Валерий Тодоровский: «Курить в кадре можно? Пить можно? Голых женщин можно?»

Режиссер «Оттепели» рассказывает, как снять в России сериал о том, о чем хочешь, – и остаться после этого в живых
На «Первом канале» стартовала «Оттепель» – первый (и, видимо, последний) опыт Валерия Тодоровского в сериальной режиссуре. «Оттепель» рассказывает историю модного советского оператора Хрусталева (Евгений Цыганов), поставившего себе цель снять фильм по последнему сценарию погибшего друга. Работая с довольно сильно мифологизированным материалом, «Оттепель» ни в коем случае не является стилизацией под кино того романтического периода. Скорее Тодоровский показывает изнанку 60-х: водка, сексуальная революция, саморазрушительные амбиции и кабинетные интриги.


© Первый канал и МАРМОТ-ФИЛЬМ


– Почему вы вдруг решили снять сериал буквально своими руками? Это ведь «работа адова», поденщина, некоторые режиссеры даже не выдерживают и сбегают с площадки. Разве просто продюсером быть не легче и не интереснее?


– Во-первых, я всегда прекрасно понимал, что когда-нибудь мне придется снять сериал как режиссеру. Иначе это было бы просто непорядочно по отношению к режиссерам, которые работали в моих предыдущих проектах. Они ведь мне говорили, когда я приглашал их на работу: «А-а-а, сам-то ты не хочешь снимать! Ты хочешь переложить на нас этот адский труд, быть где-то рядом, но в комфортном положении». Второе – я люблю сериалы. Как форму. Как способ разговора со зрителем. Когда началась эта история с «Оттепелью», я предполагал, что буду как раз продюсером и соавтором сценария – у меня были замечательные сценаристы, мы полтора года сочиняли здесь, вот в этой комнате, но я сниму пилот, как это делают в Америке. А дальше придут другие ребята и доснимут остальные серии. Только вот я не смог найти этих ребят!


– То есть у нас вот такой дефицит кадров?


– Да нет, не то чтобы все плохие. Но есть забавное противоречие: если ты зовешь талантливого человека, то он не хочет следовать в фарватере, уже заложенном шоураннером. Он смотрит пилот и говорит: «А я сделаю все по-другому». Но тогда ломается вся суть. Ведь в этом и заключается особое мастерство сериальной режиссуры – прийти и продолжить. Продолжить вдохновенно, не ломая этот корабль. Но у нас нет культуры такой режиссуры! Приходит талантливый человек и говорит: «Я хочу сменить корабль, я хочу плыть в другую сторону». Но тогда это не сериал, а сборник высказываний! Если же ты зовешь человека, который готов делать все, что ему скажут, то получается неинтересно, и почти всегда это халтура. В Америке сериал – это мощная площадка для очень одаренных людей. У нас же такое представление отсутствует. У нас либо авторы, либо ремесленники.


Ну а кроме того, я влюбился в этот материал, и мне стало страшно его отдавать, мне было бы больно видеть, как кто-то его принимается переиначивать.


    Я сначала хотел одеть своих героев как в «Mad Mеn». Хрена с два! Не оденешь их так.


В-третьих, начали приходить артисты. Я провел огромный кастинг, который длился несколько месяцев, – и все эти артисты пришли лично ко мне! И я не мог им сказать: так, ребята, приготовьтесь, мы с вами снимем кусочек, а дальше придет Вася Иванов – будете с ним работать». И все это вместе привело к тому, что я сел и решил: «Черт, ну надо снять!»


Мне этого правда очень хотелось, но был и страх, что я не потяну, потому что тут нужно иметь лошадиное здоровье. Вот меня часто спрашивают: что было самое трудное на этом сериале? А вот что – как снять 12 серий и не умереть. Знаете ответ?


© Первый канал и МАРМОТ-ФИЛЬМ


– Бригада кардиологов на площадке? На самом деле даже не представляю.


– Очень просто: понизить планку, как происходит в 95 процентах случаев. Сказать себе: стоп, я же не для Канн снимаю, я делаю сериал. Понижу планку: ну, не буду использовать кран, не буду репетировать с актерами. Они же итак нормально сыграют! Ну, приду, сниму все на общем плане. И мы получаем то, что видим по ТВ. Потому что первый месяц ты летаешь, второй месяц ты ходишь, третий месяц ты начинаешь ползать. Наступает момент, когда просто нет сил. Ты тупеешь, это превращается в какой-то бесконечный страшный поток, когда уже становится все равно. И в этой ситуации «держать планку» значит «умирать». То есть ты должен себя буквально за волосы поднимать и говорить себе: «Нет! Я буду биться за эту сцену, я сниму ее так, как когда-то хотел». Только ты уже забыл, как ты хотел ее снимать!


Ни один из моих американских товарищей, работающих в сериальной индустрии, не понимает, как один человек может снять 12 серий. Автор сериала «Mad Mеn» Мэтью Вайнер, с которым мы близко общаемся, сказал просто: «Но это невозможно! Человек умрет!» В Америке один режиссер снимает ну от силы две серии, а потом приходит свежий человек. Это как в спорте: в футболе 11 человек бегают полтора часа, а в хоккее выпускают пятерку на три минуты. Их задача – за отведенное время умереть, но сделать все. Не говоря уже о том, что в Америке сериалы снимают поэпизодно: сначала одну историю, потом другую, – и от этого у них ясность в голове. У нас же ты снимаешь пообъектно, то есть сразу все сцены в этом кафе на все 12 серий.


– А с чем связана такая разница подходов?


– Деньги. Снимать по порядку дороже процентов на пятьдесят. Если у тебя серия стоит 300 тысяч, то так будет стоить 500. Есть еще такая трагикомическая вещь – расписание актеров. На Западе ты подписываешь контракт с артистом, и артист твой. Ты подписываешь его на время, четыре месяца артист сидит на месте, не важно, снимается он или не снимается. В любой день, когда он тебе нужен, он заходит в кадр. Все это время они не играют в театре, не снимаются ни в каком другом фильме. У нас в России мало того, что все артисты играют в театре, так у них еще и график премьер. А весь ужас в том, что часто они не знают своего расписания. То есть я снимал летом, и все актеры боялись, что в конце августа они узнают свое расписание, и рухнет все. А нам надо снимать еще сентябрь и октябрь. Сериал в России снимается в зависимости от актерского графика. Здесь мы – заложники артистов.


© Первый канал и МАРМОТ-ФИЛЬМ


– И, понимая все это, вы все-таки решились?


– Да, потому что мне в руки пришла история. Я хотел? Хотел! Сценарий написан? Написан! Я его люблю? Да. Артистов я нашел правильных? Да! А потом Константин Львович Эрнст говорит мне: «Ну ты же сам снимаешь, да? Ну а как, если ты хочешь делать штучную вещь, авторский проект, тобой выношенный, кому ты его доверишь? Назови имена!» И это был последний гвоздь в крышку моего гроба (смеется). Я не смог назвать имен и начал снимать сам. И ни разу не пожалел.


– А что именно вы хотели снять – ну, по большому счету?


– Ох… Я бы вообще с удовольствием прочел целую лекцию на тему «Сериал как личное высказывание». Но вкратце... Понимаете, есть сериалы, которые делаются так: меня позвал продюсер Х, положил на стол тонну страниц. «Снимешь за три месяца? Твой гонорар такой-то». Если мне нечего делать, а кушать надо и у меня нет никакой другой работы, я думаю: «Надо бы как-то эту историю снять, но желательно не ударить в грязь лицом». Это одна схема, и у нас она является доминирующей). А вот обратная ситуация: Мэтью Вайнер пять лет ходит с проектом «Mad Men» по каналам и говорит: «Я мечтаю сделать это, это вопрос жизни и смерти». Потому что это – его жизнь, у него папа был рекламщиком. Это самое интересное, что у него есть, это его дитя, это его счастье. И вот находится канал AMC, который говорит: «Ладно, давай попробуем». И получается шедевр. Так вот я делал «Оттепель» как Мэтью Вайнер.


    Если люди сегодня предают из-за денег, то тогда предавали из-за убеждений. Есть разница?


– В смысле? С оглядкой на «Mad Men»?


– Да нет, «Оттепель» с «Mad Меn» ничего общего не имеет. «Mad Меn» – это такая медитативная драма про течение жизни. Вы, наверное, заметили, что на сезон там бывает три события. А я попытался сделать сгусток событий, постарался сделать много комедийного, чего у Вайнера нет. Мне очень нравится «Mad Mеn», это близкая к «Оттепели» эпоха, но это две разные страны – я сначала хотел одеть своих героев, как в «Mad Mеn». Хрена с два! Не оденешь их так. Все другое. Специфика СССР – ничего не было. Чтобы выглядеть хорошо, пиджак нужно было доставать!


Но да, именно он меня вдохновил. Мы сидели в ресторане, и я ему говорю, что вот очень хочу снять сериал, но пока раздумываю. На что он мне ответил: «Иди и делай про то, что любишь». Не про то, что модно или рейтингово, а именно про то, что любишь. Так он меня благословил. Никто меня не нанял, не уговорил, не соблазнил гонораром. Я, конечно, боялся трудностей, но я горел этим. Я все прямо обговорил с Эрнстом. Курить в кадре можно? Пить можно? Голых женщин можно? А не то что – вот он мне даст денег, а я тихо за его спиной нахулиганю.


© Первый канал и МАРМОТ-ФИЛЬМ


– Про что вообще эта история? Про кино? Или про эпоху?


– Я снимал про время больших чувств и эмоций. Большие чувства возникли тогда, когда разрешили дышать. Время было как детонатор, время амбиций, искренних, не всегда хорошо поступающих людей. Если люди сегодня предают из-за денег, то тогда предавали из-за убеждений. Есть разница? (Смеется.) Но тут же раскаивались, бросались в ноги друг другу и просили прощения. Время очень яркого горения, быстрого прогорания. Время масштабных личностей.


– Главного героя, оператора Хрусталева, вы рисовали как советского человека или просто как человека?


– Просто как человека. Я бы так сказал: он ни советский, ни антисоветский. Он человек-зверь, которого выпустили из клетки. Он осмотрелся, обнюхал все и подумал: чего мне бояться? Почему я не могу быть в этом лесу хищником?


– Реконструкция конкретной эпохи – довольно неблагодарный труд. Всегда что-то окажется за кадром, всегда найдется въедливый критик, который скажет: а вот то или се пропустили, проглядели. Приступая к съемкам, вы понимали, что заведомо останется за рамками этой истории? Ведь всю эпоху невозможно втиснуть в экран.


– Я понимал, что за кадром останется политика, которая должна существовать в самом воздухе. Она там есть, но на уровне брошенного словечка, шутки. Я сразу отказался от попыток показать жизнь страны. Это неподъемная задача. Меня интересовала жизнь этого конкретного коммьюнити, этой тусовки. Но жизнь страны их касалась. Там есть сцена, когда главный герой разговаривает с женщиной, и они считают деньги, чтобы понять, как им купить стиральную машину. Особенность этих людей в том, что они жили жизнью своей страны, но при этом они горели. Сегодня есть деньги –живет с деньгами; нет – живет без них. То есть он не копит на стиральную машину. В каком-то смысле да, это мир богемы.


© Первый канал и МАРМОТ-ФИЛЬМ


– Здорово, конечно, что вы сделали главным героем не режиссера, а оператора. Ведь именно они, операторы, и создавали всю поэтику оттепельного кино…


– Да, операторы, конечно, были главными. В это время уже расцвел Урусевский, и крутизна этих людей была колоссальной. Девушки в первую очередь вешались на операторов. Плюс это были самые приближенные к кино технари. Это были работяги, которые сидели на кране, залезали под поезд. Опасная мужественная профессия.


– ...но при этом вы же сами над этой поэтикой и иронизируете. Вот если бы эту историю снимал, не знаю, Хуциев, то он сразу бы дал крупный план лица героя. Лицо – это же их главный герой. А вы первые пять минут показываете Цыганова со спины. Или вот этот фильм в фильме, который Хрусталев с дочкой смотрят в пустом кинотеатре: ночь, дождь, бумажный кораблик – и ноги. Ноги, а не лица!


– Я сел и посмотрел ключевые фильмы оттепели: «Июльский дождь», «Мне 20 лет», «Долгую счастливую жизнь» Шпаликова. И я понял, что мне этого достаточно, для меня это слилось все в один миф. Дальше я подумал: а мне надо делать еще один фильм в этом ряду? Да нет, я вообще-то не про это, я про живых людей снимаю. Я не пытался стилизовать под кино 60-х. Но в том фильме, который снял Мячин (персонаж Яценко. – В.К.), где кораблик плывет, там, конечно есть ирония. Мы позволили себе немножко иронизировать над ними. Какие тогда были фильмы? «Каток и скрипка», «Мальчик и голубь». А здесь – «Ноги и кораблик». И я все-таки делал фильм для зрителей, мне важно было сделать, чтобы это была живая плоть и кровь. Чтобы это не было…


- ...про красивую пыль в кадре, как говорит одна из героинь вашего сериала?


– Да, я не хотел про пыль. Я хотел снимать про людей, которые готовы были свою жизнь отдать за эту пыль. Сегодня-то никто за пыль жизнь не отдаст.

 – А вам не кажется, что вот это противопоставление – кино народное и кино про пыль – оно все-таки из сегодняшнего дня, а не из 1960-х?


– Оно и про сегодня, и про тогда. Понимаете, когда на даче Наденька устраивает им, пьяным, разнос, произносит этот монолог про пыль, она абсолютно дословно говорит то, что говорят сейчас. С другой стороны, говорит о тех вещах, которые тогда очень бурно обсуждались. С одной стороны, было народное кино, классики, Пырьев, и люди ходили на эти фильмы толпами. С другой стороны, появились полупьяные люди в джинсах, которые начали снимать что-то свое. Это раздражало, но они ездили на фестивали... например, на самаркандский (смеется). Вот мы сейчас говорим про какие-то подсмыслы, но вообще «Оттепель» – это производственная драма. Это история про то, как люди снимают фильм.

http://slon.ru/culture/articles/1028535/

 

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе