Жизнь не за царя

На обновлённой исторической сцене Большого театра состоялась премьера оперы Глинки «Руслан и Людмила». Дирижёр В. Юровский. Постановщик Д. Черняков


Черняков поступил с оперной классикой точно так же, как строители и реставраторы поступили с самим Большим театром – вычистили начинку, инсталлировав внутрь новейшее, модернизированное содержание.


Задачи, стоявшие перед постановщиками спектакля открытия исторической сцены, были противоречивыми и прямо противоположными.


С одной стороны, нужен был «большой стиль» A la russe, c теремами и кокошниками, с другой – современная и конкурентно способная постановка. Причём, конкурировать ей приходится не столько с мировым оперным контекстом, сколько с другими сферами привлечения эмоций развлечений в широком спектре от телевизора и интернета до политики и шоу-бизнеса.


С третьей стороны, возникла необходимость в спектакле-символе, обобщающем целый культурно-исторический период (Большой театр стал первым имперским учреждением общественного пользования, чей капитальный ремонт пришёлся на нарождение в России развитого буржуазного общества. С возрождением культуры лож и стульев в партере), в спектакле открытия и спектакле-открытии.


В-четвёртых, необходимо вдохнуть жизнь в русскую оперную традицию (но без рутины и бутафорского гипсокартона). В-пятых, сугубо технически, концептуально решить рыхлое либретто конкретного «Руслана и Людмилы».


Для сведения всех этих проблем и задач позвали постановщика Дмитрия Чернякова и дирижёра Владимира Юровского. Они с этой задачей справились со всем возможным блеском, поставив незаурядный, да и, чего там говорить, выдающий спектакль, идеально подходящий для эпизода открытия главной сцены, который из исторического далёка вряд ли будет выглядеть чем-то важным и судьбоносным. Не то, что сейчас…


Четыре часа с двумя антрактами промелькнули как едва ли не мгновенный малометражный фильм. Черняков, конечно, каждый раз сражается сам с собой и каждый раз идёт на повышение. Его спектакли в Большом образуют своеобразную трилогию. И каждый раз это манифест, всё более чёткий и конкретный.


В «Евгении Онегине» Черняков показал, что классике необязательно быть пыльной и скучной. В «Воццеке» он продемонстрировал, что любой, даже самый забубенный модернистский текст можно превратить в увлекательное шоу. Кажется, что в «Руслане и Людмиле» черниковский утопический эскапизм достигает пика своего развития.


Кенозис и кинозис


Отреставрированный Большой сияет роскошью и позолотой, точно лаковый китайский павильон в дворцово-парковом смысле. Или же как нутро музыкальной шкатулки, попадая внутрь которой выдыхаешь: «ах!»


Главная черта этого спектакля, поставленного Дмитрием Черняковым (постановка и сценография, костюмы), Теодором Курентзисом (музыкальный руководитель и дирижёр), Глебом Фильштинским (художник по свету) и Еленой Зайцевой (костюмы), — адекватность. Адекватность замыслу и смыслу, вымыслу и первоисточнику, его духу и букве, оперной традиции и оперным новациям, городу и миру. Самим себе, наконец. Кажется, это первый оперный спектакль в Москве, где ответов больше, чем вопросов, где форма идеально соотносится с содержанием. Можно сделать вид, что постановки подобного качества для главного театра страны — единственно возможная норма, и тогда на первый план выходит просветительский пафос. Мол, какая песня без баяна, а оперный театр — без (опаньки!) главной оперы ХХ века?!

Музыка вместо сумбура


Эта подчёркнуто особенная пространственность – крайне важное обстоятельство для понимания режиссёрского замысла. Все постановки Чернякова в Большом идут внутри чёрного кабинета, точно нарезка кадров разного формата. И эти кадры решают почти всё.


Стиль Черникова завязан на клаустрофобическом ощущении пространства (схожим с тем как его понимают современные художники-инсталляторы, озабоченные тотальными инсталляциями; инвайроментами). Каждый раз он создаёт замкнутую коробку, любые действия внутри которой воспринимаются как кино.


Или же как кенозис – именно так называется учение ранневизантийских отцов церкви, говорящее (если не вдаваться в тонкости) о том, что Бог является людям в том виде, в каком они способны его воспринять.


Черняков занимается театральным кенозисом – он переносит божественные, но значительно постаревшие оперные партитуры в мир современного человека. Причём делает это не с помощью костюма и реквизита (хотя и с их помощью тоже), каких-то внешних проявлений, но специфики современного мышления, актуальной оптики.


В его работе нет отсебятины. Все мотивировки и вытекающие из этого мизансцены прописаны в тексте, просто постановщик остроумно их обыгрывает, подчас, выворачивая наизнанку.


День опричника


Когда занавес открывается, мы видим роскошный терем и фронтально выстроившийся хор гостей, аплодирующих оркестру и зрителям. Над Черниковым довлела идея спектакля открытия, поэтому начало постановки говорит об этом напрямую.


Свадебный пир продолжается за круглыми (как в «Евгении Онегине») столами, символами своего круга и маленького, уютного мiра. Однако, всеобщее мироискустническое благолепие нарушает одинокий видеооператор, примостившийся у правой кулисы.


Словно случайно вышедший с камерой, он нарушает единство «картинки» и тревожно фонит несовпадением времён (и, значит, и смыслов).


Далее декоративные панно на дальних стенах терема оказываются видеоэкранами, на которых, не прерывая торжества, начинается трансляция видеопроекции. Всё происходящее оказывается как бы почти обычной русской свадьбой, которая легко обходится без баяна, но не обходится без видеокамеры.


Логично? Логично. Да только видно же, что съёмки банкета проводились отдельно, они идут в записи, а не в режиме реального времени. Тут же за столом хороводятся, похожие на уродливых детей, трикстеры в масках – шуты и скоморохи («карлы»), которым Черняков выдаёт костюмы типичные для типовых решений оперы Глинки, повсеместно шедшей в музыкальных театрах Советского Союза смесью новогоднего утренника и патриотической разлюли-малины. Вскрытие приёма возникает и в момент гнева Перуна, который громыхает алюминиевым листом не за кулисами, но здесь же, между гостей.


Когда Людмила (Ульяна Алексюк), выполняющая функцию русского Грааля (на мистическом, мистериальном смысле опуса Глинки настаивает дирижёр постановки Владимир Юровский ) исчезает, на сцене, среди ряженных, появляется охра в современных костюмах. Сбирая Руслана (Алексей Тихомиров, уже из амфитеатра похожий, почему-то, на Навального) в поход, Светозар (Глеб Никольский) помогает ему надеть аляску, из-за чего сходство с Навальным удваивается.


Очевидно: Черняков вдохновлялся творчеством Владимира Сорокина, его стилистическими диффузиями, перетеканием дискурсов с размытыми, размывающимися границами, друг в друга. Если эта гипотеза верна, то количество стилистических несостыковок (фонящих фоном) должно только нарастать.


Понимаешь: Черняков поступил с оперной классикой точно так же, как строители и реставраторы поступили с самим Большим театром – вычистили начинку, инсталлировав внутрь новейшее, модернизированное содержание.


Из-за чего становится понятной идея Владимира Юровского о спектакле-мистерии – важнее всего было сделать постановку-талисман, которая смогла бы обеспечить новому-старому зданию долгую и, по возможности, счастливую жизнь.


Три действия оказываются экскурсом в трехвековую историю русской оперы, которую Черняков проводит с помощью декораций, художник Елена Зайцева – с помощью костюмов, а Владимир Юровский – с помощью изысканно звучащего оркестра.


Возможно, мне показалось, но три действия, выдержанные в разных пластических ключах, были и музыкально решены в разных стилях. В первом акте царило бельканто, во втором Юровский и его музыканты (а вслед за этим и певцы вместе с хором) добавили романтической важности и влажности, этакой задушевной чайковщины.


В третьем акте, конечно, никакого модернизма не было и не могло быть, но, тем не менее…


…с помощью разных, сугубо музыкальных ухищрений (разделение оркестра и вынос духовой группы сначала за декорации, а потом и на сцену) Юровский всячески подчёркивал свежесть «материала», добравшегося если и не до диссонансов, то до декоративно-прикладного модерна с отчётливыми отсылками, ну, скажем, к Римскому-Корсакову.


Голубое сало


Вторая сцена (сборы Руслана в поход) происходит всё в том же дебютном тереме под голубыми небесами с натяжным потолком; только гости уже разошлись, а все стулья, как в ресторанах после закрытия, перевёрнуты и поставлены на столы.


В 2000 году Юровский подписал контракт с Глайндборнским фестивалем; двумя годами позже он дебютировал в Глайндборне как музыкальный директор с оперой Бриттена «Альберт Херринг», попутно всё чаще появляясь и на других знаменитых сценах. В 2007 году Юровский также возглавил Лондонский филармонический оркестр (London Philharmonic Orchestra — LPO). О работе в Лондоне и Глайндборне, о современной опере, о преемственности поколений среди дирижеров Владимир Юровский рассказал в интервью Илье Овчинникову.

Владимир Юровский: «Всё, что приходит с континента, в Англии встречают в штыки»


Этому предшествует служебный антракт, необходимый для перестановки декораций, из-за чего занавес опускается и на его чёрную поверхность начинают транслировать поочередно две головы – доброго волшебника Финна (Чарлз Уоркман, чьим акцентом в другой роли, роли Баяна, спектакль начинается) и злой колдуньи Наины (Елена Заремба).


Финн и Наина – типичные «боги из машины», двигающие действие и помогающие разрешить запутанные сюжетные узлы. Именно их любовь-ненависть по замыслу постановщиков, и позволяет внести в нелогичное либретто единство причинно-следственных связей, а так же перенести фабульные хитросплетения из сказочного (но, тем не менее, по-сказочному реального мира) в мир субъективных ощущений – видений и грёз, которые персонажам предстоит преодолеть ценой невероятных душевных усилий [работы].


Теперь солистов Большого будут узнавать на улицах: крупные, во весь размер сцены, многозначительные головы вызвали нестройные (точно стыдливые) овации и крики. Вызваны они не просчётом постановочной группы или низким качеством изображения, но низким, ниже низкого, уровнем подготовки нашей публики.


На глазах происходит не то гуманитарная, не то антропологическая катастрофа и повсеместное разжижение мозга, более не способного воспринимать художественную информацию, если она хоть сколько-нибудь выше среднего телепродукта.


Оставленные без яркой картинки, зрители начинают свистеть, точно младенцы, оставленные без света в детской комнате. Рассеянное внимание таких детей, к сожалению, не может сосредоточиться ни на многоуровневом построении спектакля (для решения многочисленных задач Черняков выстроил здание «Руслана и Людмилы» одновременно на нескольких жанровых и композиционных этажах), ни на лёгкости и остроумии этого решения.


Но я лучше буду говорить только о приятном.


“Allegoria Sacra”


Второй акт, в котором Ратмир (контртенор Владимир Магомадов) и Руслан оказываются в женском царстве, куда их заманивает Наина, соответствует условному концу XIX века.


Здесь в музыке и в декорациях царят ампир и бидермайер, девушки живут в двухэтажном публичном доме, замаскированном под спа-салон, а действие происходит по принципу «покажите мне всех».


Вот Наина, хозяйка борделя, и показывает, худых и пышных, блондинок и брюнеток, азиаток и мулаток. Все они, одетые в костюмы разных эпох и стилей, оказываются ходячей (поющей, танцующей и катающейся на роликах, занимаются художественной гимнастикой с разноцветными лентами) аллегорией женских образов, накопленных оперным жанров за века развития.


Кстати, эта демонстративная разностильность, совмещённая в одном месте, напомнила мне видеофреску арт-группы «АЕС + Ф», сделанную по мотивам Беллини и показываемую сейчас в Московском Доме фотографии: ну, да, дух веет, где хочет, а гламурные мнимости настигают [способны настичь] везде, где только есть экраны.


В «Садах Наины» великий Глинка наворотил массу дивертисментов, которые Черников не стал загромождать балетом. Вместо этого он соорудил другой, иной тип «театра в театре» – жизнерадостную толпу, занятую, как у АЕС +Ф'ов праздным времяпрепровождением, искушающем рыцарей.


И, если учесть, что нынешняя премьера вся (или почти вся) намекает на судьбу Большого, то мессидж становится очевиден. Черняков и Юровский говорят об опасности гламуризации главного театра страны, превращения его в пустое буржуазное лакомство.


И в самом деле, театр более не объединяет (всяк сидит и видит сугубо свой спектакль), не проповедует и не агитирует. Тогда каким же должен быть такой театр сегодня? И какую роль в нынешнем мире может выполнять опера?


Пока дивы, похожие на райских гурий, делают Руслану массаж стоп и моют ему голову, титры над сценой свидетельствуют о «постыдной неге», которой хотелось бы избежать: душа, покуда жива, обязана трудиться. И день, и ночь.


Дети Розенталя


Третье действие начинается в стерильном и наиболее условном (уилсоновском белом) пространстве орбитальной станции или фешенебельного дурдома, в котором Черномор держит Людмилу, перманентно накачивая её наркотиками (или, если быть ближе к либретто) сном.


(Не)далёкое будущее оказывается самой удобной мишенью для шуток и постановочных трюков. Один перекаченный и татуированный массажист, танцующий лезгинку (так Черняков пускает в дело восточные танцы, поцелуй меня в звёзды, китайцы победили) чего стоит. Или живой попугай на ветке искусственного дерева. Или же бред любовного одичания Людмилы, превращающийся в постоянно спаривающихся морлоков.


Финал, разумеется, возвращается к началу, к голубоглазому терему, внутри которого, во второй серии свадебного пира, почти мирно уживаются и сосуществуют все персонажи сказки. Зло не наказано, но показано (обозначено); добродетель, «слава ладу и богам», торжествует, нацеленная на кратковременную подготовку конечного катарсиса.


Ещё Штрилиц знал, что лучше всего запоминается именно последняя ф(р)аза – поэтому Черников возвращает в финале всё к исходной, торжественной и парадной, понятной всем точке, как мы снимая и микшируя поиски и происки середины.


После стилистического путешествия по разным мирам, эпилог (точнее, возвращение к началу на новом уровне психологической и музыкальной достоверности), странным образом, выглядит стилизацией и игрой.


Вот еще важный эффект: каждая новая перемена декораций (я тут не упомянул ещё один важный эпизод встречи Руслана с Головой (Александр Полковников), оказывающейся ещё одной огромной видеопроекцией с помехами, да только «Руслан и Людмила» столь изобретателен и многопланов, что если пытаться говорить обо всём каша возникнет погуще, чем в либретто у Глинки) привносит иную степень условности и новую степень игры, как бы переигрывая все предыдущие сцены.


Все они познаются и оцениваются в сравнении. Все они продумываются до мелочей и деталей, рифмуются друг с дружкой и, совсем как в музыке, звучащей необычайно свежо и современно, сшиваются незаметными лейтмотивами.


Дмитрий Черняков выказывает путь выживания современной оперы – с одной стороны, она должна быть зрелищной и пригодной для разглядывания (изобилующей деталями), с другой – психологически достоверной.


Любой сюжетный загиб имеет право на существование только если он разыгран и оправдан. Тогда и только тогда эта самодостаточная утопия осуществляется – как вещь в себе, музыкальная шкатулка со смыслом, без какого бы то ни было выхода во вне (туда, где мороз) с нарастающими степенями условностей.


Черняков в «Руслане и Людмиле» язвит и ехидничает (правда, по-доброму), но не уступает и не идёт навстречу публике-дуре. Единственная для него (впрочем, и для всех нас) возможность спастись – это остаться самим собой, затеять собственную игру и показать её высоченный класс. Что он и делает. В том и красота. В том и манифест.


Дмитрий Бавильский

СНАSKOR.RU


Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе