Общество раскололось гораздо раньше «Левиафана»

Интервью Романа Богословского с Львом Наумовым
Лев Наумов – писатель, драматург и режиссер из Санкт-Петербурга. Он написал уже три книги об Александре Башлачеве, а в данный момент работает над книгой о зарубежном периоде жизни режиссера Андрея Тарковского. 
Также в 2014 году вышла книга, содержащая в себе драматургию и рассказы Наумова – «Шепот забытых букв». Именно за нее Лев был удостоен Царскосельской художественной премии.

- Лев, ты решил воплотить в жизнь крупную задумку – написать об Андрее Тарковском. Почему именно о нем и как идет работа?

- Всё началось с того, что в рамках научно-исследовательской деятельности Международного кинофестиваля «ArtoDocs» мы подготовили карту «Италия Андрея Тарковского». Я хотел воплотить эту затею довольно давно и очень рад, что в апреле 2013 года, к 81-му дню рождения режиссёра, желания, наконец, совпали с возможностями. Вскоре после этого меня пригласили на конференцию «Феномен Андрея Тарковского в интеллектуальной и художественной культуре», которая раз в несколько лет проходит при кинофестивале «Зеркало». Там я сделал доклад «Итальянские маршруты Андрея Тарковского». И вот именно в процессе подготовки этого доклада, который, разумеется, потребовал на порядок более тщательной разработки темы, чем составление карты, я понял, что оказался в положении нерасторопного дачника, вышедшего в огород пару раз махнуть лопатой. Копнул, а там – Троя. Стали открываться удивительные, не публиковавшиеся прежде обстоятельства и факты. Стали возникать ответы на определённые вопросы. Но даже тогда я ещё не думал о книге.

Февраль 2014 года я провёл во Флоренции, и примерно в это время пришло осознание того, что из всего придуманного и найденного нужно делать книгу. При этом у меня, разумеется, существовал план – перечень проектов, которые я хотел бы воплотить в определённой последовательности. Тарковский ворвался в этот план без очереди и занял одну из первых позиций. Уже в июне мы с женой сели в машину и поехали в Италию, чтобы собрать дополнительные материалы, встретиться с определёнными людьми, сделать некоторые фотографии, посмотреть на что-то своими глазами, оценить произошедшие с годами изменения. Мы проехали 12400 километров, и это стало для нас одним из самых замечательных приключений прошлого года, не говоря уже о том, сколько открытий готовило это путешествие.

В наше время трудно загадывать и прогнозироваться, но я пишу эту книгу с радостью, интересом и удовольствием. Жаль только, что далеко не на каждой неделе находится хотя бы один день, который я могу ей посвятить.

- Последние годы жизни Андрея Арсеньевича были не самыми радужными. О чем говорят исследования и находки?

- Это довольно мягко сказано. Чтобы прийти к подобным выводам, не нужно ничего исследовать, достаточно представлять себе биографию Тарковского и прочитать «Мартиролог». Конец его жизни это не просто катастрофа художника, не могущего найти место для себя. Его судьба – квинтэссенция трагедии огромного дара. Практически весь мир был у его ног, но места, где бы он смог выжить, так и не нашлось, будто его попросту не существовало. Будто определённый уровень таланта действительно оказывается несовместимым с жизнью. Я не склонен связывать болезнь режиссера исключительно с тем, что его вымотали советская власть и органы госбезопасности, о чём писали многие. И дело вовсе не в том, что я недооцениваю роль этих обстоятельств, однако история представляется мне куда более сложной и, пожалуй, более трагичной в своей неизбежности.

Но должен отметить, что вовсе не это является предметом моих исследований. Всё сказанное выше – хорошо известные факты. А когда собираешься писать книгу о человеке, о котором до вас написано полторы сотни книг, нужно очень чётко понимать, чем твоя будет отличаться. И та книга, о которой мы говорим, это не жизнеописание, не биографический нон-фикшн. Во-первых, она фокусируется только на позднем периоде, на Тарковском вне СССР и главным образом – в Италии. Иными словами, если говорить о фильмах, то обсуждаются два последних – «Ностальгия» и «Жертвоприношение».

Меня очень интересует этот поворотный момент, ведь с «Ностальгии» берёт своё начало совсем новый Тарковский. Не смотря на то, что сценарий теснейшим образом связан с Россией, на этой картине автор перестаёт быть русским кинематографистом. Он также не становится итальянским, но превращается в «универсального» режиссёра. Это очень важно, на его примере мы можем говорить об инвариантном киноязыке.

Изменения в его почерке и манере связаны вовсе не только с тем, что на «Ностальгии» он работал с итальянской съёмочной группой и в совершенно иных реалиях. Фильм получился довольно необычным, хоть и вписывающимся в общую канву европейского кино. Самое удивительное для меня в этой картине то, что автор, только что приехавший в страну, погружается в такие глубины духовного мира итальянских городов, церквушек, развалин и прочих местечек, которые до сих остаются недоступными для национального кинематографа Италии – одного из величайших в мире.

При этом фильм «Жертвоприношение» это качественно другой шаг по той же дороге. Эта картина уже очень похожа именно на шведское кино, главным образом, за счёт бергмановского оператора Свена Нюквиста. Похоже, но не то же!

Я это всё рассказываю, чтобы акцентировать внимание: книга не только о Тарковском. Она и об Италии, и об итальянском кино, и о том, как появляется творческая идея, как она обрастает содержанием, превращается в художественный образ. Как образы складываются в сюжет, как появляется фильм. Это будет книга о вдохновении, о том, как на него влияет гений места, поселившийся на Апеннинском полуострове задолго до Ренессанса, когда такое искусство, как кино, было просто немыслимо. По крайней мере, я надеюсь, что это будет очень необычная книга.

- Я этого всецело тебе желаю. Ты хорошо сказал о «гении места». Но у меня несколько иной вопрос. Гениальный роман состоит обычно из нескольких пластов. Их может быть несколько, но для простоты возьмем два: тот, который задумывал автор, и тот, о котором он не мыслил. То есть гениальная книга получается всегда больше первоначальной задумки, да? А кто виноват и что делать, когда один читатель это видит и воспринимает, а второй говорит: «Господи, дрянь какая! И кто это читает?» Иными словами – где теряется однозначность оценки шедевра? В психологии читателя?

- Мне представляется, что даже не то, что гениальная, но уже талантливая книга должна оказываться хоть немного, но крупнее авторского замысла. Такая абстракция, как «задумка гениального произведения», говорить о которой можно только после того, как книга написана и предъявлена, вообще несколько превосходит человеческие способности на видовом уровне. Именно поэтому она – чистая абстракция, и рассуждения о ней носят сугубо теоретический характер. Многие здесь начинают говорить о творческой боговдохновенности, о том, что «кто-то водит рукой», но это отдельная тема, терминологию можно использовать разную.

Ты, видимо, ссылаешься на моё интервью «Пойнтеру», где я говорил о пластах. Должен заметить, что я имел в виду не совсем то. Я имел в виду, что каждая интерпретация (в том числе и авторская, которую мы условно называем «задумкой») состоит из совокупности условных слоёв. Они могут быть самыми разными. Например, сюжетно-событийными. В простейшем произведении выделяется один такой слой. В более сложных текстах слоёв появляется множество. Какие-то автор замысливал, какие-то возникли помимо его воли. Некоторые получились почти такими, как затевались. Другие вышли крупнее или мельче. Но может так статься, что вообще автор и читатель увидели совершенно разные слои. И тут нужно отметить, что перед текстом они оба равны, и не стоит отдавать предпочтения одной точке зрения перед другой. Условимся, что в произведении есть всё то, что в нём можно найти. Важно, что такая слоистая интерпретация создаёт некую структуру.

