Михаил Швыдкой: «Коррупции не стало меньше, зато маразма стало значительно больше»

— Кем вы себя сейчас чувствуете — чиновником, общественным деятелем, президентом фонда «Академия российского телевидения»?


— Когда как. На работе я чиновник, вне работы — не чиновник.


— С вашим стажем чиновничества вообще можно перестать быть чиновником?


— Чиновничество ограничивает в свободе действий и высказываний. Вот, например, недавно оказалось, что наш фонд проиграл аукцион на проведение в этом году конкурса «ТЭФИ-Регион». Конкурс ежегодный, мы проводим его десять лет, восемь из них при господдержке. И впервые выиграли не мы. Представьте, что Большой театр не выиграл конкурс на постановку «Ивана Сусанина», который сам и объявил. И победил даже не Мариинский театр.


Да, 94-й закон (закон об открытых конкурсах. — Ред.) в свое время, в 2005 году, был принят для борьбы с коррупцией. Но с тех пор коррупции не стало меньше, зато маразма стало значительно больше. Все, что я читаю в отношении улучшения этого закона, — это все-таки паллиативы. Это я говорю и как чиновник во власти, и как представитель общественной организации. Не был бы чиновником, возмутился бы — в случае с «ТЭФИ-Регионом» — по полной программе. А поскольку я чиновник, буду действовать в рамках приличий — заявления делать.


— Хотели бы вернуться в кресло министра культуры?


— Нет. Я люблю свою нынешнюю работу в МИДе и в администрации президента России. Заниматься международными культурными и гуманитарными связями в высшей степени интересно. Нынешний министр культуры Александр Авдеев — умный и достойный человек. Да и зачем мне все это?


— Как же? Ради культуры!


— Я проработал в Министерстве культуры с 1993 года по 2008-й. На три года уходил на телевидение. Значит, двенадцать лет. У меня сложилось представление о том, чем может и чем должен заниматься Минкульт. К сожалению, не вижу возможности делать что-то всерьез при нынешнем подходе к культуре. Говорю не об идеологии и не о политике, а именно о бюрократической структуре. Когда работал в министерстве, делал в рамках этой структуры что мог. Но сегодня нужно саму методологию работы министерства поставить с ног на голову. Или с головы на ноги. Мы говорим о Министерстве культуры как о министерстве профессионального искусства, наследия и художественного образования. А на самом деле оно должно отражать интересы общества, налогоплательщиков. Министерство заботится о крупнейших учреждениях культуры, а должно заботиться о гражданах. Это совершенно другая история. Другая стратегия.


Сама современная профессиональная культура держится, но и она уже на пределе своих возможностей. Смотрите, когда объявляют конкурс в симфонический оркестр, на пять мест скрипачей приходят пять или десять человек. А должно прийти пятьсот, тысяча! Но их у нас просто нет. Система профессионального образования не поставляет необходимое количество кадров.


— Нет хороших скрипачей или оркестров, которые могут предложить достойные условия работы?


— В хороших оркестрах музыканты получают 2–3 тыс. долларов — это больше, чем зарплата врачей, педагогов. Я говорю о пяти-семи столичных оркестрах. Но и в провинции люди получают приличные деньги, поверьте. Просто у нас мало оркестров и мало желающих идти играть.


Профессиональная культура не доходит до потребителя. Простой пример: Большой театр может вывезти полноформатный спектакль лишь в четыре города в России. В остальных просто нет сцен нужного размера. Не хватает концертных залов! Почему музыканты уезжают? Да потому, что рынок за рубежом безразмерный. У нас он ограничен от силы двадцатью городами, где есть нормальные залы и подготовленная публика.


Проблемы российской культуры были заложены в советское время. Той великой русской культуры, о которой мы говорим с придыханием, и справедливо говорим, не хватило на 250 млн человек.


— Она никогда и не была рассчитана на 250 млн.


— Правильно. Она была рассчитана на другой культурный слой. А ее взяли и избирательно размазали под знаком культурной революции в 1920-е годы по всему обществу. Мы воспитали образованщину, и энергетики культуры не хватило. Я вижу корни драмы в том, что произошло с Россией в XX веке. Здесь и потеря 70 млн наших соотечественников, и отъезд великих мыслителей, деятелей культуры за рубеж, и разорванность русской культуры на советскую и антисоветскую, эмигрантскую.


Сегодня надо серьезно думать о смене генераций в культурной среде, которая улучшила бы ее. Эта среда испорчена тем, чем испорчено все общество, — идея коммерческого успеха превалирует над всем.


— Я как раз хотела вас подвести к этому вопросу.


— К телевидению это относится прежде всего. Другое дело, что есть искусство, где успех обязателен. Великий французский режиссер и актер Шарль Дюллен сказал: «Я знаю только один закон — это успех». Но он-то имел в виду творческий успех, настоящий успех. Я здесь обращаюсь прежде всего к самому себе, потому что я сам человек из телевизионного шоу-бизнеса. И продолжаю им заниматься, и делаю это с удовольствием, может быть, это и есть мое настоящее призвание. Но я считаю, что телевидение, даже развлекательное, — своего рода миссия. Если угодно, «искусство, превращающее толпу в народ» (так Томас Манн говорил о театре). Ужасно, когда телевидение превращает народ в толпу. Погруженные во внутренние проблемы, мы до конца не понимаем, что сегодня все европейские ценности проходят испытание на прочность. Европа как культурно-исторический и экономико-политический феномен переживает глубочайший кризис. Мы-то думаем, что это кризис наш, российский, как всегда, особенный, искривленный. Леня Якубович как-то сказал замечательно: «Жить плохо лучше всего в России». Но российский кризис — только часть кризиса европейского. Если мы не поймем, что все глобальные проблемы надо решать на основе европейских традиций, можем оказаться перед лицом неизбежной катастрофы.


— Как государство должно действовать в условиях культурного кризиса?


— Дело государства — создавать среду. Условия для развития креативных идей. Причем не в отдельном заповеднике, а во всей стране.


— Разве государство может создать среду?


— Оно может создать законы, может куда-то направлять деньги, а куда-то не направлять. Может кому-то помочь, а кому-то нет. В принципе ему даже не надо никому помогать. Главное — обеспечить свободный доступ к творчеству и к результатам культуры. Вот с этим огромные проблемы.


Понимаете, люди по-настоящему развиваются от общения с живыми людьми, живым искусством. Телевидение и интернет — лишь способы передачи информации. Они могут сделать человека более образованным и информированным. Но они не развивают его духовную составляющую. А тем более душевную.


— Подождите, так мы с вами далеко зайдем. Когда я хочу, чтобы мои дети посмотрели спектакль «Дальше — тишина», я ставлю диск с Пляттом и Раневской и плачу вместе с ними.


— Замечательно. Это произведение телевизионного искусства каких мало, и снимал его Анатолий Эфрос, который прежде поставил спектакль на сцене. Но, то потрясение, которое я испытал в Театре Моссовета в 18 лет, стоя, зажатый, между такими же сопляками, как я, когда мы все ревели живыми слезами, меня потом на что-то подвигло. А то, что я потом видел по телевизору, лишь напоминало о моем переживании.


— В этом смысле нам повезло, у нас была возможность увидеть это вживую.


— Да. Но это не значит, что не надо любить телевидение. Я его люблю как зритель и как скромный труженик, который пришел в «Останкино» в 1967 году. Я к телевидению нашему отношусь хорошо — и прежде всего потому, что оно разное. Сегодня каждый может составить себе программу по вкусу.


— Разное? Оно же все про деньги! Вы-то это знаете как никто другой.


— Но все-таки вы можете смотреть лекции «Академии» на канале «Культура», новости на канале «Вести-24» или РЕН. Можете обеспечить себе кинопоказ в каком-то пристойном объеме. Даже сегодня за не очень большие деньги любой пенсионер может купить себе пакет каналов и смотреть их в свое удовольствие. Я не о сельском населении сейчас говорю, а о городах, где до 200 тыс. жителей.


Но меня, например, значительно больше тревожит ситуация в средней школе. Там готовят детей и подростков не к жизни, а к поступлению в вуз. Посмотрите, никто не воспитывает сегодня ребенка с перспективой, что он станет официантом или электриком, рабочим на заводе или дояркой. Наше телевидение вообще практически не уделяет внимания тем, кого раньше называли простыми людьми.


— Но люди ведь хотят смотреть другое? Да и разговор о проблемах денег не приносит.


— А я думаю, эти проблемы могут отражаться. Но телевидение во многом формируется за счет интересов не публики, а рекламодателей. Так почти везде — в Италии, Франции, Америке. И у нас в этом смысле не самое худшее телевидение. Просто оно ориентировано на потребительское общество, которое у нас не до конца сформировано. Я всегда цитирую Ключевского: «Искусство любят те, кому не удалась жизнь».


— Справедливо. А задушенные колбасой люди любят телевидение.


— Нам кажется иногда, что телевидение или интернет моделируют жизнь. Только ленивый не говорит о том, что революции на Ближнем Востоке были сделаны с помощью твиттера. Но это не так! Их делали люди, которые не знают, что такое твиттер и блог.


— Согласна, это жизнь моделирует телевидение.


— Как человек, ушибленный марксизмом, могу сказать: реальная жизнь настолько сложна и властна, что формирует события вне зависимости от происходящего в надстройке. Но когда по телевидению идет что-то затрагивающее общество всерьез, это начинают смотреть и люди, которые обычно не смотрят телевизор. Появился сериал «Школа» Валерии Гай Германики — начался серьезный общественный разговор. В парламенте, в Минобразования, церковь выступала. Люди стали смотреть. Ругать или хвалить после просмотра, в данном случае это неважно.


— Но это редко бывает.


— Этого часто быть и не может. Потому что мы сейчас говорим об эксклюзивах, а телевизор — это конвейер. И ничего мы с этим не сделаем. Вот Николай Досталь снял фильм «Раскол», я посмотрел одну серию. Каждая его картина на телевидении — это событие, он делает глубокое кино, а не «мыло». Телевидение не только информирует, но и выполняет важную просветительскую функцию. Надо сказать, и документалистика на телеэкране есть — хорошая, интересная, умная.


— Как-то вы по ходу разговора превратились в адвоката телевидения.


— Все-таки я президент фонда «Академия российского телевидения».


— Видите, вы теперь больше президент академии, чем человек. Вообще вы были министром культуры, окормляли население величайшей страны мира. А нынче занимаетесь телевидением, театр мюзикла вот затеяли. Это прогресс или регресс?


— Это регресс. Вообще мое первое место работы — Восточно-Сибирский институт культуры, старший преподаватель кафедры искусства. Читал лекции по зарубежной литературе. В 1971 году в Улан-Удэ я рассказывал о Сартре и Ануе.


— Очень достойно. А чем заканчиваете — «Горбушку» отобрали!


— Да не отбирал я ни у кого! Оттуда два года как ушли все рокеры. И хозяева здания, завод имени Хруничева, искали этому ДК какое-то правильное применение.


— Почему же вы за мюзиклы взялись?


— А я их очень люблю. С детства.


— Откуда мюзиклы в вашем советском детстве?


— У нас в коммунальной квартире патефон был трофейный. Принесли пластинку Тамары Кравцовой, популярная артистка эстрады была. Она пела: «Эй, мамбо, мамбо, Италия!» Мне лет семь было, но помню я это прекрасно.


Я вообще люблю популярную музыку. В Москве я вырос неподалеку от театра «Эрмитаж» и, пользуясь некоторым знакомством моих родителей с администратором, иногда туда ходил на эстрадные концерты. Вот с тех пор отношусь к эстраде с благоговением. Я живьем тогда слышал всех, кого можно было, от Клавдии Шульженко до Утесова. И это, поверьте мне, было искусство высочайшее.


— Верю, мне тоже довелось.


— Уже не говорю о том, что я протырился (мне было девять лет!) на Ива Монтана. И это было потрясение. Популярное искусство — вообще очень важная сфера. Это я говорю как бывший министр культуры и как любитель этого дела. Потому что никто под нос не напевает музыку из балета любимого мною Леонида Десятникова. А напевают три ноты, которые спела Катя Лель. Проклиная Катю Лель и Макса Фадеева.


— И как низко вы готовы пасть? Стас Михайлов?


— Искусство — это отражение публики. Как писал Александр Сергеевич Пушкин, публика образует драматические таланты. Нечего ругать Стаса Михайлова, Ваенгу и иже с ними, если их хочет слушать публика. Надо ругать наше Министерство образования, Министерство культуры, школу — за то, что не сформировали другие вкусы. Или признаться в том, что в человеке все далеко не совершенно.


Да, Михайлов, да, Ваенга. А что слушали и пели люди в 1920–1930-е? Не пели ведь за столом «Широка страна моя родная».


— Вам не кажется, что мюзикл совсем не наш жанр?


— Недавно я в очередной раз был на концерте хора Пятницкого и понял: вот где мюзикл русский. Танцуют, поют, двигаются — все делать умеют. А к нашему мюзиклу мы сейчас делали кастинг, посмотрели тысячу артистов. Тяжелый случай! Но я хочу этот мюзикл сделать. Это моя детская мечта. И мне хочется, чтобы люди, которые придут его смотреть, плакали, смеялись, радовались и не проклинали жизнь.


Возвращаюсь к тому, что мы вообще живем в популярной культуре. Я восхищаюсь Антигоной, но сам я из породы Санчо Панс. Житейское здравомыслие не преступно, если оно не толкает на подлости. Есть поступки, которые я не могу себе простить. Впрочем, рефлексия всегда полезна.


— Желаю, чтобы сбылась детская мечта. Когда у вас премьера?


— Планируем выпустить до конца года, но, может быть, подвинем немного. В зале «Горбушки» такой ремонт надо делать!


Татьяна Малкина


Московские новости


Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе