Марк Захаров: самоирония для меня — залог нормального психического состояния

…Неистощимый на выдумку и фантазию, творчески деятельный, он, словно опровергая известную поговорку, успешно занимал два кресла сразу: как художественный руководитель московского театра «Ленком» и как режиссёр-постановщик телефильмов, любимых зрителем.

Среди них — вышедшая на экран в 1979 году «комическая фантазия о жизни, любви и смерти знаменитого барона Мюнхгаузена, жившего в XVIII веке в Германии и ставшего героем многих весёлых книг и преданий». Она же — «Тот самый Мюнхгаузен». И мелодраматическая комедия «Формула любви», премьера которой состоялась в конце декабря в 1984-м.

Автор сценариев этих фильмов — Григорий Горин, оператор — Владимир Нахабцев. И в каждом — звёздный состав артистов.

— Марк Анатольевич, как вы заметили однажды: «Театр — зеркало общества, актёр есть отражение современности». Но, если судить по успеху вашего театра, наше общество должно быть несколько иным…

— Думаю, что никакого противоречия здесь нет. Несмотря на то что российский театр всегда был плотно связан с процессами, происходящими в жизни общества, государства и тому подобного, эта связь тем не менее не была прямой. То есть в репертуаре того или иного театра могли быть публицистические спектакли — естественно, когда-то и мы отдали дань политическому театру, — но в целом и общем театр развивается по каким-то своим необъяснимым законам и довольно сложно взаимодействует со временем. Достаточно вспомнить знаменитый великий спектакль Евгения Багратионовича Вахтангова «Принцесса Турандот», который появился в 1922 году и по своей эстетике, настроению ну никак не соответствовал тем трудностям, которые переживала тогда Москва. Всё много сложнее. Здесь задействованы такие непростые факторы, нюансы, анализировать которые я сейчас не берусь. Хотя кое о чём догадываюсь.

— Ирония, сарказм — это ваш имидж, образ жизни или нечто иное?

— Наверное, я испытываю какое-то тяготение к комедийным ситуациям, к иронии, в том числе к самоиронии, что для меня является неким залогом нормального психического состояния. У режиссёра, если он долго и достаточно успешно возглавляет коллектив, набегают определённого рода чисто профессиональные заболевания: амбициозность, безапелляционность, ощущение мессианских настроений и акций и прочее, прочее, прочее. Ироническое отношение к самому себе лично меня спасает от некоторых заблуждений, весьма распространённых в режиссёрской среде…

Несмотря на то что все мы ценим юмор и у нас сейчас есть блистательные образцы юмористической литературы, есть Жванецкий, Задорнов, Горин и другие писатели-сатирики, я причисляю его к дефицитным явлениям. Потому что мы очень обидчивы. В принципе. Как страна, как государство, как общество. Нам не хватает умения смеяться, в том числе и над собой. Мы склонны обижаться и не понимать некие комедийные ситуации. Поэтому мне кажется, что любое продвижение в области смешного, иронии, юмора чрезвычайно полезно с точки развития нашего общества и государства.

— А то, что происходит на политической сцене страны, вы, как режиссёр, воспринимаете с юмором?

— Иногда какой-то юмор может возникнуть… Но в общем и целом я слежу за всем этим действом с тревогой. Думаю, мы набрали очень мощную негативную инерцию тоталитарного государства с нездоровой экономикой, с очень многими идейными заблуждениями — начиная не только с 1917 года, но и в ему предшествующие. Российское общество страдало целым комплексом заболеваний, и сейчас перейти на стезю здоровой экономики, нормального политического устройства без какого-то особого переходного периода, на котором были бы сосредоточены усилия всех лучших умов страны, просто невозможно. Отсюда — много неприятных событий в нашей политической жизни, которые лично у меня, как и у некоторых моих друзей и знакомых, вызывают, повторяю, большую тревогу. Тут уже вроде как бы и не до юмора…

— Какой из недугов, на ваш взгляд, самый тяжкий?

— У нас шло накопление нигилистических тенденций апокалипсического характера — эта проблема достаточно глубоко исследована нашими российскими философами, в частности Николаем Александровичем Бердяевым. Я назвал Бердяева потому, что читал его больше, чем других великих мыслителей российской земли.

В общем, нигилизм, обязательная конфронтация с верховной властью, непременное дистанцирование от власти и желание с ней конфликтовать, разоблачать, бичевать — все эти настроения пустили очень сильные метастазы ещё, так сказать, со времён Чернышевского и Белинского, поскольку они были воспитателями как бы целых поколений, в школе мы изучали именно их великие творения. И хотя сегодня от некоторых вдолбленных концепций отказываешься, в подсознании что-то невольно сохраняется. Да, многие расстались с большевистской идеологией, однако большевизм как некий экстремизм и вместе с ним антизаконные акции, основанные на знаменитой ленинской формуле «всё хорошо, что полезно пролетариату и диктатуре пролетариата», к сожалению, остались в нашем сознании, и излечиться от них не так-то просто. Мало убить Дракона в небе, его ещё надо задушить в собственной душе, собственном сознании. Это более сложная, тонкая и глубокая работа.

— Разве недовольство властью как таковой — не естественное чувство для интеллигенции, склад ума которой «запрограммирован» на анализ, сомнение?

— Здоровая нормальная оппозиция необходима. И западные государства, значительно обогнавшие нас в своём политическом и экономическом развитии, оказывается, опираются на эту обязательную структуру. Но у нас ведь оппозиция очень быстро начинает звать к топору, как звал Чернышевский — самый любимый автор Ленина. Собственно, его он и читал. Достоевского, скажем, Ильич не стал изучать, как и других писателей, и тем более философов. С последними в 1922 году вообще обошлись без церемоний: тех, кого было стыдно расстреливать на глазах перед всем миром, просто депортировали за рубеж, чтобы не мешали здесь со своими концепциями большевикам, упразднившим понятия совести, порядочности, долга…

— Как вы полагаете, почему стремление к власти насилия, вождизму так живуче и соблазнительно для многих наших сограждан?

— Очень боюсь забираться в глубины этой проблемы. Лучше Бердяева, досконально исследовавшего наши раны и необычайно точно подметившего противоречия, которые сидят в нашем сознании, российском менталитете, не скажешь. Приведу простой пример. Мы вроде бы люди мирные, не злые, гостеприимные, русское радушие и щедрость даже, быть может, не знают аналогов в мире. В то же время нам потребовались бесконечные завоевания и расширения территории вплоть до Аляски, более того, были предприняты шаги по присоединению к России Калифорнии… Зачем, откуда это стремление приобрести готовые края, которые принесут какое-то благоденствие, но не обустроить свой дом? Почему возникала такого рода агрессия? Эти вопросы, касающиеся противоречий нашего сознания и исторических традиций, чрезвычайно сложно проанализировать… Страна откровений и вдохновений, мы очень легко впадаем в крайности и в этом смысле представляем угрозу для Западной Европы, писал в своё время Бердяев. Думаю, что в какой-то степени эти слова не устарели.

— Сегодня, в условиях становления рыночных отношений в экономике, интеллигенция в который уже раз на обочине…

— Тем не менее должен сказать, что для нас, тех, кто связан с творчеством, жизнь, конечно, очень изменилась, в том числе и в радостную сторону. Мы ушли от цензуры. Цензурный аппарат был изощрённым, всеохватывающим. Его щупальца опутывали каждый шаг художников, артистов, режиссёров и так далее. Конечно, сейчас мы переживаем огромное облегчение. Скажем, последние спектакли «Ленкома», такие как «Безумный день, или Женитьба Фигаро», «Мудрец», «Поминальная молитва», не могли бы появиться тогда, когда каждый наш шаг контролировался отделом культуры МГК КПСС и ещё многими-многими инстанциями, которые принимали наши спектакли. Как правило, каждый из них подвергался резкому неприятию цензурного аппарата, и затем шла долгая изнурительная борьба. Теперь таких сражений нет. Этот момент крайне существен для жизни театра.

— Вы могли бы в творчестве пойти на компромисс, поступиться принципами?

