между искусством и социальной реальностью, но радоваться этому не стоит. Это происходит не потому, что искусство вышло из своей странной ниши и прилепилось к действительности, а потому, что социальная реальность стремительно геймифицируется и виртуализируется. Тот факт, что профессиональные комики сегодня руководят многомиллионными государствами, не делает жителей последних благополучнее: он всего лишь иллюстрирует могущество средств современного искусства и индустрии развлечений. Тот факт, что артисты и сказочники сегодня выступают идеологами и глашатаями масштабнейших экономических и социальных сдвигов («зеленый переход», «критическая гендерная теория»), скорее пугает — ведь если результатами этих сдвигов станет нечто печальное, а все к тому идет, то такие идеологи и глашатаи станут последними, кто возьмет на себя ответственность.

— Вы чего, мы же артисты, — скажут они. — Артистов не бьют.

Поделиться