Результаты этой работы оказались более чем убедительны, серьезный успех у зрителей и критики позволяет говорить об "Этюд-театре" как об одном из самых интересных и многообещающих на театральной карте города.
Фото из личного архива режиссера
26-летний режиссер в рамках проекта "Петербургский авангард", реализуемого ИА "Росбалт", рассказал о своем понимании классического и современного театра, о финансовых проблемах молодых, но талантливых и о театрально-образовательном центре в новом здании Александринского театра.
— Каков сейчас ваш юридический статус?
— Автономная некоммерческая организация "Петербургский Этюд-театр".
— На что вы существуете?
— Довольно долго я вообще не представлял, на что. Но вот сейчас, зимой, мы получили грант комитета по культуре — у них есть бюджет помощи негосударственным театрам, и нам из него выделили что-то около полумиллиона. На выпуск спектаклей в этом сезоне и на прокат существующих.
— А сами актеры на что живут?
— Ох, кто чем только не занимается. Сам я ставлю в других городах. Некоторые снимаются в сериалах, разные халтуры возникают, кто-то даже пиццу развозил.
Фото с сайта Этюд-театра
— На ваших спектаклях зрители выглядят так, будто они члены одной компании или хотя бы друг с другом знакомы. Можно ли говорить, что у театра уже есть своя публика?
— Думаю, да. Мы периодически после спектакля устраиваем его обсуждение, и видно, что уже нарисовался круг таких наших “фанов", которые ходят на все премьеры и даже имеют собственное мнение насчет того, как и куда следует развиваться "Этюд-театру".
— Отличный спектакль вашего театра "Двое бедных румын, говорящих по-польски" по пьесе молодой звезды европейской драматургии Дороты Масловской в ежегодном опросе, проводимым комитетом по культуре, большинство критиков поставило на первые места среди премьер сезона. Признание профессионального сообщества как-то помогает в общении с городскими властями?
— На первых порах когда мы на вопрос "где работаешь?" отвечали — "в этюд-театре", люди недоумевали: что это, где это? Сейчас нас уже вроде бы знают. Хочется надеяться, что оценки нашей работы как-то влияют на решение о выделении гранта. Хотя я в этом сложном механизме мало понимаю: у нас не как в Европе, когда дают деньги, и на них что-то делаешь. Тут наоборот — ты что-то делаешь, а потом тебе возмещают затраты. Правда, если иметь, так сказать, небольшой первоначальный капитал, можно в эту систему встроиться и как-то в ней существовать.
— Вы ставите в том числе в ярославском театре имени Федора Волкова — знаменитом, первом русском профессиональном. Понятно, что театр участвует в выборе пьесы…
— Нет, в Волковском театре я ставлю только то, что хочу.
— Но там это не может не быть встречным процессом: ваше предложение и согласие на него театра. В "Этюд-театре" ничье согласие не требуется. Что определяет его репертуарный выбор?
— Естественно, этот выбор совершенно свободен. Однако у нас есть главный арбитр — наш художественный руководитель Вениамин Михайлович Фильштинский: мимо него не проходит ни одно название, он читает все пьесы, мы их обсуждаем. Если ему кажется, что это не туда, он высказывает свои возражения. Но общее направление нашего интереса — брать серьезные вещи, позволяющие исследовать что-то важное для артистов и режиссера. У нас ведь нет никаких коммерческих соображений, и потому нет необходимости делать что-то развлекательное, комедии "для широкого зрителя". Мы работаем на его узкую часть.
— Что значит "серьезные"? Например, режиссер Дмитрий Волкострелов, моду на которого сейчас старательно вводят некоторые критики, пропагандирует пьесы Павла Пряжко, где человекообразные амебы лепечут всякий вздор (это расшифровки диктофонных записей бытовых разговоров — так называемая техника verbatim). Поскольку, мол, амебы тоже имеют право на высказывание. Таким образом делается попытка уничтожить иерархию серьезности и содержательности. Но, к примеру, Людмила Петрушевская в своих пьесах тоже выводила ничтожных людей, однако это были не их копии, но — художественный образ ничтожества…
— Я, наверное, не имею права говорить про театр Волкострелова, потому что, к своему стыду, не видел ни одного спектакля. Только очень много слышал. С чем-то не согласен, многого, видимо, просто не сумею понять и объяснить, но единственное, чего категорически принять не могу, — что возможно существование театра без артиста. Потому что артист на сцене — первое и главное условие, без которого театра быть не может. Во всяком случае — "Этюд-театра". Если же говорить о современной драматургии, которая призвана вывести героя нашего времени… У меня сложилось представление о герое спектаклей нашего театра: это молодой человек, который не знает, как и ради чего ему жить, но который страстно хочет эти смыслы обрести. Я не разделяю пьесы на классические и современные. Текст может быть каким угодно — сам спектакль должен быть современным! Тем более людей во все времена мучают одни и те же проблемы — и у Достоевского, и у Платонова, и у Натальи Ворожбит (спектакль "Демоны" по пьесе Ворожбит в постановке Семена Серзина — последняя премьера "Этюд-театра". — прим. авт.).
— Что значит "современный спектакль"?
— Он должен отражать не какие-то вещи, которые когда-то где-то волновали каких-то людей, а то, что волнует сейчас нас. Это должно быть наше мнение, наше высказывание о мире, в котором мы живем.
— А эстетически? Например, Вениамин Фильштинский — ярый приверженец системы Станиславского, которую многие нынче объявляют устаревшей.
— Увы, для многих это стало просто фразой — "система Станиславского" (к счастью, не для нашего мастера). Попадаешь в какой-то театр, особенно в провинции, а там говорят: "Подождите, мы привыкли по Станиславскому". Но что это значит, помнят не все.
— Вероятно, имеется в виду психологически достоверная манера игры — в противоположность условно-театральной.
— Для меня есть внятное разделение — на живой театр и мертвый. Бывает очень красивый, умный, но мертвый театр. А бывает, что непричесанный, неприлизанный, даже корявый — но живой. Я недавно ездил на мастер-класс Люка Персеваля в Перми — этот режиссер работает, казалось бы, совершенно не по системе Станиславского, но, несмотря на это, есть...
— То, что Станиславский называл "жизнью человеческого духа"?
— Вот именно. Он делает абсолютно живой театр! Хотел бы кое-что у него взять, попробовать приемы игрового театра.
— Притом есть еще один важный аспект — профессионализм. Вам не кажется, что отрицание необходимости, по Станиславскому, вживания в роль, создания образа, вообще долгой кропотливой работы возникло потому, что без этого неумехам и графоманам легче выдать себя за "актуальных художников"?
— Этого я вообще не понимаю. Одно дело — овладеть школой, а потом ее отрицать и пробовать что-то иное. Другое — говорить: я занимаюсь авангардом, создаю новое искусство — при этом вообще не владеть никакими основами. Надо прежде залить цемент в фундамент, чтобы потом разрушать то, что на нем построено, и строить новое.
— Хорошо, я видел спектакли Анатолия Эфроса, и меня на мякине не проведешь. Но ведь совсем молодым зрителям впаривают этот лже-авангард как модное и крутое, а у них нет инструментов отличить подлинное от подделки.
— Мне кажется, куда более серьезная проблема не в том, что молодой зритель приучается в театре к подделкам, а в том, что он вообще в театр не ходит. Затащить молодых на спектакль очень сложно. Волковский театр привез мой "Север" по пьесе Вячеслава Дурненкова в Петербург на фестиваль молодой режиссуры On.ТЕАТР — и актеры были просто в шоке: они вышли на сцену, а в зале сидит молодежь. Потому что у них дома, в Ярославле, в театр ходят в основном бабушки в париках и духах "Красная Москва". Я там делал открытие фестиваля "Будущее театральной России" и взял кусочек пьесы Любы Стрижак "Кеды", которая идет у нас в "Этюд-Театре". Казалось бы, уж на фестиваль с таким названием должны прийти молодые люди. Однако собралась та же публика, которая в силу ряда причин понять постановку в принципе не могла.
Тем не менее у меня настрой довольно оптимистичный. Все равно побеждает не форма, а содержание. Верю, что любой человек, который увидит настоящий живой театр, им заразится. А если не заразится, значит, проблема в самом человеке. Мне самому, когда иду в театр, хочется очень простых вещей: плакать, смеяться, поражаться, сопереживать. И я к себе как к режиссеру предъявляю те же требования, что и к другому театру — как зритель.
Фото с сайта Этюд-театра
— Кроме команды единомышленников вы работали в разных гиблых местах вроде петербургского Театра Комедии, в том же Ярославле...
— Ну, Волковский театр в последние годы совсем не гиблое место.
— Но тоже академический, "с традициями". Традиционному русскому репертуарному театру многие предрекают гибель, а в Валерий Фокин даже инициировал в новом образовательном центре Александринского театра целую программу обучения команд "режиссер—художник—драматург— администратор", которые бы приходили в старые театры в качестве спасателей/спасителей. Что вы обо всем этом думаете?
— В последнее время театр трансформируется, где-то это происходит насильственно, а в том же Волковском процесс протекает естественно. Я работаю там третий год, и за это время он очень сильно поменялся. Это все толки — что репертуарный театр себя изжил. Никуда он не исчезнет. Он сам себя реинкарнирует в какое-то другое качество, вот и все.
Что же касается этой программы в новом здании Александринского театра — вот тут мне многое непонятно. Существует наша компания, возникшая естественным путем в процессе обучения, и художниками мы своими обросли, и драматургами, и директором. И есть другие компании в городе, которые родились сами, не в пробирке — почему не дать им возможность попробовать? Однако выбрана даже не европейская, а американская модель создания своего рода пожарных бригад. Когда несколько команд создаются искусственным путем, не совсем уверен, что они приживутся. Впрочем, надеюсь, что я не прав: это ведь пока просто мои сомнения…
— Все-таки там здание с грандиозными техническими возможностями, финансирование, мощная спина Фокина. У вас ничего этого нет. Насколько хватит вашего общего энтузиазма? Может такое случиться, что вы скажете: "Расходимся"?
— Естественно, я об этом думаю. Наш директор составил репертуар на январь: 15 спектаклей. Говорю: Леша, это много! — Почему? — Потому что к каждому спектаклю надо прибавить еще два: монтировка и размонтировка. Получается 45! Ты монтируешь декорации, потом играешь, а потом их разбираешь. Это жутко выматывает. Если в ближайшее время город не даст нам хоть какое-то помещение, где мы могли бы репетировать и играть, не знаю, на сколько у нас еще хватит сил.
Это если говорить о материальной стороне. А если о творческой — мне кажется, театр умрет, когда мы друг другу станем уж совсем неинтересны. Но надеюсь и даже уверен, этого никогда не произойдет.
— Что для вас Петербург?
— Это место, в которое всегда хочется вернуться.
Беседовал Дмитрий Циликин
Проект реализован на средства гранта Санкт-Петербурга.