Олег Целков: «По мнению Запада, в русских слишком много страсти»

В сентябре парижская галерея «Щукин» открывает выставку Олега Целкова. 
Накануне вернисажа со знаменитым живописцем побеседовал корреспондент «Культуры». 

культура: Новая экспозиция для Вас — это событие, рубеж, подведение итогов, творческий отчет или просто рутина?  


Фото: Виктор Великжанин/ТАСС


Целков: У меня было огромное количество выставок, в том числе персональных, и в Третьяковке, и в Русском музее, и в галереях Парижа и Лондона. В первую очередь они мне интересны тем, что дают возможность видеть работы не в мастерской, а в большом зале при хорошем освещении. В сущности, я единственный зритель, который в состоянии их действительно понять и оценить. Мне не нужны аплодисменты публики. Мною движет стремление не выставиться, а рассказать о пережитом. Ведь главное — не экспозиция, а творческий процесс. 

культура: Неужели результат не имеет никакого значения?  

Целков: Иногда кажется, что получилось здорово, и хочется по-пушкински воскликнуть: «Ай да Целков, ай да сукин сын!» Однако подлинного творца можно оценить лишь после смерти. «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется», но хотелось бы, чтобы оно отозвалось. Я часто повторяю: искусство — это письмо в бутылке, брошенное в море жизни для последующих поколений. Если послание стоящее, оно не исчезнет, не потонет и дойдет до адресата. 

культура: Вы переехали в Париж ровно четыре десятилетия назад. За эти годы Ваша манера сильно переменилась? 

Целков: Как и всякий настоящий художник, всю жизнь пишу одну и ту же картину. Происходят лишь некоторые внешние изменения, а зрителю кажется, перед ним нечто новое. На самом деле все мои полотна — вариации одного и того же. «Есенин не столько человек, — заметил Горький, — сколько оргáн, созданный природой исключительно для поэзии». Любой творец, даже если он не вышел на первые роли или вообще забыт, существует только для искусства. 


«Пять лиц»


культура: Однажды Вы мне сказали, что принадлежите к разряду типично русских художников и что в Вас есть Суриков, Нестеров, Александр Иванов, Перов, Ге, Репин. Готовы сегодня подписаться под этими словами?  

Целков: Больше того, могу с уверенностью заявить, я не только типично русский, но и сверхрусский художник. А ко всем вышеперечисленным добавлю Малевича. Он вывел наш авангард на уровень западного. Русские почти всегда революционеры. Непременно хотят все сломать — до основания, а затем построить новый мир. Один из самых могучих художественных бунтарей Суриков с его «Боярыней Морозовой». Со слезой вспоминаю и Левитана, когда в своей деревушке Он-ле-Валь в Шампани вечером выхожу гулять и вижу, как появляется луна. 

культура: Почему Россию принято считать страной великих писателей, поэтов и композиторов, но не художников? 

Целков: Наверное, они все-таки не добились такой же мировой славы, как литераторы. Связано это отчасти с тем, что по форме наши часто не стыкуются с Западом. В русских слишком много страсти. Есть такая картина — «Шоколадница» (швейцарского художника Жана Этьена Лиотара, написанная в середине XVIII века. — «Культура»): стоит девица — служанка в белом фартуке, держит подносик с чашкой горячего шоколада и стаканом воды. Европейское искусство в большой степени пропитано этим уютным сюжетом. Америка всегда считалась не то что второразрядной, но пятиразрядной страной по части искусства, но когда появились разные Джексоны Поллоки и прочие дикие абстракционисты, лившие краску на огромные холсты, это стало попахивать Россией. 

культура: Кого из классиков, Вы, знаток русской литературы, хотели бы проиллюстрировать?  

Целков: В молодые годы, когда читал Пушкина или Достоевского, всегда выдирал иллюстрации. Великим текстам они не нужны, потому что не в состоянии передать суть произведений, образы героев. Словесный материал — совершенно иной по сравнению с изобразительным.

культура: Стоит ли демонстрировать современное искусство в классических музеях: Эрмитаже, ГМИИ имени А.С. Пушкина, Лувре, Прадо?  

Целков: У меня нет точного ответа на этот вопрос. Несколько лет назад в Париже Пикассо выставили в компании великих — Тициана, Эль Греко, Рембрандта, Веласкеса, Пуссена, Гойи, Делакруа, Энгра, Дега. У публики появился шанс сравнивать автора «Герники» с гениями прошлых лет. Большинство зрителей предпочли Веласкеса и Тициана, забыв, что во времена Пикассо в живописи возникли новые веяния, идеи, эстетика. Сам он сказал примерно следующее: «Когда мне было 12 лет, я рисовал, как Рафаэль. Но у меня вся жизнь ушла на то, чтобы научиться рисовать, как ребенок». В разные эпохи перед мастерами стоят разные задачи. 


«Лицо и руки»


культура: А разве современное искусство не спекулирует на эпатаже, не пытается дать очередную пощечину общественному вкусу? 

 Целков: Повторю слова недавно скончавшегося Ильи Глазунова. Если придерживаться академических канонов, то Сезанн не умел ни писать, ни рисовать. Однако он создал новые формы и вместе с Ван Гогом и Гогеном оказался отцом современного искусства. 

культура: Фонд Потанина вместе с российскими коллекционерами и художниками недавно преподнесли в дар Центру Помпиду около 400 работ русских художников. Однако среди «избранных» не оказалось таких именитых мэтров, как Плавинский, Краснопевцев, Вейсберг и, наконец, Вас. Не обидно?  

Целков: История этого подношения не так проста, как кажется. По моему мнению, наши руководствовались принципом «на тебе Боже, что мне не гоже». Знаю, что организаторы акции звонили людям, имеющим мои полотна, предлагали поучаствовать. Но те в один голос сказали: «Вы что, с ума сошли?! Кто Целкова дарит?!» Они и ко мне обращались с просьбой презентовать Центру Помпиду что-нибудь из старых работ, но у меня ничего не осталось. Да если бы даже и было, чем поделиться, задарма бы не отдал. Поинтересовался дальнейшей судьбой коллекции. «Вначале на выставку, — ответили мне, — затем в запасники». Значит, вновь извлекут их на свет Божий лет эдак через сто. 

культура: Евтушенко называл Вас ближайшим другом и посвящал стихи. На чем сошлись?  

Целков: Мы с Женей дружили с середины 50-х годов. Тогда нам было по 20 лет, и мы очень часто общались. Вместе ездили на БАМ и на Байкал. По сибирским рекам на катере прошли многие тысячи километров. Он всегда оказывался рядом, когда мне было плохо. Помогал, покупал мои картины (сейчас они собраны в его переделкинском музее). Я позвонил ему, когда он умирал. Его жена Маша сказала: «Ты можешь с ним попрощаться. Он тебя слышит». Тогда я начал, рыдая, говорить какие-то слова, и вдруг услышал его голос с хрипотцой: «Прощай!» В тот момент особенно остро понял, Женя — исключительно близкий мне человек, несмотря на то, что мы совсем не похожи и по-разному смотрели на многое, в том числе на политику и искусство. Мы с ним родные, кровные братья, которым необязательно заниматься одним делом. 


«Трое с топором» 


культура: В Советском Союзе Евгений Александрович, как известно, был больше, чем поэт... 

Целков: Советская поэзия, как таковая, в истории русской литературы занимает особое место, а Жене выпала роль ее последнего пиита. 

культура: Иосиф Бродский считал Вас «самым выдающимся русским художником всего послевоенного периода». Как Вам удавалось одновременно поддерживать отношения и с Бродским, и с Евтушенко, ведь известно, что они были на ножах?  

Целков: Мне кажется, между Бродским и Евтушенко произошло какое-то недоразумение. Они с Женей абсолютно разные поэты. Иосиф — следующее поколение, которое всегда отрицательно относится к предыдущему. Вспомним хотя бы призывы Маяковского и кубофутуристов сбросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с парохода современности... При этом Иосиф был отзывчивым человеком. Однажды, когда мы шли вместе по улице, я споткнулся и подвернул ногу. Жил в ту пору в Питере, в доме на пятом этаже без лифта. Хотел посидеть, а Иосиф меня схватил и понес наверх на карачках. Тащил упорно и молча. 

культура: Когда Вы жили в Тушино, Вас навещал международный бомонд — Ренато Гуттузо, Давид Сикейрос, Артур Миллер, а также наши поэты-шестидесятники... 

Целков: Однажды Евтушенко, Окуджава, Аксенов, Ахмадулина ночью купались на канале рядом с моим домом, а утром явились к нам. Белла в мокром платье попросила мою маму дать ей во что переодеться. Я еще лежал в постели, и Женя со словами «прими на грудь» положил на одеяло три или четыре бутылки сухого вина. Мы прилично выпили. С ними была еще какая-то японочка, которая переживала по поводу того, что ей придется возвращаться домой. «Такого братства, — восклицала она, — я нигде никогда не видела! Здесь все гении, известные на весь мир». Потом мы набились в старенький Женин «Москвич» и двинулись в путь. При подъезде к тоннелю на Волоколамском шоссе увидели, что на нас внимательно смотрит постовой. Чтобы тот знал, с кем имеет дело, Вася Аксенов, опустил стекло и затянул: «Хотят ли русские войны...» 


«Двое с зубами»


культура: Половину года Вы проводите в глухой французской деревне.  

 Целков: Превратился в затворника в полном смысле этого слова. Когда мне стукнуло 80, сказал себе: «Хватит! Теперь посвящаю себя целиком творчеству. Вино пью не по две-три бутылки в день, как раньше, а только один стаканчик перед сном. Никаких гостей. Обрел покой, волю и блаженство. Не ведаю, какие и где выставки идут, кто из русских или западных художников выбился в большие люди. Делаю, что хочу и когда хочу. С утра до вечера стою у мольберта. Ничего другого мне не надо. Картинки помимо моей воли потихонечку продаются. Закончил холст, поставил к стене, взял новый. Меня иногда спрашивают, зачем мне столько работ, что с ними буду делать? Если после моей смерти они никому не понадобятся, их можно легко сжечь — холст, дерево и краски хорошо горят.

культура: Значит, Вы отшельник счастливый? 

 Целков: Еще какой! Есть только одна вещь, из-за которой мое счастье горчит. Мне исполнилось 83. Значит, осталось прожить три-четыре-пять-шесть лет. Не думать об этом невозможно. Хотя вроде нигде ничего не болит. Дышится. Спится. Ходится. Руки не дрожат. Ну, а эпитафию себе я давно сочинил: «Лежу в земле, не вижу вдаль. Ты упокоил, Он-ле-Валь».


Фото на анонсе: PHOTOXPRESS

Автор
Юрий КОВАЛЕНКО
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе