Известный израильский режиссер, худрук иерусалимского театра "Хан" Михаэль Гуревич поставил чеховского "Дядю Ваню".
И сделал это очень по-своему, тонко, лирично и с грустью по настоящей любви, счастью и гармонии.
А ведь пьеса "Дядя Ваня" — одна из вечных чеховских загадок, странная и трудная задача для любого театрального режиссера.
Джон Гилгут, великий английский актер, отвечая на вопрос, кого он считает вторым по мере таланта драматургом мира (само собой, что первый и главный — Шекспир!), без колебаний назвал имя Чехова. Чехов — уникальный сплав человечности, печали по ее отсутствию. Грусть и улыбка, сдержанная искренность, череда судеб маленьких людей, простых, неидеальных, страдающих, бредущих в темноте…
Чехов не проповедовал, не вещал. Он писал просто и точно. И достичь подобной еретичной, гениальной простоты и точности почти никому не дано.
Полное отсутствие позы и кокетства, чистота взгляда на окружающее — вот Чехов. Вот его стиль. Пьеса "Дядя Ваня" — одна из вечных чеховских загадок, странная и трудная театральная задача.
Режиссер, худрук иерусалимского театра "Хан" Михаэль Гуревич поставил своего Чехова. И — как оказалось — задел, прояснил самые сущностные чеховские струны и мотивы.
Дерево, голое, осеннее, а над ним птичий клекот. Живое над угасшим, отжившим. Мечта — и неотвратимая, непобедимая реальность. Так увидела и передала суть этой пьесы талантливый, умный, безупречно интеллигентный сценограф Светлана Брегер.
Дыхание музыки, даже не полотно, не кипучий поток — отсвет мелодий, воспоминание о грибоедовском вальсе, тихий плеск — как на воде в летний полдень…Выдающийся мастер, художник звука Йосеф Барданашвили нашел и выдохнул этот нежнейший свет звуков.
Дом - важнейшее, утерянное и вечно искомое понятие у Чехова. Дом в спектакле "Хана" — островок, плоский фантом рядом с голым деревом. Мебель, бытовые мелочи — все чуть понарошку. Дождь в окнах. Фото на стене. Дом доживает. Он есть — и он уплывает, уходит. Чудесная нянюшка (ее играет Оделия Море-Маталон) вяжет и распускает связанное. Только чтобы быть занятой, уйти от пустоты.
Доктор Астров (Нир Рон), нескладный, давно махнувший рукой на себя, на свои высокие цели, занят проектами по переустройству земли, по сохранению лесов. Голое дерево за стеной дома и рулоны карт и чертежей Астрова явления одного порядка. Вязать — и распускать…Придумывать и отрекаться от цели. Интеллигенция, отчасти, похожа на милую нянюшку: шуметь и сверкать она умеет гораздо лучше, чем добиваться своей цели. Так увидел и раскрыл эту тему режиссер Гуревич в своем иерусалимском "Дяде Ване".
Перед спектаклем во дворе "Хана" состоялся разговор о Чехове. Выложенный иерусалимским светлым камнем театральный дворик был полон, на небольшом помосте расположились режиссер Михаэль Гуревич, профессор Ариэль Гиршфельд и наша знаменитая актриса Лиора Ривлин, исполнившая роль Раневской в спектакле Гуревича "Вишневый сад", и Нир Рон, играющий в "Дяде Ване" Астрова.
Профессор, безусловно горячо влюбленный в творчество Антона Павловича Чехова, пытался объяснить, что многое в русской классической литературе строится на противопоставлении города и деревни. Что, мол, пушкинская Татьяна (воплощение всего самого светлого, романтичного, искреннего, подлинного и прочее) живет в деревне, а байронический эгоист Онегин является из города…
Трудно, наверное, объяснить коренному израильтянину, что Татьяна Ларина, этот идеал женственности, скромности, никак не была деревенской девушкой, крестьянкой. Да и герои Чехова в своем большинстве не крестьяне, а провинциалы.
Профессор еще вспомнил книгу Ивана Гончарова "Обломов", о которой он сказал, что видит глубинную связь между нею и произведениями Чехова. И, посетовав на то, что его слушатели Гончарова не читали, настоятельно советовал прочесть…
Режиссер Михаэль Гуревич говорил о том, что предлагал актерам играть не роли, не выдуманных людей, а самих себя. Артист Нир Рон рассказал, что после нескольких репетиций позвонил Гуревичу в отчаянии: "Я понял, что я не артист, я не могу, не умею это играть!". Лиора Ривлин сказала, что-то же самое ощущала, когда бралась за Раневскую.
Профессор Гиршфельд провел параллель между Чеховым и гениальным певцом российской печальной природы Исааком Левитаном. И точно и грустно заметил: самое важное, самое революционное в Чехове — это его умение печалиться, его глубокий пессимизм.
Ведь, если вдуматься, все фашистские режимы очень оптимистичны. И с этим своим оптимизмом он крушат города, судьбы, души… Так или иначе, а беседа была интересной. Важной. Будто организаторы заронили в души слушателей частичку восхищения перед великой русской культурой, культурой, которая выстояла, выжила, живет и будет жить.
…Астров пьет, топит в водке печаль и досаду. Жалеет себя. Предается апатии. Потом едет врачевать земский люд. На сострадание нет сил. На поступки тоже. Он банален, обыкновенен. Он давно угас. Соня влюбилась в него за отсутствием других кандидатов. Просто ждала любви — и придумала ее себе.
Актриса Натали Элиазаров так задушевно, остро, печально- отчаянно провидит знаменитую сцену с Астровым, в которой Соня пытается узнать, как он к ней относится, что в зале зрители вытирали слезы. Астров — усталый, помятый. Нелепый. Даже когда он встречает женщину, которая могла бы изменить его жизнь, он пасует. Она для него не реальная возлюбленная, а символ жизни, свободы, птичий клекот над голым древесным остовом.
Елена, вторая жена профессора Серебрякова (ее тонко и деликатно играет Даниэль Галь), слишком инертна. Она не в силах изменить себя и свою жизнь. Ее шаг, рывок к Астрову — только порыв ветра. Все будет, как прежде. Она уедет с профессором (его вальяжно, роскошно, метко играет Йеоахин Фридландер), будет сожалеть и грустить, грустить. А мимо пройдет жизнь. И ничего не останется.
Чеховская тоска по счастью, по разумной жизни, неверие в то, что семья бывает гармоничной, дает уют, тепло, горькая любовь к Елене, разочарование и — все это воплотилось в большом одиноком тихоне дяде Ване (замечательный, неожиданный, совершенно живой и чеховский Арье Чернер).
Дядя Ваня, Иван Петрович Войницкий, он всегда много работал, занимался счетами имения Серебрякова, во все себе отказывал, чтобы у профессора не было причин волноваться. Свою жизнь он положил к ногам этого вздорного эгоистичного пустомели. Даже собственная мать (ее ювелирно-точно играет Ирит Паштан) боготворит зятя-профессора, смотрит на него, как на Бога, а от сына досадливо отмахивается…
Вафля, этот жалкий приживал в спектакле Гуревича, обретает почти трагические краски, актер Юав Нойман говорит о персонаже лаконично и страшно… Спектакль в "Хане" необходимо посмотреть. Чтобы ощутить укол в сердце. Пережить катарсис. Задуматься о смысле дома, родства, идеала, о красоте и инерции.
"Дядя Ваня" сделан так мастерски, так любовно и свято, с таким пониманием, будто центр чеховской пьесы переместился в Иерусалим. Герои говорят друг другу "шалом", "сусим муханим", а мы слышим тихую и волнующую чеховскую интонацию. Браво, "Хан"!