Из истории "культурного поколения"

Фильм Александра Архангельского «Отдел» привлек внимание широкой общественности к феномену советской философии. Возник вопрос, были или не были последние выдающиеся представители советской мысли «диссидентами», боролись они или нет с советской властью? Архангельский утверждает, что в той или иной форме боролись, критики фильма и феномена, в нем описанного, говорят, что не только не боролись, но напротив пользовались всеми благами этого строя, который в обмен на лояльность подарил им некое подобие «интеллектуальной свободы». Ни Мамардашвили, ни Щедровицкого никто не сажал в тюрьму и не выпихивал за границу, каждый из них в целом благополучно, хотя и не публично продолжал заниматься своим делом – читать курс лекций о Прусте или Канте в одном случае, или руководить ОДИ в другом. Осуждать не самых молодых людей за то, что они не выбрали добровольно участь Сократа или Сахарова, представляется мне делом малопочтенным. И поэтому интересным в этом разговоре мне представляется не столько размышление о характере основных героев «Отдела», сколько образ героя второго плана – а именно самой власти. Странная все-таки была эта власть в период застоя, которая, несмотря на весь свой так называемый «тоталитаризм», дозволяла всем этим людям некую непубличную, но широко известную в узких кругах полуоппозиционность. 


Собственно, эта же самая власть дозволяла в определенных пределах в 1970-х и «подпольную рок-музыку», и даже религиозную философию в виде «культурологии» Сергея Аверинцева или кинематографа Андрея Тарковского. Тарковский, вообще мне кажется, порвал со всем этим и уехал в эмиграцию, испугавшись не столько гонений, сколько парадоксально благожелательного отношения к себе идеологически чуждого начальства, позволившего ему дважды переснимать одну, хотя и гениальную, но явно не предназначенную для широкого просмотра картину. В целом, в СССР в 1970-е существовали какие-то очень четко очерченные зоны творческой свободы и интеллектуального развития, куда идеология предпочитала не лезть. Выходили потрясающие философские повествования Пиамы Гайденко «Трагедия эстетизма» и «Философия Фихте и современность», книги Эриха Соловьева о Лютере или же Карена Свасьяна о Гете. И в целом история философии как дисциплина переживала немыслимый расцвет. Проблема была даже не в степени философской продвинутости, но в самой возможности оградить «мир духа» от «мира политики и идеологии» и в некоторой готовности заключить с властью молчаливый пакт о ненападении: лояльность в обмен на все более расширяющуюся сферу духовной свободы. 
* * * 
Символической датой рождения «культурного поколения» можно назвать 1969 год, когда в России впервые вышел в свет роман Германа Гессе «Игра в бисер». Перевод стихов главного героя книги магистра игры Йозефа Кнехта был выполнен Сергеем Аверинцевым, который в последующие годы стал чуть ли не главным популяризатором книг Гессе в России. Гессе, покинувший Германию в период Первой мировой войны и обосновавшийся в нейтральной Швейцарии, описывал в своем произведении вымышленный мир «Педагогической Провинции» Касталии, жители которой, отказавшись от семьи, участия в общественных делах и даже от собственного творчества, посвятили себя исключительно изучению культурных ценностей прошлого и возвышенной игре с ними, когда-то в самом ее начале сопровождавшейся перебиранием стеклянных бус. Весь остальной мир, под которым легко распознать Германию того времени, когда ее покинул Гессе, значительно снизил требования к научной добросовестности и творческому напряжению – люди увлеклись своего рода интеллектуальной желтизной, «фельетонистикой». «Фельетонистика» эта, кстати, отнюдь не «фельетоны» «бульварной прессы», это что-то в духе модных в 1990-е годы сочинений Александра Эткинда и Бориса Парамонова, это сочинения о самом главном – о таинственной связи культуры и жизни. Но именно эта связь и есть то, от чего следует отречься «касталийцам», людям, которые должны быть погружены в ценности культуры, культуры в первую очередь музыкальной, в их полнейшей автономии от жизни. 