— До известных пределов — да, могу. Считаю, что компромисс в творчестве возможен. И мы, особенно во время борьбы с цензурным аппаратом, как бы шли на какие-то компромиссы, чем-то приходилось жертвовать…

Однако при этом всегда для меня и для моих единомышленников существовала некая красная черта, за которую нельзя отступать. Иначе возможна ситуация, описанная в повести «Сотников» Василя Быкова: определённый момент отступления приводит уже к иному качеству — дальше надо голову в петлю… Скажем, в своё время борьба за спектакль «Три девушки в голубом» по пьесе Людмилы Петрушевской продолжалась около четырёх лет, нам никак не удавалось пробиться, вместе с тем тех позиций, которые ни при каких обстоятельствах не могут быть оставлены, мы не сдавали. Ибо тогда это был бы и не тот замысел, и не тот спектакль.

Но, вообще, какой-то манёвр, какая-то коррекция допустима и возможна. Опять-таки, повторяю, до той красной черты, которую надо всегда проводить для себя — мысленно или даже на бумаге.

— Вы властный человек?

— Думаю, художественный лидер (раньше эта должность называлась главный режиссёр, теперь чаще — художественный руководитель) только тогда будет полезен для театра, если будет обладать определённым волевым комплексом и прибегать к какой-то художественной диктатуре. Кстати, при всей моей симпатии к демократическому образу мышления, думаю, в творчестве иногда необходимы еретические акции, которые не основаны на результатах референдума. Если референдум очень часто приводит к тому, что срывается Поклонная гора и строится второй вариант Выставки достижений народного хозяйства, то какая-то смелая акция, как, допустим, проект Эйфелевой башни, которая не нравится большинству в момент строительства, или храма Василия Блаженного, который также оценивается с эстетической точки зрения лишь спустя многие годы, обязательно требует сильного характера и единомыслия. И всё же единомыслие не должно быть абсолютным. Сложность жизни театра в том, что он должен сочетать элементы коллективного, студийного мышления, общей ответственности за атмосферу, за художественные итоги, за состояние той творческой среды, которая образуется с довериям к тому человеку, который выбран в качестве временного или постоянного лидера в творческом коллективе.

— Одно время в прессе муссировалась такая тема: конфликт какого-нибудь известного актёра с не менее известным режиссёром. Вам приходилось сталкиваться с обоюдным непониманием?

— В то давнее время, когда у меня не было авторитета как у режиссёра, я встречался с подобными претензиями сплошь и рядом. Приходилось выслушивать разные колкости, резкости, в частности, от моей дорогой возлюбленной, недавно покинувшей нас Татьяны Ивановны Пельтцер. Но потом, с течением лет, у меня таких конфликтов с коллективом не случалось.

Однако, в общем, какие-то конфликты в творческой среде, думаю, неизбежны: слишком сильно эксплуатируется нервная система актёра и режиссёра. Нервная система обнажена. Малейший пустяк или какой-то незначительный, едва заметный нюанс может стать последней каплей, переполнившей чашу терпения того или другого. И поскольку никто не стоит на месте: как театральный коллектив в целом, так и каждый художник в отдельности — будь то живописец, композитор или режиссёр, он либо деградирует медленно и незаметно, либо продолжает процесс восхождения. Зависнуть в одной точке мне, кажется, не характерно. Правда, самому заметить тенденции деградации или восхождения очень сложно. Хотя бы потому, что каждый художник имеет право не только на одну прямую восходящую линию, но и на определённые творческие кризисы, неудачи, ошибки, которые остальным есть смысл иногда простить и потерпеть. Бывает, что тот или иной человек лишь спустя несколько месяцев или даже год даст те желаемые результаты, которые ждут от него в сию же минуту. Это чрезвычайно сложная проблема, о которой я отказываюсь безапелляционно судить…

— Чем вызвано нынешнее обращение Московского театра имени Ленинского комсомола к классике?

— Однако с 1990 года наш театр называется «Ленком»*. Мы придаём этому переименованию большое значение, хотя, может быть, немножко обманываем себя. Но нам так легче: «Ленком» — это какое-то фольклорное название, придуманное московским зрителем. В общем, в афишах мы сняли прошлое помпезное и громкое словосочетание и в то же время полностью порвать с ним связь не можем — этот театр был организован не нами, у него свой большой сложный путь в истории.

О классике. Сегодня в весьма затруднительном положении оказались наши драматурги. С падением железного занавеса они вдруг стали конкурировать со всей мировой литературой и драматургией в частности. Не всеми осознанный, это факт, однако, трагического характера. В аналогичную ситуацию достаточно неожиданно и быстро угодили и кинематографисты, чего не скажешь, к счастью, о театральных режиссёрах.

В любой развитой, высококультурной стране имеется не больше двух-трёх репертуарных драматургов и совсем немного писателей, которые могут жить исключительно литературным трудом. Такого огромного количества писателей, как в нашем адресном справочнике советских писателей, изданном несколько лет назад, просто не может быть в природе. Это чисто феодальное явление, не имеющее отношения к здоровому и нормальному обществу.

Естественно, возникли сложности с созданием современных пьес. Но мы, памятуя заветы Владимира Ивановича Немировича-Данченко о том, что театр всё равно должен заниматься современной драматургией, некоторое время назад сотрудничали с молодым режиссёром Дмитрием Липскеровым, по пьесе которого поставили спектакль «Школа для эмигрантов». Эта пьеса не является каким-то высшим достижением или прекрасным явлением в искусстве, тем не менее взаимодействие с новым поколением другой генерации всё равно необходимо. Правда, большого выбора интересных современных драматургических произведений сегодня нет. И думаю, что вообще и не было никогда.

Драматургия — дело штучное и редкое. Драматургический талант — талант особый. Допустим, очень талантливый прозаик, наш великий писатель Фёдор Михайлович Достоевский ведь не был драматургом, он не обладал специальным драматургическим талантом. Этот талант, повторяю, настоящая редкость.

— Почему вы решили ставить именно Чехова?

— По сию пору Чехов остаётся самым великим реформатором современного психологического театра. Его пьесы идут на всех континентах, во всех театрах мира. И это отнюдь не случайно. Ничуть не сбиваясь на политические, публицистические сентенции, он сумел сложнейшие явления в истории государства, общественной жизни, ощущения, предощущения, предчувствия тех страшных смертельных катаклизмов, которые ждали и, возможно, ещё ожидают Россию в будущем, облечь в удивительную человеческую и драматургическую форму. Говорить о сложных вещах, минуя прямые нравоучительные изречения, погружая предмет разговора в подсознание героев и занимаясь, в общем, самым главным — человеческими взаимоотношениями, их динамикой, процессами жизни духа, — вот чему нам надо сегодня учиться. И Чехову в этом нет равных.

— Какая из загадок, оставленных Чеховым читателям — они же и зрители — в «Чайке», для вас необъяснима?

— С точки зрения Георгия Александровича Товстоногова, режиссёра, которого я, как каждый нормальный российский режиссёр, бесконечно уважаю и люблю, главный герой «Чайки» Треплев — особо одарённый дилетант, который необходим искусству для генерации, стимуляции новых идей, для обновления. У меня возникло ощущение, что Треплев — необычайно талантливый человек, который должен был бы стать профессионалом с самой большой буквы. Но, увы, на примерах моих знакомых и полузнакомых вижу, что часто — обстоятельства в жизни так сложились и так складываются — яркий талант так и не пробивается, его становления и признания не происходит. Это очень сложный вопрос, связанный с окружающей обстановкой, но, не исключаю, и с некоторыми качествами самого человека.

Словом, для меня Треплев — талант, который, может быть, сравним с лучшими представителями нашего Серебряного века. Но там, в глуши, находясь возле этого озера, он не состоялся. А, скажем, сам Антон Павлович Чехов, родившись в Таганроге, стал тем не менее планетарным явлением…

— В полемике с Сориным Треплев утверждает, что «современный театр — это рутина, предрассудок». Насколько он прав?

— Думаю, в искусстве, для того чтобы взять планку выше, двинуться дальше, не повторяя то, что умеют другие, непременно надо войти в определённое спортивно-конфликтное взаимодействие со своими коллегами, пытаясь в соревновании с ними взять бо́льшую высоту. В этом смысле каждому художнику полезно к среднестатистическому искусству, даже весьма культурному и благопристойному, относиться так, как относился к нему Треплев.

— То есть речь вовсе не о буквальной трактовке?

— Наверное, буквально, на все сто процентов, воспринимать эти слова Треплева, конечно, нельзя. Ведь в то время, когда Чехов писал «Чайку», были великие мастера (да, их было немного), рождались необыкновенные художественные дарования, позднее проявившиеся в сногсшибательной удивительной плеяде наших режиссёров: Евгений Вахтангов, Всеволод Мейерхольд, Константин Станиславский, Александр Таиров, Котэ Марджанишвили…

А в общем и целом к девяносто процентам того, что сегодня созидается, скажем, на театральном или телевизионном рынке, полезно относиться как к явлению, которое надо преодолевать и не повторять.

— Ваш же театр по-прежнему занимает особое безупречное положение лидера…

— Я благодарен за такую оценку, хотя считаю, что у нас есть замечательный режиссёр, быть может режиссёр номер один, Лев Додин в Петербурге и его знаменитый Малый драматический театр. Есть совсем молодая поросль режиссёров, скажем Сергей Женовач; есть средних лет — Алексей Левинский, Сергей Арцибашев. Есть, наконец, режиссёр, которого не то чтобы уже вычеркнули из театрального процесса, но чего-то особого от него уже не ожидали, и который совсем недавно вдруг поразил театральную Москву спектаклем «Без вины виноватые», который поставил в Вахтанговском театре. Я имею в виду моего почти ровесника Петра Фоменко — в своё время он сильно пострадал, да и все мы находились тогда в очень сложном положении…

Поэтому думаю, что театральная жизнь достаточно богата в России, но количество шедевров — что я, правда, повторял много раз, и данная мысль, так сказать, не оригинальная — это постоянная математическая и в США на Бродвее, и в Англии, и в Аргентине, и в Японии, и в других странах. Немного появляется спектаклей, которые можно было бы причислить к особым театральным явлениям, в хорошем смысле сенсационного характера.

— День премьеры «Чайки» уже известен?

— Премьера «Чайки» в некоторой степени зависит от наших долго тянущихся переговоров с Парижем, куда намечаются гастроли «Ленкома», хотя, впрочем, они могут и не состояться. Поэтому точный срок выпуска спектакля мне сегодня назвать трудно. Тем более что и начинаем мы сезон необычно — гастролями в Санкт-Петербурге, по которому очень соскучились. Последние несколько лет наши поездки в этот город были прекращены, что связано с новыми экономическими условиями безусловно кризисного характера, в которых оказался российский театр…

В общем, думаю, что зимой, скажем в январе, «Чайка» будет готова.

— И первыми этот спектакль увидят французы?

— Нет, ни в коем случае!.. Первыми зрителями всегда должны быть соотечественники.

Во Франции идут переговоры о возможных гастролях спектакля «Безумный день, или Женитьба Фигаро».

— Вернёмся к началу беседы. Власть, народ, интеллигенция — каким вам видится возможный исход отношений между ними?

— Я уже говорил о том, что, несмотря ни на что, большевистский дух сидит в нас прочно. А большевистский дух, кроме прочего, подразумевает обязательный сталинский оптимизм: всё обязательно должно кончиться хорошо. Хотя в истории, если заглянуть вглубь, случалось много разного рода катаклизмов, приведших к исчезновению целых цивилизаций, народов, превративших некоторые великие языки в мёртвые… Всё может быть. И тем не менее очень хочется верить, что россияне всё-таки нация молодая, ещё не миновавшая горнило своего становления, что впереди, как говорится, с Божьей помощью, быть может, откроются более радостные светлые горизонты и мы будем иначе ощущать себя в этом мире, что уйдут некоторые ужасы, связанные с крайне тяжёлым переходным периодом, который мы все сегодня переживаем…

________________________________________________________________________

* 2 декабря 2019 года театр переименован в Московский государственный театр «Ленком Марка Захарова».

 

9 сентября 1993 года

Автор
Елена Константинова
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе