Николай Коляда: "Рыдают все — и кто за белых, и кто за красных"

ФОТО: ЕВГЕНИЙ СЕМЕНОВ


Коляда, драматург, режиссер, худрук, уложил Москву на лопатки. Пробиться на спектакли его театра из Екатеринбурга невозможно. Как сделать успешным театр, который выглядит как оборванец? Как ставить сегодня Гоголя, чтобы в зале все рыдали? И почему сам Коляда моет полы и ездит на рынок? Об этом и многом другом мы поговорили с ним, когда он пришел в редакцию «МК».


— Сначала скажу, что я впервые в «Московском комсомольце», знать не знал, где вы находитесь, ехал на метре, потом шел пешком.

— Ехал на метре в пальте?

— На самом деле у меня глаза на лоб на вашу редакцию, на ваш конференц-зал. Все газеты в Екатеринбурге погибли, осталась одна областная, которую спонсирует губернатор Свердловской области, и там печатают указы, приказы и прочее. Газеты «Уральский рабочий», в которой я начинал и где в 82-м году был опубликован мой первый рассказ «Склизко!», тоже нет.

Я жил в городе Свердловске (теперь Екатеринбург), мой дом был на Ленина, 46, и он назывался «Дом артистов». Там жили все знаменитые артисты: оперные, звезды комедии, драмы. Окно мое выходило на типографию «Уральский рабочий», и когда мне говорили: «Завтра ваш рассказ будет напечатан», я ложился на окно и смотрел, как в типографии бежала газетная лента. Смотрел и думал: «Завтра рано утром пойду в киоск, куплю газету». А утром бегом к киоску, купишь газету за 2 копейки, открываешь, а там написано: Николай Коляда, рассказ. Какое это счастье было!

— Рассказ тот был маленький…

— Неважно, все равно счастье. Это же было впервые, самое начало… Так это я к тому, какие вы все-таки счастливые, дай бог здоровья вашему главному редактору. Как же все зависит в жизни от человека, который руководит, все организовывает и который понимает, как и что надо делать. Как говорится: «Живи и дай жить другим», понимаешь?


«БАБА ШАНЕЛЬ».
* * *

— Давай мы все-таки будем говорить про тебя и театр, а не про газеты. Ты сейчас привез в Москву 34 спектакля. Выходя на сцену, каждый вечер ты благодаришь москвичей: «Спасибо вам, дорогие зрители, благодаря вам мы существуем, мы в Москве живем в хорошем отеле, а не в хостеле. Нам никто не помогает…»

— Да, кланяюсь каждый раз, и мне не стыдно. Как моя сестра говорит: «Коля, лучше просить, чем воровать». Я стою после спектакля или перед ним в фойе, кричу громко: «Купите, пожалуйста, книги мои, программки, я подпишу. Каждый ваш рублик — это зарплата нашему коллективу». Ничего плохого в том, что ты не своровал, а заработал, нет. Я всегда говорю: выйди на улицу, попроси 10 рублей — тебе кто-то даст? Нет. Заработай. Да, мы скоморохи, мы пляшем, танцуем, поем песни, потом «нажимаем» на глазные яблоки и заставляем людей плакать. Или не заставляем. Но ничего постыдного в этом нет.

— Ты показал Москве свою последнюю премьеру «Тарас Бульба», актуальное и мощное высказывание словами Гоголя о сегодняшнем дне. Начал работу до СВО. Почему продолжил? «Тарас Бульба» — риск со всех позиций.

— Я «Тараса Бульбу» читал в 8-м классе и помню из повести только «Чуден Днепр при тихой погоде…» и еще «Я тебя породил, я тебя и убью»… В ноябре 2021 года я ставил «Вишневый сад» в Польше, там написал инсценировку первого действия «Бульбы», а когда прилетел домой, начал репетировать. Помню, как репетировали, как я кроил костюмы прямо на полу своего кабинета, как в пледах, которые по 600 рублей, дырки вырезал, чтобы их на себя можно было напялить. Потом посмотрел фильм Бортко: там — кони, убийство, кровь, всякие богатые изобразительные средства киношные и, конечно, Богдан Ступка, который так играл старого Бульбу! Я тогда подумал: «Ну, а как в театре это сделать?»

Сделал перерыв на Новый год, а 12 февраля сказал: «Надо отдОхнуть», прям как в пьесе «Ревизор» — «отдОхнуть». Полетел в Египет, а в конце февраля началось то, что началось. И я лежал в гостинице, смотрел в потолок от всех этих новостей… Не мог идти на пляж. Меня прокляли все мои друзья французы, поляки, немцы…

— Все как один?

— Слушай, все. Дружбан один сказал: «Ну что, полетишь на украденном «Боинге» (он другое слово употребил, матерное)?» Я ответил: «Ничего я ни у кого не воровал» и забанил его… Знаешь, таких друзей хоть за что-то и в музей, раз вы меня считаете виноватым… А ведь они хорошо знают меня: вместе пили, ели, вместе спали на полу. Спектакли ставили, премии получали, чего только не было. Я ушел из соцсетей, больше не могу слушать эти проклятия, остался только в одной — там у меня мои студенты. И в театре брожение немыслимое, многие говорили: «Нельзя ставить Гоголя, не тот случай, не та ситуация».

— А у тебя самого внутри не было такого: «Коля, стоп», что «Тараса Бульбу» сейчас ставить не время?

— Я вообще не люблю, когда мне кто-то приказывает: так делай, так не делай… Артист, который был назначен на роль Бульбы, пришел ко мне: «Я не могу в этой ситуации…» и начал говорить, за кого он… Знаешь, я так орал, думал, что упадут стены в моем кабинете. Я бросал стулья, кричал, что это предательство, подлость. «Ты со мной столько лет, сейчас ситуация, когда все рассыпается». Я мог бы сказать: «Ну, все, поехали в Казахстан. Уедем в Латвию. Давайте все проклянем здесь и разъедемся». А я сказал: «Ну-ка собрались, будем делать «Бульбу».


«МАСКАРАД».


— Но некоторые твои коллеги уехали тут же.

— Ну и пошли они. Бог им судья: не судите, и не судимы будете. Это не мое дело, что они там делают. Мне надо в моем огороде, в моем театре цветы садить. Наше поле битвы вот оно — сцена. «Идите туда, — говорю артистам, — и придуривайтесь». 28 мая была премьера «Тараса Бульбы», играли весь июнь и в августе, а потом в Москву привезли. Знаешь, рыдают все— и те, кто за белых, и те, кто за красных.

На поклонах я обычно не смотрю в зрительный зал — боюсь взглядов. Смотрю на какую-то полоску между балконом и партером и кланяюсь Богу. А там как будто лицо мамы, папы, лица любимых людей — я им кланяюсь. И вчера, знаешь, случайно у меня взгляд упал в зал. Когда увидел, что плачут мужики и бабы, я сам чуть не разрыдался. Я был в белом свитере, и после спектакля подошла ко мне какая-то девочка, рыдает, прижалась ко мне, ее трясет, всю косметику оставила у меня на плече. «Простите», — говорит, а я: «Да черт с ним, постираю».

Там песня в конце: «Девочки, молите Бога, чтобы кончилась война, а не кончится война, не выйдет замуж ни одна». Там и для белых, и для красных говорится: если вы не выйдете замуж, значит, не родятся дети, значит, род наш не продолжится, значит, не будет колоситься в поле пшеница, не будет хлеба, не будет картошки, корову некому будет доить, не будет жизни. Молитесь, чтобы мир наступил в конце концов. А он должен наступить, не может быть, чтобы это продолжалось бесконечно.

После премьеры «Бульбы» я почувствовал, что кто-то хочет меня на какую-то полочку положить: вот Коляду — туда, а не сюда. Это не значит, что я сижу на двух стульях. Я — художник. Мое поле битвы здесь. Я не могу облить себя бензином, выйти на Красную площадь протестовать или еще что-то делать. Могу только поставить спектакль. Я — скоморох, я маленький, маленький человек. Но при этом большой-пребольшой. Я могу вызвать эмоции в зрительном зале, что и делаю. А уж там пускай каждый решает… Что-то я разорался…

— Это кокетство — «я маленький»… Представила на твоем месте кого-то из режиссеров, которые не скажут, что они модные или на худой конец современные. Если тебя называют «великий Коляда», твоя реакция?

— Смеюсь. Послушай, какое кокетство. Вот библиотека Белинского, главная у нас в Екатеринбурге, издала книжку к моему 65-летию — «Метод Коляды», Лена Соловьева автор. Я открыл первую страницу, о боже, как будто я помер, и возле моего гроба говорят: «Он был великий, величайший гений». Гений из удобрений, ха-ха. Понимаешь, слава тебе, Господи, мне повезло в жизни, что я никогда на себя генеральские погоны не напяливал и не воображал. Я работяжка. Приду перед спектаклем в театр, если пол грязный, я его помою — корона с головы не свалится. Я всегда, кстати, так и делаю. В Польше, помню, мыл пол, а уборщица стала вырывать у меня швабру. Артисты ей закричали: «Не надо, он всегда так делает». Стоит мой театр чего-то или нет? Стоят мои пьесы чего-то или нет? Это будет известно через двадцать лет после моей смерти. А сейчас чего, я такой великий сяду, черные очки, шарфик, и буду перед тобой воображать. А ты скажешь: «А чего ты выламываешься (другое слово скажешь)? Коля, что с тобой?»

* * *

— С виду твой театр ну совсем малобюджетный. Нашли что-то в бабкиных сундуках, напялили на себя и давай играть. Какой у тебя самый высокобюджетный или, наоборот, малобюджетный спектакль? В Москве театральной люди меряются бюджетами: у одного 50 миллионов стоит спектакль, а у другого всего 12 миллионов — ой, как стыдно.

— Вот ты видела спектакль «Тарас Бульба». Скажи, красивый?

— Очень красивый и очень страшный.

— 30 табуреток по 200 рублей, купленные в магазине «Максидом». 30 умножим на 200. А сзади много старых тряпок, которые порвали, связали и повесили. Шапки синие на парнях (их 20) — по 99 рублей в эконом-маркете. Поварешки по 50 рублей (40 штук). Ты считаешь?

— Уже сбилась.

— А там больше ничего и нет. Хотя еще четыре бревна, найденные на помойке, канализационные трубы, которые мы обвязали веревками. Костюмы все из подбора, из сказок. А шапочки у девчонок… Я им сказал: сами свяжите, у нас есть старые пуговки — нашейте…

— Грубо говоря, 50 тысяч стоил «Тарас Бульба»?

— Думаю меньше — тысяч 30.

— Зато в спектакле «Анна Каренина» богатые костюмы — все-таки светский Петербург. И джинсы на Каренине, Вронском и прочих господах, расшитые пайетками, блестками?..

— Да перестань, это все барахло, которое нам отдали из театра драмы. Просто джинсы нам принесли люди. Нам же много несут: у кого родные умирают — нам приносят. А девочки сделали на джинсах аппликацию из пайеток. Каждая получила за это 500 рублей. Смотрится невероятно красиво, а это — просто джинсы. Свою рубашку я отдал Никите Рыбкину — он Вронский. И видишь, у всех на запястьях красные и синие ленточки. Я им сказал: «Ребята, не забывайте их надевать, вы как будто самоубийцы и вы прикрываете порезы. Это мотив смерти…»


«МАСКАРАД».


— Хочешь сказать, что ты ни разу не вышел из бюджета в 100 тысяч? Рублей, разумеется.

— Откуда у меня такие деньги? Вот сумка у Анны — из эконом-маркета, 400 рублей. А белое пальто на ней — это мы с парнями поехали на рынок, а у меня там работает подружка Ася. Она сказала: «Пойдем к китайке, там белые красивые есть». Пришли, китайка нам надавала двадцать шуб — все стоило тысяч 14–15. А Ася: «Не платите, Николай, я заплачу за вас». — «Мне неудобно». — «А мне удобно. Надо театрам помогать».

Зачем я эти тайны открываю?! Это же нехорошо. Все же копейки, из каких-то сундуков, завалов, бабушек, но смотрится идеально. Для меня в «Карениной» самое главное — паровоз, который висит сзади. Мы были на Севере, в каком-то ДК выступали. Я вошел в фойе, и там — блестящая конструкция, вокруг висят шарики, цветы, еще что-то. Подошел поближе, потрогал, а она вдруг зазвенела: дзинь-дзинь. Я сразу: «Паровоз, паровоз…» И попросил продать…

* * *

— Любой человек, слушая тебя, думает: «Это же так просто делать театр». Берешь белый стаканчик из пластика, из которого пьют воду, повесил на веточки — и вот тебе «Вишневый сад». А у душегуба Ричарда в «Ричарде III», квинтэссенция душегубства, — спитой чайный пакетик на ниточке. Скажи, ты во сне это видишь — артист Ягодин с пакетиком во рту?

— А выпить из тазика грязную воду, которую пьет Ягодин? Другой скажет: «Фу, как я могу», а он пьет из этого тазика грязного.

— Я думала, ему там реквизиторы кофе разводят.

— Сейчас, кофе…

— Мало того что ты Карабас-Барабас, ты еще и жадный Карабас, на кофе экономишь.

— Я пошел на репетицию «Ричарда III». Взял пьесу, взял пепельницу, повернул голову, а у меня на окошке стоит коробка с чайными пакетиками. Думаю, а почему бы из этого не сделать театр, это же очень просто? Вывалил коробку на сцену, сказал: «Давайте работайте». Главное тут — образ. Что такое чайный пакетик? Если его разорвать, там пыль. Там то, во что мы все превратимся. Мы все помрем и станем пылью. Эта пыль — образ смерти… Когда они держат эти чайные пакетики во рту, цепляют на грудь, как орден, или друг другу передают, я понимаю, что они держат в руках чью-то смерть.

— Коля, твой метод — из ничего. Просто, наивно и поэтому честно. Такой принцип от безысходности?

— Это условие частного, нищего театра. Я работал в больших театрах, поставил десять спектаклей в Польше, в «Современнике» два спектакля или один в Театре Вахтангова. В Польше на спектакль «Двенадцать стульев» в Катовице мне не подобрали, а сшили 200(!!!) костюмов. Я говорил: «Не надо». А они: «О, пан Коляда, чего хочешь тебе сделаем». Потому что там — художник, ассистент художника, хореограф, ассистент хореографа, художник по костюмам, ассистент художника по костюмам, два переводчика. Мне там не надо ехать на рынок покупать какие-нибудь поварешки — все принесут.

Но знаешь, как говорят: «Из курочки сварит суп и дурочка». Когда есть деньги, чего же не размахнуться. А если денег нет, так давайте возьмем чайные пакетики. Вот ты говоришь, стакан. Одно дело, если я просто держу его, другое, когда оживляю. Артист должен оживить неживой предмет, тогда это превращается в чудо, в каменный цветок. В это же надо вдохнуть жизнь, перевернуть. Что угодно можно сделать, даже со стаканом…

— Если к тебе придут и скажут: Николай Владимирович, вы нас так убедили своим великолепным искусством, давайте-ка мы вам дадим огромный бюджет, целых полмиллиона. Вот что ты сделаешь?

— Полмиллиона долларов?

— Рублей.

— Отдам на зарплату артистам, если не надо отчитываться за эти деньги. Не стану делать спектакль, шить костюмы… Когда приходишь в какой-нибудь театр, видно, что артисты выходят в костюмах, которые сняты с вешалки. Они неживые, это мертвые костюмы, сшитые. А если еще и плохо сшитые, и ткань тянет… А мои — живые. Публика все равно любит картинку, 90% воспринимают глазами… Поэтому всю картинку надо придумывать.

— Хочу понять, каким ключиком ты открываешь классику — Чехов, Гоголь, Шекспир, Лермонтов, Уильямс…

— Ключик? В «Анне Карениной» мне очень важно, что: Вронскому — 21 год, а Анне — 26. Я знаю несколько историй из своей жизни, они, что называется, неравный брак. Когда надо ровню себе брать, но Анна решила, что Вронский — ее пара. Для меня в детстве потрясением было, когда я читал про ее смерть. Как она под поезд кинулась и в какой-то момент подумала: «Что же я делаю?» Это ощущение смерти, а я знаю, как это страшно: «Что же я делаю, что же я делаю?..», а потом взяла красный мешочек, отбросила. Отбросила смерть или жизнь? Мама дорогая! И все-таки легла, и свеча, которая озаряла, погасла… Конечно, все пляски, танцы как в «Карениной», так и в «Бульбе» все-таки идут к самому главному. В «Бульбе» Тарас говорит: «Да разве найдется сила, которая пересилит русскую силу? Эх…»

Театр — это прежде всего игра и детство. Все идет из детства. Ехал тут в метро и наблюдал за мальчишкой, ему лет пять, он ехал с мамой. На эскалаторе, на коричневых панелях, он играл в лошадку: поставит три пальчика, и они у него так скачут, скачут. Доходит до железяки, и раз — перепрыгивает. А пальчики маленькие, крошечные, и так он ехал до самого конца эскалатора. Еду за ними и думаю: «Что у человека в голове? Он верит, что пальчики — это лошадка, может, он в пропасть прыгнул и он — герой?» На следующем эскалаторе я сам так попробовал — бегу, бегу — прыг. Старый дурень. А думал, в какой спектакль это вставить?

Надо верить во все. И артист должен верить во все. «Как только в артисте умирает ребенок — вон из театра», — говорила мне Ахеджакова. Что бы мы ни делали: «Вишневый сад», «Гамлет», «Маскарад», все начинается с баловства. «Давайте побалуемся, а давайте так походим и так…» Так спектакль и вырастает. Потом я привезу с рынка кучу барахла, которое, как мне кажется, может быть в спектакле, а может и не быть, и скажу: «Давайте поиграем с костями из «Гамлета», с белыми панелями в «Маскараде». А панели взял у себя в квартире после ремонта.


С ВИКТОРОМ СУХОРУКОВЫМ.


Тысячу раз говорил артистам: «Мама ушла на работу. Открываем шкафы, сундуки, достаем мамины платья, которые нам большие. Мажем глаза и щеки и в маминых туфельках бегаем, прыгаем по дому, и падаем на пол, и ржем. Играем в одно, другое, третье. А в шесть часов придет мама, по жопе надает, но до шести-то можно играть». Так и в театре, в шесть часов придут критики и скажут, что спектакль — говно. Но ты-то можешь играть и баловаться. Короче, баловство и больше ничего.

— Когда у нас были дружеские страны, «Коляда-театр» много ездил на гастроли.

— Мы даже играли в театре «Одеон».

— Конечно, для Европы «Коляда-театр» — экзотика. Какая реакция тебя удивила? И какие открытия сделал за границей?

— Мы играли «Бабу Шанель» в 18 городах Франции. На спектакле перевод шел с титрами. В зале ржали, просто умирали от хохота. А я стоял за кулисами и думал: «Почему они смеются? Над нами, русскими? Над нашими проблемами, над нашими бабушками, которые поют в ансамбле «Твое тепло, мое тепло…»? Над чем?» А потом узнал, что таких ансамблей во Франции миллион. Что они такие же, бабки старые, и проблемы у них такие же. Куда им деваться? Идут в хоры — точно такие же хоры в Венгрии, в Польше, Болгарии, в Германии. Люди на старости лет не знают, куда себя приткнуть, а хочется общения, разговора. И находят такой ансамбль, и там бабушки выпивают, ругаются, ссорятся — кто из них звезда, кто не звезда. У них ощущение жизни возникает.

Помню, что когда играли в «Одеоне» «Гамлета», из газеты «Ле Монд» пришла седая злая критикесса, и все мне так: «Ну все, она вас раздолбает»… И вдруг выходит в газете статья, в которой написано: «Ягодин — это молодой Барышников». И пишет такие слова, что стыдно даже повторять.

Олег Ягодин — великий артист, и много у меня других великих. Когда я с ним познакомился в 96-м году, понял, что этот артист наделен от Господа Бога таким талантом, что он должен сыграть в жизни весь мировой репертуар. А моя задача сделать так, чтобы он это сыграл. Он играет Гамлета, Арбенина, Подколесина, Ричарда III, Хлестакова, но вокруг него есть другие блистательные артисты — Василина Маковцева, Антон Макушин, Тамара Зимина, Сергей Федоров. Из тех, кто помладше, Никита Рыбкин, Богдан Смоляницкий, Женя Чистяков, Женя Корнильев — кого бы не обидеть, всех хочу назвать. Стоял за кулисами на спектаклях и думал: «Что происходит на этих гастролях? Взлетаем в космос».

* * *

— Ты в театре делаешь все: полы моешь, вяжешь крючком, участвуешь в производстве декораций. Ты там живешь 24 часа?

— У меня театр находится на первом этаже многоквартирного дома. Это бывший кинотеатр «Искра», нам его переделали девять лет назад и сделали два зала: один — маленький, на 100 мест, «гранатовый» называется, и второй — «малахитовый», на 120 мест. Когда у меня не было театра, я был богатый, я был драматург знаменитый. У меня была пятикомнатная квартира, 11 кошек, домработница. Я жил… вообще было прекрасно. А потом появился театр…

— И теперь у тебя комната в коммуналке?

— Я продал пятикомнатную квартиру и купил три квартиры своим артистам, в которых они теперь живут. Вообще театру купил 15 квартир, из которых 9 подарил артистам. Антону Макушкину, который играл Бульбу, подарил, он 18 лет со мной, наверное, заработал на эту квартиру… Ну и другим артистам подарил. Марина, в гробу карманов нет! Я экономил гонорары, собирал, копил… Короче, продал квартиру, а себе купил маленькую двухкомнатную на пятом этаже этого же дома.

— И ты с утра в тапочках…

— Могу в тапочках спуститься, и я уже там. Могу начать спектакль: добрый вечер, друзья, приятного вам просмотра и — домой на полчаса, на часик… Я же старый, мне 65 лет, поэтому мне надо отдыхать.

— Я бедный, я старый — знакомая песня.

— Это называется кокетничать.

— Коля, тебе не скучно. Получается, что у тебя клетка-работа, работа-клетка.

— У меня еще есть институт. Я же доцент кафедры истории искусства, в этом году будет 30 лет, как я преподаю. Выпустил драматургов Багаева, Сигарева, Пулиновича, Васьковскую, Баженову, Чергина, Богачеву, Батурину… Господи, всех не перечислишь. 5 февраля Рома Козырчиков защищается, очень талантливый парень, очень хорошие пьесы пишет. Еще есть режиссерский курс кроме драматургов. Так что у меня много еще всякой другой работы. Пока ноги носят… Конечно, я принимаю таблеточки, чтобы было весело…

— То есть?

— Я рассказал артистам, что принимаю таблетки, и сказал название. Один артист тут же: «Так это я коту даю, он сразу успокаивается». Вот и я принимаю точно такую же таблетку. Пока весело жить, пока интересно. Самое главное, пока не в маразме — вот чего боишься.

— А с завистью ты сталкиваешься? Впрочем, у тебя же бедный театр, бюджет скромный, чему завидовать?

— Завидуют, но это же их проблемы. А я никому не завидую. Я завидую молодым, что они молодые. Было бы мне 18, я бегал бы и прыгал. И еще завидую талантливым — мало их на белом свете. Вот прочитаешь у Чехова: «В разговоре она могла легко убить насекомое». Читаешь и думаешь, ну почему я не написал такое?


«ГАМЛЕТ».
* * *

— Я хотела бы получить от тебя три рецепта. Рецепт первый: если я гол как сокол, но хочу построить свой театр. Что нужно для того, чтобы стать таким успешным, как ты? Чтобы приезжать на гастроли в Москву, и публика висела на люстрах? И чтобы все говорили: «Конечно, это театр Коляды и ничей другой».

— Товстоногов сказал: действие определяется глаголом. Какое внутреннее действие у меня было, когда в 2001 году я открыл свой театр? Я хотел всем доказать, в Екатеринбурге, не в Москве, что я чего-то стою, что-то могу. Доказать на пустом месте. И самому себе доказать. Кажется, доказал: Колька, ты — молодец, очень даже неплохо получилось. Но какие муки и мытарства прошел, да и прохожу. Еще для театра надо собрать команду, завести ребят, сказать: «Давай, давай! Но у нас нет денег». Мы начинали — зарплата у людей была 500 рублей, а нас было 15 человек.

— А сейчас какие зарплаты?

— Молодые получают минимум 35 тысяч. Уборщица получает 30 тысяч, но она работает не каждый день.

— Да ты сам моешь, зачем тебе уборщица?

— Да, мой же дом. Что же, если бумажка валяется, я ее не подниму, что ли? Я и всем об этом говорю: «Это ваш дом, ну, бумажка валяется, ковер загнулся, пыль — ну так вытрите. Мы здесь живем. Но это я уже начал воспитывать. Так вот, надо собрать команду, которая за идею, за еду готова работать. Но их надо заводить и держать, чтобы не было интриг, не было скандалов внутри. А чтобы у артистов не было скандалов, надо их загрузить работой. И дать столько работы, чтобы они «сдохли». Чтобы приходили домой, падали, спали, просыпались и бежали на репетицию. Мы играем в месяц на двух сценах 60–70 спектаклей: утром, вечером, в обед.

— Второй рецепт — как можно стать артистом «Коляда-театра»? По каким критериям ты отбираешь для себя артистов?

— Смотрю в глаза, смотрю на руки. Глаза и руки все говорят о человеке абсолютно. Говорю ему: «Завтра приходи на репетицию». Приходит день, два. Вижу, что ему интересно. «Интересно? — спрашиваю. — Тогда давай на сцену. Вот тебе роль: справишься — хорошо, не справишься — до свидания».

— И третий рецепт — борща, который ты варишь для зрителей на спектакле «Суп-театр»? Действительно сам варишь?

— Правда сам варю. В три часа ночи… А делается все очень просто, по принципу: евреи, не жалейте заварки. Знаешь такой анекдот? Евреи пришли к богу: «Что-то у нас чай не получается». Бог думал, думал, потом говорит: «Евреи, не жалейте заварки». Для борща не надо жалеть жирного мяса, надо делать очень хороший наваристый бульон. Когда мясо сварилось, достать его, а в бульон засыпать картошку, морковку, все что нужно… Это кипятится, а потом надо обязательно зажарить на сале лучок, чтобы он золотистым стал. Недолго жарить, и зажарку вылить в кастрюлю. И зелень сверху.

В Москве я попросил наших: «Девчонки, ну помогите мне, я один…» Девчонки почистили морковку, картошку. Кастрюля огромная, я же в буфете в Центре на Страстном варил все это. И надо было снять с плиты кастрюлю в 50 литров, на пол поставить, чтобы на эту же плитку поставить сковородку с салом и луком. Потом зажарку вылил в кастрюлю и стал поднимать, чтобы снова поставить на плиту. Думал, ежа рожу, чуть не сдох там. Помочь-то некому, пустой театр, три часа ночи. Но все очень хвалили борщ.

Поделиться