Безупречно. Описывать театральную постановку этим тяжеловесным, пафосным словом мне не хотелось и не приходилось очень давно. Но для «Счастливых дней» Мастерской Петра Фоменко трудно подобрать другое определение. Безупречность в данном случае не похвала, не констатация исключительных достоинств, а просто исчерпывающая характеристика.
Сталкиваясь с театром абсурда, публика всегда немного рискует. Он часто кажется не требующим анализа или неподвластным логическому осмыслению, слишком сложным или слишком простым, слишком смешным или слишком грустным. Многочисленные «нет» и «слишком» (еще и в сочетании с неуемным режиссерским креативом) легко сбивают с толку, лишая возможности оценить и понять. Спектакль Веры Камышниковой по классической пьесе Сэмюэля Беккета дает редкую возможность проникнуть в суть абсурда. И рассмотреть его жутковатую, грустную красоту.
На театральных подмостках абсурд часто превращают в комедию. Это отчасти оправданно. Например, в вывернутой наизнанку вселенной Беккета натужно серьезный разговор почти невозможен, ведь все ее обитатели — немного клоуны. Ксении Кутеповой карнавальный аспект образа Винни удается блестяще. В торчащем в разные стороны рыжем парике, нелепой миниатюрной шляпке и очках с одной линзой, с выпадающими зубами, вытаращенными глазами и торопливо нелепыми интонациями, она словно исполняет длинный цирковой номер. Впрочем, смешного в нем ничтожно мало. Это скорее заговаривание отчаяния, попытка заполнить словом и действием (пусть бессмысленным, обрывочным) дурную бесконечность между звонком к пробуждению и звонком ко сну. Комизм Беккета близок к трагифарсу, неотделимому от самого существа жизни. Его клоунада отсылает к шекспировскому миру-театру и, избегая шекспировских страстей, не сторонится вечных тем.
Тесная связь абсурда с метафизикой, его тяга к проклятым вопросам в сочетании с необычными предлагаемыми обстоятельствами вызывают у многих режиссеров искушение превращать спектакли в неразрешимые ребусы и терзать зрителей безысходной сложностью. Премьера Мастерской Петра Фоменко без усилий развеивает миф о непонятности абсурда. Дополнив текст продуманной до мелочей сценографией, Камышникова делает «Счастливые дни» если не однозначной и простой, то точно не невнятной постановкой. Каждый образ здесь имеет несколько одинаково верных и важных трактовок. Бездонная хозяйственная сумка, в которой можно найти все: от зубной пасты до браунинга, — и ящик Пандоры, и быт с его плотной, болезненной предметностью, и память, снабжающая Винни бесконечными темами для разговора. Коробки с пылью, мусором или землей — это и захламленная повседневность, и засасывающая, как зыбучие пески, вечность, и могила, которую мы начинаем рыть себе с рождения. Сказочно счастливый день Винни — и астрономические сутки, и целая биография, судьба, жизнь. Грязная серая комнатушка, куда на полтора часа заключают героиню и зрителей, — то ли больница, то ли тюрьма, то ли ад, то ли чистилище. Но скорее всего — всего лишь реальность, лишенная иллюзий и прикрас.
Как говорилось выше, в трактовке «фоменок» абсурд становится непривычно понятным и простым. Пожалуй, единственная загадка в «Счастливых днях» — предлагаемые обстоятельства, из которых прорастают образы Беккета. Винни безумна? Парализована и коротает дни в доме престарелых? Вилли бросил жену? Или она произносит свой сбивчивый монолог на его могиле? А может, оба давно мертвы? Драматург не скупится на реплики-обманки, заставляя публику теряться в догадках или радоваться собственной проницательности. Но важность этого аттракциона не стоит переоценивать. Как и любой абсурдистский текст, «Счастливые дни» говорят о вневременном; а значит, в них неизбежно будут искать и находить философские глубины.
Впрочем, если описать метафизическое содержание пьесы несколькими фразами, получится не слишком сложная конструкция. Жизнь — боль, которую мы стремимся заглушить полчищами вещей, дурманом воспоминаний и надежд, бесконечным повторением мантр о Божьей воле, безграничных возможностях и радостях, которые приносит каждый новый день. Утверждение не бесспорное, но привычное и далеко не оригинальное. Ценность «Счастливых дней» и других шедевров театра абсурда, конечно, в другом. Не в идее или конструкции, а в мучительно остром, осязаемом чувстве безысходности, пустоты. Беккет в ремарках оставил Винни и ее вселенной приметы реальности (действие происходит на фоне «помпезно реалистичного задника») и осколки красоты (невозделанная равнина, бескрайнее небо). Но Винни Ксении Кутеповой заживо замурована среди тлеющих вещей. Пыль, грязь, хлам — лейтмотивы спектакля, пронизанного энергией распада. Кажется, что здесь остановилось всякое движение; что рутина, автоматизм, дурная бесконечность неотличимых друг от друга счастливых дней — последние и единственные скрепы беккетовского мира.
К сожалению или к счастью для Винни, это не совсем так. Ее реальность порой преподносит жутковатые сюрпризы. Например, подземный гул, знаменующий середину дня и кажущийся предвестником катастрофы. Или надрывный звонок — истеричный, отчаянный синоним философски гармоничного memento mori.
Демонстративную статичность вселенной, подобную давлению земли на мертвое тело, драматург и режиссер умело сочетают с непредсказуемыми всплесками агрессии мира. Этот изощренный симбиоз создает ни с чем не сравнимую атмосферу абсурда. В ней главенствуют не отчаяние или страх, а трезвая, почти спокойная (ведь надеяться все равно не на что) обреченность человека, смирившегося с законами вселенной.
В этом мраке, лишенном надежды на свет, удивляет разве что призрак любви. Не страсти, не романтической истории. Просто иллюзии неодиночества, возможности монолога в присутствии человека. Единственного, но такого важного утешения. Размышления Винни о том, была ли она хоть когда-то достойна любви; воспоминания о первой встрече с Вилли; сам Вилли, ползущий к Винни по груде коробок, чтобы разделить с ней последние секунды дня... Во вселенной Беккета все это кажется миражом, ошибкой, патологией. Само слово «любовь», сама идея чувства, противостоящего человеческой обреченности, тут невозможны. Как конфетти над свежевырытой могилой.
А впрочем, мир абсурда обладает неискоренимой тягой к уравниванию. И любовь тут не менее абсурдна и не менее реальна, чем смерть.