Пример. Существует классическая, «школьная» интерпретация «Войны и мира»: в повествовании выделяются слой жизни элиты и слой жизни народа, слой глобальной военной истории и слой частных романтических отношений, слой христианкой символики и слой языческой метафизики... Я подчёркиваю, что называю сейчас не «темы», а именно структурные слои, поскольку в тексте демонстрируется симметрия, взаимодействие и последовательность. Подчеркну: не имеет смысла вопрос о том, насколько рационально и умышленно это было сделано Толстым, выделял ли он точно такие же слои, рассуждал ли он вообще в подобных терминах. Мне кажется, что искусство случается именно тогда, когда это не происходит полностью рационально. И я усомнюсь, что Лев Николаевич строил роман, исходя из таких же категорий. Во-первых, само название нам подсказывает тот базовый дуализм, который был в основе повествования. Во-вторых, возникающая структура чрезвычайно сложна и, если угодно, совершенна.

У меня есть рассказ на эту тему, о том, что шахматы невозможно было осознанно изобрести. Те, кто играет, не дадут соврать – во время иной партии сталкиваешься с совершенством, как оно есть. С идеалом, в каком-то смысле. А это не совместимо с разумом. Потому такую игру нельзя было придумать, только угадать. С «Войной и миром» похожая ситуация.

А есть прямо противоположные примеры великих книг, в которых структура была запрограммирована. И в первую очередь в памяти возникает «Улисс», а также опубликованная впоследствии джойсовская схема: цвет, орган, символ, область знаний, нарративная техника... Это не событийные слои, но атрибутивные, если хочешь. Они довольно бесполезны для читателя, но для писателя представляют собой стержень романа. При этом всю иррациональную силу текста Джойс набрал в другом.

То, о чём говоришь ты, это не разные пласты в данной терминологии, но разные интерпретации. И фундаментальная проблема, возникшая вместе с литературой, состоит в том, что кому-то нравится, а кому-то нет. Трудно что-то прибавить к словам Тютчева: нам действительно «не дано предугадать...» Но в сложившейся от века ситуации мне не видится множества вариантов для автора. Я бы сказал, что как раз поиски компромиссов с самим собой, уклонение от естественного пути, адаптация к чьему-то вкусу, к конъюнктуре – самая губительная стратегия.

Отвечая, наконец, на твой вопрос, однозначность оценки теряется в тот момент, когда текст становится сложнее руководства по эксплуатации для электрического чайника. Уже на уровне сказки «Репка» однозначности быть не может.

- Лев, тогда вопрос: какой смысл вообще в структуралистском подходе? Ведь если лишить произведение означаемых, оставив одни означающие, которые не выходят за рамки конкретного текста и рассматривают только его в качестве единственной реальности исследования, все произведения уравниваются? Нет талантливых и неталантливых, умных и глупых книг, есть лишь знаки, вписанные в различные структуры.

- Структуралистский подход не является единственным возможным и условно-истинным. Кто знает, как вообще правильно читать? Кто сказал, что мы все делаем это одинаково? Вскоре после того, как человек обучается чтению, всякий раз открывая книгу, он остаётся один на один с буквами. И что там происходит в его голове?.. Выделение структуры – попытка унификации, поиск общего языка для читателей. Ведь мозг с чистым хаосом не работает: перцепция состоит в нахождении взаимосвязей.

Но, разумеется, далеко не всякому нужно осознано препарировать произведение, и далеко не всякое произведение нуждается именно в таком подходе. Однако проблема (и это действительно проблема) состоит в том, что формула «автор тут хотел сказать...», а также самый примитивный символизм насаждаются в голову каждому школьнику на уроках литературы. Причины этого ясны – так создаётся иллюзия полнейшего понимания. На самом деле в таких терминах затруднительно говорить о чём-то, написанном после XIX века везде, кроме России. Только с советской литературой этот номер ещё как-то может пройти до конца XX века, в силу того, что она довольно академична, у нас несколько дольше сохранялся культ чтения, и задерживалась десакрализация книги.

Полноценный, не купированный структуралистский подход имеет смысл, если мы исходим из заявленного выше: в произведении есть всё, что мы можем в нём найти. Но главное не поддаваться соблазну, и не подменять этот тезис предположением о том, что в произведении есть только то, что именно мы можем в нём найти.

- И снова к более конкретному. Ты написал две биографии Александра Башлачева. Более ранняя книга называлась «Человек поющий», а совсем недавно вышла книга в серии «Легенды нашего рока» издательства «Амфора», которая так и называется – «Александр Башлачев». Почему именно Башлачев?

- Ещё в университетские годы в каком-то туристическом походе я услышал несколько его песен, и они очень сильно меня заинтересовали. Вернувшись в город, я попытался найти информацию об авторе, купить записи, но на тот момент не было доступно ничего. Тогда я сам начал по крупицам собирать материалы, воспоминания, а 30 декабря 2005 года открыл сайт, посвящённый Башлачёву, который уже давно существует без меня.

О книге речь зашла в преддверие полувекового юбилея поэта. Собственно именно тогда, в 2010 году, в издательстве «Амфора» вышла моя первая книга «Александр Башлачёв – человек поющий». Она была написана в нарочито документальной, отстранённой манере. На тот момент мне казалось, что это наиболее правильный путь. Книга очень быстро разошлась, и издательство захотело допечатывать тираж. Но дело в том, что всё это время я продолжал собирать интервью и воспоминания. После выхода первой книги новые материалы, документы и люди стекались с огромной скоростью. Стало ясно, что её можно очень серьёзно расширить. Более того, было бы досадно оставлять огромное количество появившихся сведений за бортом. Честь и хвала «Амфоре», издательство согласилось не перепечатывать старый вариант, а сделать существенно расширенное и дополненное издание. Отделаться небольшими изменениями, переверстав первую книгу, не удалось – я переработал её от начала до конца. Новая версия оказалось толще на сто с лишним страниц, даже не учитывая того, что была добавлена вторая врезка с фотографиями. В результате, как для меня, так и для издательства, это, в общем-то, совершенно новая книга.

А совсем недавно, в октябре, в серии «Легенды нашего рока» вышла моя третья книга о Башлачёве. Она уже не имеет никакого отношения к «Человекам поющим», не продолжает их. Это параллельный текст, написанный с нуля и излагающий моё видение событий. Я хотел назвать эту книгу ««Чужой костюм» Александра Башлачёва» – есть у него такое ранее стихотворение:

Чужой костюм широким был в плечах,
Но я его по глупости примерил.
И столько сам себе наобещал,
Что сам себе действительно поверил...

Абсолютно пророческий текст, написанный в возрасте двадцати двух лет. Но книга вышла в серии, и сложные названия, содержащие имя героя не в именительном падеже, оказались недопустимыми.

Башлачёв для меня – явление, в первую очередь, литературное. От него совершенно невозможно оторваться, поскольку на примере Александра феномен гениальности становится предельно наглядным и лаконичным. Его творческий период – это всего-то четыре года, активными из которых были только два с половиной. Он написал чуть более ста текстов, и этого оказалось достаточно, чтобы радикально повлиять на песенную и поэтическую традиции в весьма ортодоксальной стране. Причём как он этого добился? Он же не поэт-авангардист, который своей целью видит революционный подрыв основ и какие-то эстетические реформы. Башлачёв использовал весьма архаичные средства, и это уникальный случай.

- Цой, Кинчев и БГ затмили Башлачева? Можно долго рассуждать о том, кто и что привнес в рок-музыку, но давай зайдем с другой стороны – они могли помочь ему более интенсивно, продвинуть, подтолкнуть на большую сцену и не сделали этого, или Александр сам категорически не хотел попадать в свет рамп русского рока?

- Башлачёв, конечно, не избегал известности, стремился к тому, чтобы его услышали, пока во второй половине 1986 года не произошло то, что мы условно можем назвать «кризисом». Но нельзя сказать, что его кто-то затмевал. Нужно понимать, на тот момент обстоятельства были совсем иными, и не существовало иерархии, отсутствие которой сейчас трудно себе вообразить. Это удивительное совпадение, но всё изменилось сразу после смерти Александра. Его уход в 1988 году обозначил смену эпох.

А на концерт в Ясенево 19 мая 1985 года Башлачёв привёл с собой Кинчева и, отыграв набор песен, сказал: «Это мой друг Костя. Он тоже немножко попоёт». Константин тогда был существенно менее известным автором, чем Александр. Собственно, Кинчев пришёл в «Алису» двумя месяцами ранее. К слову, за это выступление Башлачёву заплатили гонорар, а Кинчеву – нет.

Цой – история отдельная и длинная. Я убеждён, что до последних дней он сам нуждался в некой опеке, а уж тогда – особенно. Несмотря на браваду, он был крайне ранимым человеком, а при этом, прошу прощения, на лестнице ленинградского рок-клуба красовалась постоянно обновляемая надпись: «Группа крови на рукаве, зубы Цоя на сапоге». Ему самому было нелегко. Киномания началась не сразу.

Гребенщиков, конечно, уже занимал доминирующие позиции, но упрекать его в чём-то абсурдно. Он делал своё дело, строил «Аквариум», записывал «День Серебра» и «Десять стрел».

Вообще говоря, тогда не было «большой сцены» в современном понимании. А на большую сцену в тогдашней терминологии они все выбрались почти одновременно хотя бы потому, что организаторы концертов были одни и те же. Возможно даже, Башлачёв этого добился раньше многих. Его первый концерт в крупном официальном помещении – зале научно-исследовательского физико-химического института имени Карпова – состоялся летом 1986-го. Примерно тогда же «Аквариум» впервые выступил в «Юбилейном».

Александр сыграл несколько таких «крупных» концертов. Однажды, кстати, они выступали втроём с Борисом Гребенщиковым и Майком Науменко в Доме учёных в Усть-Ижоре. Так что дефицита возможностей у Башлачёва не было. Напротив, многие могли ему позавидовать (и завидовали). Но позже он сам отказывался выступать, и это совсем другая история…

- …которая ведет меня к этому вопросу… Лев, какие мнения и мысли у тебя о его самоубийстве?

- Знаешь, если книги «Человек поющий» описывают жизнь Башлачёва из общих хронологических соображений, то существенная часть новой книги, вышедшей в серии «Легенды нашего рока», сфокусирована именно на этом вопросе. Потому мне бы не хотелось сейчас конспективно что-то излагать. Я скажу только, что для меня Башлачёв – это едва ли не последний (по крайней мере, на данный момент) эпический герой. По сути, он воплотил существующий от века архетип поэта-пророка, неприкаянного скитальца, страдальца, с совершенно явными провидческими качествами. И его смерть с этих позиций представляется не чем иным, как жертвой, оплатой счетов. И очевидно, что пророк, жертвуя собой, преследует одну цель – подтверждение собственной доктрины.

- Буду читать книгу. Лев, ты, конечно, помнишь экспериментальный фильм Ларса фон Триера «Пять препятствий», где Триер заставляет режиссера Йоргена Лета переснимать много лет спустя его же короткометражный фильм «Совершенный человек». Уникальная получилась картина. И именно тем, что это фильм-метафора: часто для того, чтобы понять прошлое, пересмотреть его, найти в нем нечто новое и понять его по-другому, нужно в него вернуться, окунуться?

- Я очень люблю эту картину. Её значение в фильмографии фон Триера трудно переоценить. Однако выношу я из неё немого другое. Возвращение в прошлое, это абсолютная необходимость, но это и обоюдоострый меч - можно не найти новое, но зациклиться на удачном старом. Не понять что-то, а надеть шоры уже неактуальной более идеи. В любом случае, это неизбежный процесс. Будущее – это история.

Но «Пять препятствий» для меня – фильм именно о препятствиях и их созидательном потенциале. О том, сколько творческой свободы и смысла можно найти в заданных самому себе ограничениях.

Я держу это в голове почти постоянно. Например, пьесу «Однажды в Манчжурии», которая неоднократно ставилась в театрах и недавно вышла в моей книге «Шёпот забытых букв», сформировало одно препятствие. Все мы знаем о значении и драматургическом потенциале психоанализа. По Фрейду есть два базовых людских влечения – Эрос и Танатос. Или режиссёр-новатор Сесиль Блаунт Де Милль сформулировал то же самое в несколько более актуальном и прикладном ключе: «Людям нужны секс, кровь и Библия». Так или иначе, мне была интересна предельная задача – использовать только одно влечение. Я подумал, что создавать и развивать сюжеты исключительно на Эросе, умельцев достаточно и без меня. Потому я решил сделать историю, которая бы продвигалась сугубо Танатосом. Так появилась пьеса «Однажды в Манчжурии», в центре которой русские солдаты и офицеры в плену у японцев во время Русско-Японской войны.

Произведения могут возникать из ограничений. Казалось бы, когда перед тобой лежит чистый лист, писать проще, возможностей больше. Но дайте фантазии за что зацепиться, научите её решать более трудные задачи. Пусть на листе будет хоть одно слово, плюс уговор с самим собой, не писать сегодня причастий, начинающихся на «Н». В этом удивительный парадокс – это помогает, а не мешает.

Например, несколько рассказов я написал на готовые названия – вот уж препятствие так препятствие: текст должен называться «Запах ронина», и что хочешь, то и делай. Этот рассказ, кстати, тоже вошёл в «Шёпот забытых букв».

- Лев, расскажи, как добился того, что аннотацию к книге «Шепот забытых букв» писал Дмитрий Быков? Он в этом смысле очень осторожен и избирателен.

- Нас с Быковым познакомил Александр Николаевич Житинский, удивительный писатель, бывший одним из эпицентров литературного Петербурга. Мне сейчас очень не хватает Александра Николаевича. Но я не думаю, что Дмитрий Львович помнил о нашем знакомстве, когда я задал ему вопрос о том, не согласился бы он написать предисловие. Он ответил, что ему необходимо ознакомиться с рукописью. Я отправил ему книгу, через некоторое время он написал, что она ему понравилась, а потом прислал и предисловие. Для меня его оценка была очень важна.

Также предисловие для этой книги написал и Юрий Николаевич Арабов. Мне было важно показать книгу уважаемым и авторитетным для меня авторам. Обоим я очень признателен, обоими предисловиями дорожу чрезвычайно и в равной мере.

- А о чём книга «Шепот забытых букв»? В ней 21 рассказ и 3 пьесы – это сборник?

- Несмотря на столь необычный набор текстов в содержании, не могу назвать эту книгу сборником. По крайней мере, я пытался создать концепцию, которая связывала бы воедино все рассказы, а также налаживала мосты с пьесами. А это было непросто – в каких-то текстах действие происходит задолго до нашей эры, в каких-то – в недавнем прошлом или настоящем, в каких-то – в далёком будущем, а то и вне времени. Герои то в Европе, то в Америке, то в Азии, то на другой планете. Есть камерные рассказы на пару персонажей, а есть масштабные пьесы, где множество активно действующих людей.

А о чём книга я бы предоставил судить читателям. Как мы с тобой говорили выше, моё мнение не есть истина в последней инстанции. В самых общих чертах я могу попробовать сориентировать. Видите ли, уже давно человечество переживает кризис религиозного мировоззрения. Наука тоже никак не может ответить на фундаментальные вопросы бытия. «Шёпот забытых букв» предлагает подумать об альтернативных концепциях. Можно назвать это словоцентричным мировоззрением, а можно как-то иначе. Вселенная героев оказывается по-своему справедливой, ясной, гармоничной, и при этом нельзя исключать, что наш мир устроен именно таким образом.

- Лев, что ты думаешь о современном авторском кино в России? Последнее что мне очень понравилось – это мистическая утопия «Небесные жены луговых мари» Алексея Федорченко. Вышли фильмы «Дурак» и «Левиафан», которые, как всякое искусство жизненное, раскололи общество на несколько лагерей.

- Важная проблема, связанная с этим вопросом, заключается в том, что сейчас не совсем понятно, что именно называть словом «кино». Слишком широкий класс феноменов включается в это понятие – от колоссальных блокбастеров с прокатом по всему миру до камерного арт-хауса, снятого одним человеком на телефон. От многочасовых полотен, требующих изъятия зрителя из повседневности, до короткометражек, делающих ставку на то, что они ударят по сознанию подобно яркой вспышке. А уж эпитет «авторское» не уменьшает, а только увеличивает путаницу. Обрати внимание, например, англоязычная кинолитература называет этот феномен не «author...», a «auteur cinematography», используя французское слово. Как будто имеющаяся в языке вокабула «автор» не подходит семантически, не отражает положение дел.

По большому счёту, разве бывает кино неавторским? Иногда это продюсер, иногда – режиссёр. Один или несколько авторов есть всегда. И дело вовсе не в количестве – фильмы братьев Дарденн, это самая что ни на есть auteur cinematography. «Auteur» – не человек, это некий архетип. На земном шаре каждый год появляется не так много подобных фильмов, и в России за последнее время это, конечно, «Трудно быть богом» Германа и «Левиафан» Звягинцева.

Если говорить на уровне тенденций, то во всём мире сейчас наблюдается кинематографический подъём. Появляется множество интересных, необычных фильмов. В то же время, в национальном прокате ничто этот подъём не выдаёт. Меня уже давно настораживает маниакальная подражательность российского кино. Это касается решительно всех уровней индустрии – от блокбастеров, через фестивальные картины, к телевизионным фильмам и сериалам. Посмотрите на тотального триумфатора 2013 года – фильм Велединского «Географ глобус пропил». Он действительно выглядел весьма выигрышно на фоне всего остального, что было снято в России, но так ли он хорош по гамбургскому счёту? Много ли он добавляет к тому, что мы уже знаем о современном «маленьком человеке»? Открытий в нём нет. И в этом отношении он здорово проигрывает даже книге, по которой снят.

Посмотрите на итоги нашего Международного кинофестиваля «ArtoDocs» в секции «художественное кино». В этом году победил фильм из Тринидада и Тобаго. Лучшая режиссура – в Германию (фильм «Несколько посланий в пространство» – я давно не видел такой филигранной фантасмагории). Остальные дипломы разошлись в Испанию, Аргентину, опять в Германию, на Украину. Да, есть два российских фильма, но в конкурсе-то в процентном отношении их было больше всего. Вспоминаю фильм-победитель 2012 года, картину Виктории Лопач «Забери меня отсюда», и фильм-дипломант «Незначительные подробности случайного эпизода» Михаила Местецкого, но я совсем не представляю, где бы вы их могли сейчас посмотреть – разве что в Интернете.

А вот в документальном кино ситуация ровно обратная. Есть масса замечательных картин, и они появляются каждый год. В числе особо важных работ прошедшей пятилетки я могу назвать несколько лауреатов и дипломантов фестиваля «ArtoDocs» с 2011 года: «Мой крестный – Куросава» Виктории Казариной, «Русский танец Окады Есико» Веры Водынски, «В движении» Александры Воронцовой и Юлии Киселевой, «После Баха» Олеси Буряченко, «Посмотрите на меня» Анны Колчиной, «Возвращение Александра Сергеевича в Россию» Дмитрия Завигельского, наш победитель этого года – «Бронский» Константина Селина. Появилось ещё множество, перечислять можно долго.

Если говорить про «Дурака» и «Левиафан», то, конечно, они общество не раскалывали. Оно было расколото существенно раньше, событиями 2014 года. Каждый вопрос сейчас проявляет эти расколы. Просто обычно возникают вопросы из сферы общественно-политического, а не эстетического. И действительно, о кино так жарко давно не спорили. Но, посмотрите, аргументы, которые используют сторонники каждой из картин, как правило, к кинематографии не имеют отношения. Меня в этом условном противостоянии многое настораживает. Например, то, что некоторые ругают «Левиафан», используя те же аргументы, которыми они недавно превозносили Хлебникова и Лозницу (ничего плохого не хочу сказать о последних).

В моём понимании, между «Дураком» и «Левиафаном» разница примерно такая же, как между деткой песочницей (добротной, впрочем, качественной) и космодромом Байконур, потому их соотнесение в высшей степени странно. «Левиафан» – фильм, который будут изучать, к которому будут возвращаться. Быть может, не сразу.

Я воспринял его как довольно абстрактную притчу. Многие рецензенты начали говорить: дескать, левиафан символизирует страну, Россию, власть... Гоббса вспоминали. Мне показалось, что левиафан – это, вы удивитесь, левиафан. То есть – колоссальный и мощнейший божественный аргумент. Это фильм о том, что у бога больше не осталось доводов. Нужны ли они ему – это другой вопрос. Однако лично я не знаю иного современного российского режиссёра, который мог бы сделать картину с таким глубинным эпическим измерением. На мой взгляд, это главный фильм года.

- А как относишься к творчеству таких радикалов как Сигарев, Волохов? К слову сказать, я как-то пытался пересматривать Муратову, Аристакисяна, и понял, что та, перестроечная и постперестроечная «чернуха» уже не воздействует абсолютно. Ушло время. А вот «Вышка Чикатило» Волохова, «Волчек» и «Жить» Сигарева – работают безотказно, согласен? Это просто смена времен, парадигм?

- Вынужден не согласиться. Мне трудно представить более вневременной фильм, чем, например, «Долгие проводы» Киры Георгиевны Муратовой, а названные авторы лично на меня, например, слабо действуют. И дело вовсе не в радикальности, как коротком пути к эмоции зрителя, а, скорее, во внеэстетическом реализме. Гёте писал, что если художник нарисует мопса таким, каков он есть в жизни, будет два мопса, но не будет искусства. Это относится как к здоровым мопсам, так и к увечным. Все люди разные, на многих такой метод срабатывает, но я не из их числа.

- Завершающий вопрос. Он о культурном контексте современности. Какие книги, фильмы, спектакли, картины в достаточной и глубокой мере выразят сегодняшнее время в будущем? Кто сегодня рисует те карты, по которым искусствоведы будущего считают день сегодняшний, как думаешь?

- Я думаю, что невозможно назвать одно, два или десять произведений, которые в совокупности могли бы на это претендовать. Часто раздаётся вопрос о том, кто же нынче – «голос поколения»? Ответить на него с той или иной степенью достоверности, начиная со второй половины XX века, затруднительно. Мне кажется, что сейчас как никогда очевидно: цельных поколений больше нет. Напротив, их дробность достигает невиданного прежде размаха.

Ещё чаще можно услышать вопрошание: «Кто герой нашего времени?» А действительно, кто? Может быть, это ветеран одной из недавних войн, вернувшийся в разрушенную разлукой семью, которому хватило сил победить злобу и вновь собрать всё воедино? Может быть, это менеджер среднего звена, гедонист или приспособленец, который умудряется упростить себя таким образом, что достигает счастья, да ещё и делает счастливыми окружающих? Может, наоборот, это творческий человек, склонный к мистицизму и жертвенности радикал, возделывающий свой сад, вопреки реалиям? В результате сад разрастается и проникает в эти самые реалии. Может, это некий волонтёр-благотворитель, взявший микроскопический участок божьего промысла на себя, и несущий за него ответственность? Может, это чиновник, некогда коррупционер, который, будучи внутри системы, пытается противостоять взяточничеству, с юмором выявляя как бюрократические, так и биологические причины недуга – бессмертный окологоголевский сюжет? Может, это, вообще, женщина, сделавшая себя, построившая карьеру, пережившая трёх мужей (выберете любых из перечисленных выше) и доживающая свой век, окружённая детьми, рассказывая им истории про тщету усилий их отцов? А, может, у нас время без героя, которому нужны персонажи других времён? Многие авторы ищут ответ. Но его не будет, на что есть немало причин, в том числе и достаточно формальные. Мы живём в информационном обществе, состоящем из групп, в каждой из которых своя ситуация с героем. Однако, есть ещё один важный момент. Дело в том, что значение искусства в написании портрета эпохи сейчас существенно меньше, чем было сто лет назад. А сто лет назад оно было существенно меньше, чем двести. Это естественный процесс – каждый день теперь оставляет слишком много информации, доступной онлайн и оффлайн. В каком-то смысле, использовать искусство для выражения эпохи – всё равно, что стрелять из пушки по воробьям. Оно обладает слишком большой изобразительной силой. Если мы сейчас представим себе Россию первой четверти XIX века по «Войне и миру» и «Евгению Онегину», то насколько исчерпывающей и корректной окажется эта картина? Создастся иллюзия, что это была некая романтичная, эстетически филигранная и привлекательная эпоха, что не в полной мере соответствует действительности.

Снимок в открытие статьи: Лев Наумов/ Фото: из личного архива
Автор
Роман Богословский
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе