У нас даже архитектура может стать методом сопротивления
В Государственном музее изобразительных искусств имени А.С. Пушкина — поминки по последнему значительному явлению в советском искусстве, бумажной архитектуре.
Впрочем, календарная смерть героя наступила практически одновременно с крахом СССР, еще в 1992-м, когда состоялась последняя выставка так называемых «бумажников» как живое высказывание товарищества единомышленников. Затем все равно было множество экспозиций по всему миру, но они, обязанные своими появлениями кураторской энергии лидера, а затем архивариуса направления Юрия Аввакумова, носили уже мемориальный характер в жанре «друзья вспоминают минувшие дни». Нынешняя выставка, куратором которой является тот же Аввакумов (вместе с сотрудником ГМИИ Анной Чудецкой, отвечавшей за «фантазийные работы» итальянских художников XVII–XIX веков из коллекции музея), вроде бы вписывается в этот печальный ряд. Но у нее совсем апокалиптическое название — «Бумажная архитектура. Конец истории». Тут имеется в виду не бодряческая футурология Фрэнсиса Фукуямы, чьи прогнозы о грядущем конце войны миров очевидно не сбылись, а трезвая фиксация наступления постутопической эры, в которой нет места любому досужему визионерству. То, что, согласно Аввакумову, «век бумаги как материала для архитекторов завершился», — лишь одна из примет нынешнего времени.
Проект Пушкинского музея предлагает вспомнить прошлое, но — это важно! — без сюсюкающей ностальгии. И не только оттого, что «кончилось — значит кончилось». Годы становления и расцвета отечественной бумажной архитектуры — это самый излет застоя (первый полузакрытый показ работ складывающейся команды прошел в редакции журнала «Юность» 1 августа 84-го) и перестроечная суматоха. Советская власть издыхала, постсоветская — еще не родилась, полный разброд и шатание. Не лучшее время для «чистого искусства», по разряду которого не раз пытались провести творчество «бумажников», симбиоз концептуального выдумывания, романтической иронии и графического мастерства.
Можно, конечно, объяснить рождение этого уникального феномена тлетворным влиянием Запада. Во-первых, там придумывание строений, которые в принципе невозможно — да и не нужно — строить, стало привычным занятием уже в 60-е годы. (Это если не считать, например, «фантастические композиции» Джованни Баттиста Пиранези, одного из героев исторической части нынешней выставки.) Во-вторых, молодые выпускники МАРХИ в своих неосуществимых проектах ориентировались на международные журнальные конкурсы концептуальной архитектуры и даже — о чудо! — их выигрывали.
Но все-таки наша бумажная архитектура — явление именно советское по причине имманентного, хоть и непроявленного антисоветизма. Она с усмешкой горькою вспомнила мечтания русского авангарда, которые революция породила и сама же сожрала (любимый мотив Юрия Аввакумова). В визуальных текстах «бумажников» слово «утопия» не могло употребляться без остраняющих кавычек (отсюда — «стеклянная» и «вавилонская» башни, «деревянный небоскреб», «складная родина»). Ощущение истлевшей на глазах брежневской отчизны вылилось в навязчивую «некрофилию», невольно ставшую лейтмотивом выставки. Юрий Аввакумов и Михаил Белов конструируют самовозводящийся «Погребальный небоскреб», в котором покоятся герои коммунистической мифологии. Александр Бродский и Илья Уткин придумали «Обитаемый колумбарий» не только для сносимых домов, но и их обитателей. «Коллаж №23» Александра Зосимова — это удвоенная, как в страшном сне, ленинская усыпальница.
Как нельзя кстати оказались тут зловещие «Темницы» Пиранези, не только изюминка (впрочем, набившая оскомину своей хрестоматийностью) «старого» раздела проекта, но и ключ к его смыслу вообще. Конечно, весь мир — тюрьма, а первейшей задачей художника является освободиться от ее цепей силой вольной мечты. Но в конкретной тюрьме наших «бумажников» было совсем темно, потому и фантазии их мрачноватые, и юмор — черноват.
К тому же экспозиция занимает полуподвальный темный зал размером чуть больше музейного туалета. Стенды с графическими листами образуют острые углы (дизайн вдохновлен шестигранниками метлахской плитки на полу, повторенными в объеме). Посему выставка получилась стильной, но жесткой, неуютной, в самом деле поминальной.
Выходя с вернисажа в Пушкинском, тут же вспомнил открывшуюся неделей раньше в Малом зале Центра дизайна ARTPLAY выставку Александра Ермолаева «Летняя практика» — «гиперинсталляцию», по авторскому определению.
Архитектор, дизайнер, художник, теоретик, педагог, профессор того же МАРХИ, который окончили большинство наших «бумажников», Ермолаев непосредственно к бумажной архитектуре отношения не имеет. Разве лишь также ничего не строил, не считая того, что делалось исключительно ради заработка. Практику SE (Sasha Ermolajev — так он подписывает свои станковые вещи) понимает по-учительски буквально, как совместное творчество, например в архангельской деревне Ошевенске, с участниками созданной им еще в 80-м году Мастерской-ТАФ (Театре архитектурной формы). Школа искусства и жизни Ермолаева наследует Толстому и Малевичу одновременно. И такая ритуализированная практика противостоит утилитарной практичности.
Так что Палыч, как называют его разновозрастные «тафовцы», тоже своего рода «бумажник»-эскапист. Только его материал — не ватман и рейсфедер, а брусья, коряги, предметы неизвестного происхождения и назначения, обрывки тканей. Ермолаевская графика и живопись — минималистическая абстракция, совершенная по композиции и сочетанию цветовых пятен. Это не фантазмы, как у Аввакумова или Бродского, а фантазии. Но также противостоящие социальной реальности или отражающие ее от противного.
Инсталляция SE в ARTPLAY радикально преобразовала бывший заводской цех, органикой деревянных и рисованных форм подчеркнув его выморочность, некогда казавшуюся могуществом. Не-архитектура Ермолаева победила фабричную архитектуру, которой так гордился советский ВПК.
Опыт бумажной архитектуры и Мастерской-ТАФ учит, что лучшим средством борьбы с монстром монументализма, и не только архитектурного, может стать офортная игла и сучковатая коряга.