О том, почему работа с локальной памятью так важна для региональной культуры, мы поговорили с Александром Сувалко, научным сотрудником Лаборатории исследований культуры Института исследований культуры, преподавателем Школы философии и культурологии НИУ ВШЭ.
— Не кажется ли вам, что проблема утраты локальной памяти — это не только российская, но и в целом общемировая проблема, которая связана с глобализацией и новыми технологиями коммуникации? Иными словами, может, дело просто в том, что сегодняшнему человеку интереснее то, чем живет глобальный мир, а не то место, в котором он живет сам?
— Конечно, такая проблема есть. Мы часто ездим с экспедициями по России, вывозим наших студентов за пределы Москвы и понимаем, что иной раз они лучше знают, как устроен Париж, Берлин или Лондон, чем даже самые значимые с точки зрения культурного наследия российские города. Однако есть и обратные примеры, когда современные технологии коммуникации, наоборот, притягивают пристальный интерес к удаленным уголкам нашей страны. Важную роль в этом разговоре играет культура. Вышедший фильм «Левиафан», несмотря на весь свой крайне негативный пафос, который я не поддерживаю, заставил жителей больших городов обратить внимание на северные территории нашей страны. Ландшафт имеет значение, особенно если за ним стоит какой-то сильный текст — литературное произведение или кино.
Есть и примеры, связанные с современным искусством, которые, на мой взгляд, имеют огромный потенциал. Для меня открытие этого года — кировский художник Василий Кононов-Гредин, перебравшийся недавно в Москву. Весной завершилась его выставка «Русская смерть» на основе материалов экспедиций по Кировской области, где ему удалось найти фотографии похоронных ритуалов и умерших людей, и на их основе сделать большие живописные работы в жанре фотореализма. Также на нескольких огромных медиаполотнах он зафиксировал ландшафт умирающих деревень. И в его работах, на мой взгляд, тоже есть призыв увидеть то, что через несколько десятилетий может просто исчезнуть, поэтому так необходимо каждый раз открывать для себя Россию заново.
Поэтому я бы не стал говорить, что современные медиа и глобализация в целом — главные враги локальной памяти. Более того, думаю, сегодня мы видим обратный тренд, когда интерес к локальной памяти только усиливается в ответ на глобализацию. И во многом это связано с переживанием урбанизации, вернее — с попыткой компенсировать эту урбанизацию, тот стресс, который она создает.
— А в чем выражается эта компенсация?
— В том, что мы можем наблюдать рост количества памятников, музеев, архивов и всего, что представляет собой пространства, где сохраняются реликты настоящего. Реликт — это то, что вышло из употребления. То есть реликтом уже вполне может быть дисковый домашний телефон, который у детей наверняка вызовет удивление и непонимание.
Один из моих любимых примеров — Музей индустриальной культуры, который находится в Тульской области. В целом компенсация заключается в том, что сегодня мы видим постоянный процесс музеефикации культуры, рост количества памятников и объектов, которые опознаются профессионалами, а иногда и попросту неравнодушными горожанами как таковые.
Потребность в чем-то «подлинном» — важнейшая потребность, которая очень распространена у жителей современных городов. Ведь очень часто это люди, у которых есть высшее образование, и они стремятся получить не только телесные, но и сложные интеллектуальные удовольствия от того или иного места, распознавая, например, его исторический контекст или зная произведения литературы или кино, в которых упоминаются эти локации.
— Если говорить о российской специфике, как работали с локальной памятью в царской России и что в этом отношении изменилось в советские годы?
— В царской России можно проследить возникновение научных обществ разной направленности — Русское географическое общество, Московское археологическое общество и другие. В дореволюционной России речь шла, как можно судить по учебникам, о «родиноведении», тогда как понятие краеведения широко используется уже после революции. Сегодня исследователи обращают внимание на учебники по родиноведению как на любопытнейшие образцы по формированию локального патриотизма.
Как отмечает исследовательница истории становления сети краеведческих музеев Софья Гаврилова, в дореволюционной России локальные музеи создавались не только силами местных сообществ или общин, а, как, например, в Сибири и на Дальнем Востоке, курировались царскими ссыльными.
В советское же время мы видим двоякий процесс. С одной стороны, происходит авангардный слом, который, в первую очередь, был направлен на уничтожение локальной памяти. Например, то же массовое разрушение церквей было продиктовано тотальным желанием построить на их месте нечто совершенно новое — это в чистом виде авангардный жест, устремленный в будущее, который вместе с тем стремится отменить прошлое.
Кроме того, советский проект, как известно, был направлен и против буржуа, жителя большого города, что тоже по-своему нанесло удар по локальной памяти. Ведь буржуа — это тот, кто обладает тем исключительным вкусом, который в какой-то момент делает для него востребованными образцы локальной памяти. В советскую же эпоху подобные идеалы были дискредитированы.
С другой стороны, мы видим и удивительный рост интереса к краеведению, особенно в 1920–1930-е годы, которые исследователями отмечены как «золотое десятилетие» краеведения. И наиболее показательным в этом отношении является I Всероссийская конференция научных обществ по изучению местного края, когда и утверждается сам термин «краеведение».
В этом отношении в СССР была создана очень мощная база краеведческих музеев, где многое из того, что в порыве авангарда могло быть уничтожено, удалось сохранить. Правда, на сегодняшний день все эти экспозиции сильно устарели. Собственно, как и сами краеведческие музеи, которые в каком-то смысле превратились в слой, репрезентирующий советскую эпоху, — то есть происходит их буквальная «кунсткамеризация», как любит говорить российский философ и культуролог Виталий Куренной.
Правда, стоит отметить и еще один грустный момент — стихийная продажа всего старинного и обладающего хоть какой-то ценностью. Этот процесс часто относят к 1990-м годам, однако он имел место и в советские годы, особенно во времена, когда стал складываться черный рынок антиквариата. Некоторые наши собеседники в Вологодской области припоминают, что в 1970–1980-е годы из деревень иконы вывозились чуть ли не целыми грузовиками.
В Европе процесс реконструкции локальной памяти начался уже в конце XIX века. Например, можно вспомнить удивительный музей «Скансен» в Стокгольме, который открылся в 1891 году — это целый этнографический комплекс, старейший музей под открытым небом, где были собраны деревянные постройки из разных шведских деревень.
Однако лично для меня ближе всего Германия, где очень внимательно относятся к своей локальной памяти, особенно в послевоенное время, когда происходила консервация объектов индустриальной культуры. Скажем, те же самые предприятия пушечных королей Круппов или угольные шахты Рурской области, которые в свое время закрылись. Им в итоге сумели дать вторую жизнь, и сегодня на их территории можно встретить выставочные центры, симпатичные рекреационные площадки, где не только туристы, но и местные жители с детьми проводят свободное время.
— Если говорить о том, что происходит в современной России, как здесь выстроена работа с локальной памятью?
— Одна из главных институциональных проблем в России, которая препятствует более активной работе с локальной памятью, связана с тем, что сами по себе музеи не только не обладают достаточными средствами, чтобы вести такую работу, но и очень сильно ограничены бюрократически.
Поэтому часто инициатива исходит от независимых исследователей-краеведов. Чего стоит, к примеру, известный уже на всю страну фестиваль «Том Сойер Фест», который, к счастью, поддерживается Фондом президентских грантов. Есть и другие отдельные инициативы краеведов, как правило, молодых, которых в музеях иногда не любят, прежде всего за их популяризаторский тон и попытки вплетать в свой нарратив элементы мистики.
Образцовый в этом плане пример — проект «Пешком по Вятке», который делает историк Антон Касанов. Другой пример удачной работы с локальной памятью из Казани, где ребята из Культурного центра «Смена» уже многие годы проводят целую серию краеведческих активностей — от издательской программы (см. их книгу Якова Коблова «Мифология казанских татар») до краеведческих пробежек с местным беговым клубом Mikkeler и фестиваля документального кино «Рудник» в Свияжске.
Есть и позитивные примеры, где частная инициатива была удачно поддержана со стороны местных властей. Так, в Челябинской области в городе Сатка местное предприятие «Магнезит» в сотрудничестве с администрацией района активно работает в сфере охраны культурного наследия, а также его популяризации — начиная с простого картирования наиболее ярких элементов истории города и заканчивая целым набором тематических мероприятий, связанных с популяризацией индустриальной культуры и комплексной поддержкой отдельных учреждений культуры.
— Почему, на ваш взгляд, государству не удается поддержать эту инициативу «снизу»?
— Прежде всего, потому, что охрана культурного наследия — это очень дорогое предприятие. Вряд ли по силам его потянуть нашему государству, поэтому тут остается надежда на бизнес и личную заинтересованность граждан. Впрочем, помимо чисто гуманитарной ценности локальной памяти — это как почва под ногами, такое «культурное заземление», которое изначально задает нам базовые координаты, ориентиры, понимание своих истоков, — есть же ведь еще и чистая прагматика, которую могли бы иметь в виду наши чиновники. Например, сохранение историко-культурного наследия прямым или косвенным образом препятствует оттоку людей в большие города, потому что сохраняется узнаваемый ландшафт, к тому же эти территории могут быть привлекательными для туристов.