Здесь надо сказать о некотором исходном отличии Гессе от героев «культурного поколения». Для Гессе, который испытал сильнейшее влияние творчества Ницше и до конца жизни так и не освободился от него, «жизнь» – это не просто «жизнь», жизнь – это прежде всего многообразные проявления ее скрытой субстанции – «воли к власти». Эта «воля к власти» – несмываемое проклятье жизни. Еще большее проклятье – добровольная готовность людей стать жертвами этой силы. В пронзительном романе «Гертруда», переведенном на русский язык только в недавнее время, Гессе рассказывает о неудачливом в любви хромом композиторе и его друге, знаменитом певце Муоре. Хромой музыкант влюблен в девушку, но она отдает предпочтение его другу, пользующемуся завидным вниманием прекрасного пола. Этот друг мучим какими-то скрытыми садистическими комплексами, что не только не отпугивает, но скорее привлекает к нему несчастных женщин, включая главную героиню книги, красавицу Гертруду. Самоубийство Муора после женитьбы на Гертруде и неизбежном расставании с ней – это и есть символическое предвестие саморазрушения «фельетонного» мира, мира роковой связки «культуры» и «истории». Но эта грядущая катастрофа, как предполагает Кнехт, должна в будущем смести в том числе изолировавшуюся от истории Касталию. Кнехт покидает Провинцию, чтобы посвятить себя воспитанию будущих поколений, но ему суждено прожить всего несколько дней вне Касталии, он гибнет в горном озере, бросившись в ледяную воду вслед за своим учеником. «Жизнь» как бы заманивает героя в ловушку, в которой его ждет неминуемая смерть. 

Гессе, конечно, пытался создать «мир духа», в котором не нашлось бы места, пространства для «жизни» в ее ницшеанском понимании – для истории, которая для твердых в своей вере касталийцев «есть нечто гадкое, банальное и в то же время ужасное, мерзкое и в то же время скучное» Все содержание этой истории «это человеческий эгоизм и вечно одинаковая, вечно переоценивающая себя и сама себя прославляющая борьба за власть, материальную, грубую, скотскую власть, за то, следовательно, что в касталийском мире понятий либо вообще не встречается, либо не имеет никакой ценности. Мировая история - это бесконечный, бездарный и нудный отчет о насилии, чинимом сильными над слабыми<...>». «Игра в бисер» Гессе – это и есть как бы анти-«Воля к власти», Касталия – это мир, где ницшевской «воли к власти» поставлен жесткий барьер, но за этим барьером, увы, осталось все что составляет основу нашей жизни уже без всяких кавычек – романтическая любовь, семья, творчество, политика. Гессе оставляет открытым вопрос о том, насколько этот эксперимент можно считать удачным. 

Думаю, советское «культурное поколение», появившееся на свет на рубеже 1960-х и 1970-х годов, едва ли доходило в интерпретации Гессе до ницшеанских глубин. Наверное, для представителей этого поколения более важным представлялся тот пассаж в романе, в котором описывалось недоумение касталийцев по поводу существования такой секты в одном из пошлых столетий, «которая всерьез считала, будто жертвоприношения Древних народов, вкупе с богами, с их храмами и мифами, суть наравне со всеми прочими красивыми вещами следствие исчислимого недостатка или избытка в пище или занятости, результат арифметического несоответствия между заработной платой и ценами на хлеб, и будто, стало быть, искусства и религии суть декорации, так называемые идеологии, прикрывающие всецело поглощенное голодом и жратвой человечество.» Едва ли советские интеллектуалы не увидели в образе этой секты прямой намек на господствующее в их стране марксистское учение… И, думаю, уже тогда, при первом прочтении «Игры в бисер», у интеллектуалов советского времени возникла мысль, а что если Гессе прав, и история и в самом деле есть ничто иное, как вечная и беспощадная борьба за власть, в которой выигрывают сильные и проигрывают слабые. Что если отдать «кесарю кесарево», не соглашаясь при этом отдать «кесарю» то, что ему не принадлежит – все те «ценности культуры», свободу мысли и религиозного вдохновения, погружение в которые и составляет высшее призвание «игроков в бисер». Пусть Маркс и Энгельс и безошибочно справедливы в том, что история есть в самом деле лишь беспощадная «борьба классов», и что в этой истории и вправду не следует участвовать «игроку в бисер» или же смиренному «историку философии». Но при этом что мешает сказать, что не все в мире духа подчинено, подвластно этой истории, и что можно в отдалении от политики и экономики – этих отчужденных форм духовной деятельности – наслаждаться изучением особенностей средневековой лютневой музыки или же глубиной французского экзистенциалистского романа. Ведь для изучения всего этого совершенно не нужно лезть в политику и бороться за власть с КПСС…

Борис Межуев 

Russian Journal
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе