И это главная звезда эпохи? Да, именно. Его лицо знал весь мир. Оно встречается на обложках «Time», «New-York Times Magazine», «Life», «Paris Match», «Огонька»… Короче говоря, всюду. От того времени осталось гигантское количество фотографий. Интересно, что все без исключения фото 50?60-х, представленные на выставке, репортажные. Всё пришло в движение. Нет смысла принимать красивые позы и делать умное выражение лица. 

Особенно впечатляют групповые снимки, толпа, хаотическое перемещение огромных масс. Видишь, как советским людям непривычно двигаться вразнобой. Неуклюжая митьковская пластика размахивающего руками Хрущева – и такая же у народа. 

Вот он примеряет сари прямо на пиджак во время визита в Индонезию. Вот размахивает кукурузным початком где-то в Нечерноземье. А вот он уже в Кашмире с вилкой в разинутом рту. Время прессуется, перемещения стремительны. Вперед, вперед, к коммунизму, который наверняка будет построен в 1980-м. В этом нет никаких сомнений. 

Нам очень повезло с фотографами. В России всегда была сильная школа фотографии, но шестидесятые снимали подлинные мастера: Ахломов, Бальтерманц, Генде-Роте, Гринберг… Шестидесятые — время фоторепортеров. Жизнь интереснее любых идей, любой выдумки. Только успевай щелкать. 

Кругом сюжеты. Динамика и контрасты. А больше всего контрастов в самом Хрущеве. Сталинский холуй развенчивает культ Сталина. Пытается выращивать кукурузу в Карелии. Осваивает целину, строит хрущевки. Все это происходит настолько стремительно, что деревня не успевает ретироваться. На одном из снимков ? новая Москва. Посреди многоэтажек крестьянка доит коров, рядом мирно пасется стадо. 

Фотографии дополнены документами. Фотокопиями писем трудящихся о том, давать или не давать Ленинскую премию Солженицыну. Один называет его «Ивана Денисовича» «клоповоняющей повестью». Другой пишет буквально следующее: «Будь у меня не две руки, а двадцать, я двадцатью руками и всей душой голосовал бы за этого писателя». Разброс мнений полярный. Как и должно быть при подлинной демократии. Но поражает другое: люди впервые почувствовали, что и от них что-то зависит, перестали быть щепками и винтиками, как при Сталине. 

Да, конечно, была реабилитация, и это большое дело. Но, как теперь выясняется, ее не могло не быть. Все десять лет правления Хрущева страну сотрясали массовые беспорядки. Об этом подробно и доказательно пишет историк Игорь Чубайс. Караганда, Новочеркасск, лагерные бунты… Если б продолжали и дальше закручивать гайки, дело могло кончиться революцией. Не «бархатной», не «оранжевой», а всамделишной и очень кровавой. Так что оттепель в большой степени была вынужденной. 

Как все это совмещалось? Расстрел в Новочеркасске и театр на Таганке, полет Гагарина и битье тапочком по трибуне, травля Пастернака и легализация Солженицына… Сочеталось. Примерно так же, как в знаменитом памятнике Неизвестного на могиле Хрущева. Половина черная, половина белая. 

У него была специфическая манера выражаться, чем-то напоминающая Черномырдина. Мог легко сказать американским дипломатам: «У нас с вами один только спор – по земельному вопросу: кто кого закопает». Живой человек, эмоциональный, страстный, совершенно незакомплексованный. Мао Цзэдуна обозвал старой калошей. Представителю США в ООН заявил: «Чья бы корова мычала, а ваша молчала!» 

Вообще в Хрущеве было много детского. После обеда, во время прогулок в парке он держал на груди маленький приемник, который ему подарили в Америке. Говорят, что в это время специально для него передавали деревенские мелодии, которые он любил. Радио его изумляло до глубины души. И так же изумляли военные игрушки. Новые бомбы, самолеты… 

Над ним потешались, называли Иваном-дураком на троне. Но любили. Уж больно был обаятелен. 

И время было обаятельное. Устремленное в будущее, полное тектонических сдвигов. Никто и не заметил, как оно кончилось. Как энергичный реформатор, по-настоящему смелый и творческий человек превратился в пожилого дядьку на трибуне Мавзолея. Бесформенное пальто, нелепая шляпа… 

С Хрущевым и его эпохой произошло то же, что в свое время со Львом Толстым. Иссякла энергия. Неизвестно откуда пришла и неизвестно почему кончилась. Толстой называл ее энергией заблуждения. Веры в свои силы, в то, что мир можно изменить к лучшему и это не так сложно. Без этого невозможно ни сочинять гениальные романы, ни проводить реформы. Если энергии нет, остается лишь доживать. 

Теперь, после перестройки, после девяностых, после украинского майдана, мы знаем, чем кончаются эти энергетические подъемы. Скукой, цинизмом, победой серых. Но результат не способен полностью обесценить процесс. Процесс важнее. Для тех, кого затянуло в воронку перемен, для тех, кто пережил момент истины, эти годы все равно самые важные и значительные. Главное событие жизни, что бы там потом ни было. Все вокруг потускнело, а их глаза до сих пор горят.

Ян Шенкман

Взгляд