Нелегальные мигранты в гольяновском лагере чувствуют себя не так уж и плохо.
Облава
Юго-западная промзона, целый городок автомастерских. Сегодня въезд перегорожен автозаком, на шлагбауме красуются два омоновца в черных масках, с автоматами, а еще пара десятков вразвалочку бродят по гаражам, играют в зачистку. Ловят зазевавшихся автомехаников, а заодно и их клиентов нерусской внешности и набивают в автозак.
— Я российский гражданин! На каком основании?
— Разберутся.
— В чем разберутся? Вот мой паспорт.
— Все они купленные, ваши паспорта.
Большинство сервисов здесь полулегальные, бумаг не имеют. Но местное ОВД никого не трогает: сами тут машины чинят. Трудится здесь весь интернационал — азербайджанцы, грузины, таджики, узбеки, дагестанцы. Но сейчас на улицах никого, все разбежались или притаились в гаражах. Плохо и так и сяк: спрячешься — загребут, а уедешь — могут вскрыть гараж, перевернуть все вверх дном и забрать, что найдут: деньги, телефоны.
Метут всех, документы ОМОН не проверяет. Есть виза, регистрация, патент на работу или нет, значения не имеет. Дагестанцев тоже забирают и проверяют дольше, чем иностранцев.
— Что, Шамиль, плохо иметь российское гражданство? — смеются азербайджанцы.
В последние недели облавы раз в несколько дней — у ОМОНа явный план по задержаниям.
— В отделении менты сразу подходят, — рассказывает молодой узбек. — «У кого пять тысяч есть, идете домой. Остальные едут в ФМС». Все стали звонить, чтобы везли деньги. Я знакомому участковому позвонил: «Забери меня». Приехал, забрал. У кого денег нет — тысячу-две, а с хозяина точки сто тысяч хотели. Он говорит: «Не, пятьдесят дам». На депортацию отправили.
— А у кого документы в порядке, тоже платят?
— Конечно, это же облава.
Проверка паспортного режима на рынке «Апраксин двор» в Санкт-Петербурге.
Эффект бумеранга
Двумя банальностями волей-неволей приходится начинать любой текст, посвященный проблеме нелегальной иммиграции. Что проблема это не специфически российская и что возникла она, конечно, не сегодня, но и не позавчера, то есть относительно недавно.
На самом деле за каждой из этих нехитрых истин стоят обширные исследования западных историков, социологов и политологов, отвечающие в последние годы на один вопиющий вопрос: можно ли как-нибудь построить глобальный мир так, чтобы глобализация глобализацией, а табачок врозь? Пока выводы не слишком утешительны.
— Возьмем пример Швейцарии, — историк Уле Ройс живет в Констанце, это как раз на немецко-швейцарской границе. — У них никогда не было никаких колоний, никакой экспансии, и все равно швейцарское общество на себе ощутило, что такое наплыв людей иной культуры. И ответило на это довольно агрессивно — в частности, запретом на строительство минаретов. Прежде всего потому, что на нормальном, обывательском уровне не понимало: мы не Франция или Англия, никого не завоевывали, чего вы к нам лезете? А лезут потому, что, каким бы ни было историческое прошлое одной отдельно взятой Швейцарии, она часть западного мира. И именно в случае с нелегальными мигрантами это ощущается особенно остро. Глобализация не может идти в одну сторону: Запад столетиями искал на Юге и Востоке ресурсы и средства для обогащения, теперь Юг и Восток ищут на Западе места, где их использовали с наибольшей эффективностью. Исторический бумеранг, понимаете?
Второй аспект связан с моментом возникновения самой проблемы. Открываем четвертый номер толстого российского журнала «Отечественные записки» за 2004 год. Тема номера — «Миграция: угроза или благо?» Читаем статьи десятилетней давности, а ощущение, что его можно легко переиздать хоть завтра: быть или не быть этническим гетто, нужно ли экономике столько мигрантов, почему социальное большинство, ощущающее жизнь в своей стране как крайне некомфортную, всех собак спускает на чужаков… Разве что цифры надо подправить: за последние годы число нелегалов в России выросло вдвое. Но и когда нелегалов было не 10–12 миллионов, как утверждают эксперты сегодня, а «всего» шесть, проблема уже ощущалась как весьма острая.
Ответ, возможно, в лавинообразности процесса. До 1991 года большие массы рабочей силы перемещались разве что на комсомольские стройки (то есть движение было из центра на периферию), а в новое время центр страны, не успев сам зализать болезненные раны, что называется, «без объявления войны», принял на себя эмигрантский удар сзади.
В той же Германии первые турецкие иммигранты появились еще в 60-х годах прошлого века: сначала небольшими группками, потом все больше и больше — к концу 70-х в отдельных городах, например в Штутгарте, они уже образовывали компактные места проживания. Ну а денер — «по-русски» говоря, шаурма — давно стал главным берлинским фастфудом. Проблемы, конечно, тоже есть, но поскольку общество живет с ними не год, не два и даже не два десятилетия, то и степень остроты иная. Не слюбилось, конечно, но по крайней мере стерпелось.
Есть и еще один момент, который делает нашу нелегальную иммиграцию особенно нелегальной по сравнению с западными странами, — пресловутая коррупция.
На чем вертится Москва
Пожилой азербайджанец Ариф говорит, что его доставили прямо в ФМС, где он заплатил штраф.
— За что штраф?
— Не знаю — выписали всем квитанции, оплатить в банке.
Хотя Ариф мастер-моторист, человек интеллигентный, тем не менее законов он не знает и выяснять не будет. Реальный закон один: остановили на улице — пятьсот рублей (ну, или двести — триста, если пятисот нет), доставили в отделение — пять тысяч (две-три). Качать права не надо: хотя депортация только по суду, менты тебе это устроят, если захотят.
— Слушай, сделай как-нибудь нормально, понятно: работаю здесь — должен десять тысяч в месяц отдать государству. Я отдам, пожалуйста, чтобы не трогали. А то прихожу в ФМС — ничего не объясняют, меня ненавидят. Слушай, если ты черных ненавидишь, зачем в ФМС пошел работать?!
В ФМС Ариф пытался получить патент на работу, но не смог и купил у посредника — легальный, оформленный через ту же ФМС. И регистрация у него настоящая. Некоторые посредники делают левую регистрацию, просто ставят липовую печать на бланк — она никуда не годится. А нормальный посредник делает легальную, через ФМС.
Патент — хорошая штука, дающая легальный статус рабочим вроде Арифа, работающим не на предприятие, а на частных клиентов. Те, кто работает на фирмы — на стройках, рынках, в супермаркетах и городских службах, — должны иметь разрешение на работу. А вот его получить невозможно. Если кто-то придет в ФМС и попросит разрешение на работу, ему скажут, что квота выбрана. Она выбрана всегда. Хотя теоретически, по закону, получить разрешение частное лицо может, в реальности это так трудно, что приходится обращаться к фирмам, которые заранее, за год, подали заявление, сколько им нужно рабочих из каких стран.
— На самом деле эти фирмы занимаются просто продажей разрешений другим компаниям, — говорит сотрудница комитета «Гражданское содействие» Елена Буртина, — потому что с реальной коммерческой деятельностью такие планы несовместимы: я не могу за год знать, что мне сегодня понадобятся три киргиза и один армянин. Подавляющее большинство работодателей, конечно, никаких заявок не подают, а просто нанимают людей нелегально. Тем более что квота — 100 тысяч по Москве — все равно на порядок меньше реального количества приезжих. Легально трудоустроены только дворники.
Надо сказать, что штрафы для работодателей за использование нелегального труда астрономические: 800 тысяч за человека. Тем не менее все нанимают нелегалов: проще договориться с полицией и ФМС, чем морочиться с разрешениями.
— Мы сами пытались получить разрешение на нашего сотрудника, на одного жалкого переводчика, — рассказывает Анастасия Денисова из «Гражданского содействия». — Это оказалось совершенно невозможно. Сначала никто не мог нам объяснить, как это делается. Потом мы все-таки подали заявку. Но через полгода нам отказали по каким-то дурацким причинам, в которых они сами путались. Я думаю, с улицы в эту квоту вообще нельзя попасть. Потом наш переводчик пошел в ФМС и за день через посредника сделал себе разрешение за 20 тысяч.
Слушая все это, я понимаю, что ФМС против нелегальной миграции что пчелы против меда.
— «Я верну Москву москвичам», — печально улыбается Ариф, цитируя рекламный щит Митрохина. — Верни, дарагой, кто мешает! Москвичи ваши, правда, про жизнь ничего не знают. Как что работает, кто сколько платит, только мы и знаем, на наших взятках все вертится.
«Видимые меньшинства»
Известный российский социолог Даниил Александров, многие годы занимающийся мигрантской проблематикой, предлагает сместить фокус с нелегальной иммиграции вообще на проблему так называемых видимых меньшинств. Соответствующий термин — visible minorities — давно вошел в западный социологический лексикон, поскольку бьет точно в цель: коренных жителей, как правило, раздражают не чужаки сами по себе, а то, что они ведут себя за рамками традиционного культурного кода.
На московском рынке «Теплый стан» полиция также проверяет документы
Вполне русский футбольный болельщик в фанатском угаре может быть объективно куда опаснее для города и горожан, чем мусульманин, режущий барана на Курбан-байрам, но один все равно будет восприниматься как свой, а другой как чужой.
С «видимыми меньшинствами» связана и еще одна серьезная проблема, которую можно назвать языковой манипуляцией. Дело в том, что понятие «нелегальная иммиграция» включает в себя два пласта: сугубо правовой и расширительно политический. В узких правовых рамках нелегал — это только негражданин России, живущий здесь без соответствующих документов. А политики регулярно включают в это понятие еще и выходцев из некоторых регионов нашей собственной страны, прежде всего с Кавказа. Например, Сергей Собянин, не так давно заявивший в интервью, что до половины преступлений в столице совершаются именно мигрантами, по-видимому, объединил обе категории.
А между тем, что делать с «другими» россиянами, непонятно, ведь с точки зрения закона никаких «других» нет и быть не может. Закон вступает в противоречие с социальной реалией. Это готовое поле для конфликта.
Афганистан в «Севастополе»
Знаменитый афганский рынок в гостинице «Севастополь» — шестнадцать этажей стеклянных бус, кальянов и прочей китайской мишуры. Любой афганец, попавший в Москву, скорее всего, найдет здесь работу, по крайней мере грузчиком, и кров в какой-нибудь окрестной двушке, где уже живут восемь его земляков.
Прямо на входе заговариваем с парнем, который признается, что уже семь лет живет без паспорта: его когда-то забрал посредник, а выкупить не получилось. Раньше работал тут грузчиком, сейчас таксует.
— И как же без паспорта?
— Ну, даешь пятьсот рублей.
Следующий собеседник паспорта не имел вовсе: въехал в Россию нелегально через казахскую границу — за тысячу долларов перевез посредник, дружащий с погранцами. Далеко в город не ездит, а местные менты нормальные, если двести рублей дашь.
— Раньше большая часть продавцов все-таки работала легально, — рассказывает переводчик Насер Моххамад Нахим. — Их приглашали хозяева, а без разрешения на работу визы не оформляли. Продлевать визы можно было не выезжая. Но теперь в связи с Олимпиадой все усложнилось, сейчас люди нелегально сидят. Но облав здесь не было: оборот рынка огромный, а без продавцов не поработаешь.
Насер — из афганских детей, тридцать лет назад вывезенных в СССР на учебу, вырос в донецком интернате. Афганец он чисто номинальный, но легального статуса в России ему не давали до 2009 года. Правозащитники пять лет за это судились.
— Мне повезло, я получил статус беженца совершенно бесплатно.
— А можно за деньги?
— Конечно, полгода назад статус стоил 360 тысяч, но сейчас его почти не делают, можно купить гуманитарное убежище за 80 тысяч, но оно только на год. В ФМС переводчик к тебе подходит, сразу спрашивает: «Что покупать будете?»
Еще без гетто, уже в сетях
На социологическом факультете МГУ в начале нулевых по заказу администрации президента интенсивно проводились исследования. Кремль интересовал вопрос: что с имеющейся социально-экономической вводной можно сделать с нелегалами? Социологи честно пытались разработать долгосрочную стратегию и честно засылали на Старую площадь свой научно обоснованный ответ: мировой опыт свидетельствует, что без гетто не обойтись.
Собственно, мультикультурализм — пусть цветут все цветы, только на разных полянах — это гетто и есть. В местах компактного проживания мигранты и местным глаза меньше мозолят, и под бдительным оком согбенных старцев не поддадутся соблазнам общества тотального потребления, к которому они не адаптированы так же, как некогда дальневосточные народы — к водке. А там, глядишь, и к новой жизни привыкнут.
Все это было еще до того, как молодые алжирцы, сгруппированные на парижских окраинах, в 2005 году устроили во французской столице настоящий бунт; лондонские пакистанцы тогда же устроили взрыв в местном метро; Тило Сарацин написал книгу о том, что немецкие турки ни во втором, ни в третьем поколении не желают ни получать образование, ни работать, а канцлер Ангела Меркель объявила о провале политики «мультикульти». После этого спрос на соцфаковские исследования, говорят, сильно уменьшился.
В крупных российских городах до гетто пока еще не дошло, но предпосылки для этого есть. Прежде всего это своеобразные этнические сети, которые помогают иностранцам обустроиться на новой родине. Таких в Москве немало: например, рынок частного извоза прочно контролируют выходцы из Армении, они же занимаются укладкой асфальта. В свою очередь, строительство и ремонт отданы на откуп таджикам. И так далее и так далее.
Как возникают такие сети? Сирийский журналист Муиз Абу Аль Джадиль рассказывает про подпольную фабрику по пошиву одежды, базировавшуюся на месте бывшего Черкизона и разогнанную две недели назад в рамках нынешней кампании.
— В России сирийцы в основном из Алеппо. Они едут сюда, зная, что здесь есть работа. Таких фабрик много — в Москве, в Ногинске и так далее. Живут прямо там. Регистрацию, разрешение им хозяин не оформляет, потому что это хорошие портные, они могут здесь и лучше работу найти. Он с ментами сам все решал. Когда была облава, мы пытались помочь, потому что ООН ввела мораторий на депортацию людей в Сирию, но хозяин запретил им с нами разговаривать. Поговорил с начальником ОВД, отдал несколько рабочих, чтобы план для ФМС выполнить, а остальных отпустили.
Вопрос вопросов: почему аналогичные сети не организуют, например, выходцы из Воронежской или Липецкой областей? Здесь ученые разводят руками.
Одни склонны по традиции винить советскую власть: мол, ответом окраины на интенсивную советизацию стало усиление национальной сплоченности, а русская провинция такой возможности не имела, власть же вроде «своя».
Другие полагают, что проблема в том, что российские провинциалы (как во многом белорусы и украинцы) не могут определиться с самоидентификацией в мегаполисе: «свои» они или «чужие». Если «свои», то зачем вообще какие-то сети? А если чужие, то, собственно, почему? Говорят на одном языке, живут примерно так же, внешне не отличаются… Главное — почему они должны получать деньги, которые по внутрироссийским меркам считаются практически смехотворными? Вот и вытесняют их с трудового рынка более организованные и непритязательные иностранцы.
Есть и еще одна сторона иммигрантской истории, о которой говорят некоторые исследователи. Интеграция «чужаков» в российское общество осложняется тем, что оно само деформировано. Слабые социальные институты, внутреннее напряжение и распад традиционной идентичности — не слишком привлекательный образ для внешнего наблюдателя. Сегодняшняя Москва (не говоря уж о более депрессивных регионах) не то чтобы очаровывает. Потребительское отношение к собственной среде обитания заражает людей, которые только-только в нее попали. Если от него не хотят отказываться коренные жители, что говорить о мигрантах?
Лагерные зарисовки
Чтобы попасть в гольяновский лагерь, я пытаюсь дозвониться до вьетнамского посольства. Раздраженная женщина дает два номера, буркнув: «Отвечают плохо». Прозвонив туда в течение нескольких часов, понимаю: не отвечают вообще. Нахожу телефон вьетнамского телевидения. Дозваниваюсь. Мне интересно мнение вьетнамской интеллигенции. Может быть, встретимся завтра возле лагеря?
— Нам эта тема неинтересна, — с трудом подбирает русские слова корреспондент.
В лагерь я попадаю с группой журналистов — экскурсию организует полиция.
В этой части Москвы все улицы носят названия сибирские и дальневосточные: Амурская улица, Иртышский проезд. Высокий бетонный забор, массивные железные ворота и старый асфальт отдают жар солнца. Индустриальный пейзаж до горизонта. То есть горизонта нет. Вместо него трубы ТЭЦ, ангары и гаражи.
Лагерь разбит рядом с подпольными швейными цехами, где вьетнамцы работали и жили настолько плохо, что этот лагерь для них передышка. На хозяев цехов заведено уголовное дело за использование рабского труда. В цехах трудились 1200 человек, а в лагере живут 600. Бывших рабов среди них не большинство. Здесь много людей с другими историями, задержанных на улицах.
У забора сидит мужик в камуфляже, с велосипедом, связкой рулонов туалетной бумаги на багажнике и значком с Навальным на отвороте воротника. Из кармана торчит радиоприемник.
— Вон правозащитник сидит, — показывает на него парень, похожий на охранника.
— Это он им туалетную бумагу запас или себе? — подыгрывает ему девушка. Колготки-сеточки, босоножки на каблуках, одной рукой придерживает пышную красную юбку, в другой — розовая сумочка и мобильный телефон.
— Москва сводит людей с ума, — продолжает он упражняться в красноречии.
Это пресс-служба московской полиции. Сопровождают журналистов в лагерь.
«Правозащитник» с туалетной бумагой оказывается жителем района Гольяново.
— Не принимают гуманитарную помощь, — жалуется он. — В Матросской Тишине — я сам был жителем этого заведения — все принимают. Это вчера я грибы набрал, продал опята, а на вырученные — вот: туалетную бумагу, мыло, чай, чеснок, конфеты. Я живу тут, на Уссурийской. А лес у меня рядом, вона, — он машет рукой куда-то через заводы. — Ничего, что я буду курить?
Рваные кроссовки, щетка усов, взгляд исподлобья, острый и смекалистый.
— Люди не пойманы, не осуждены, они же имеют права чайку попить, — он втягивает сигаретный дым. — А че, как зэк я и рассуждаю, опыт у меня восьмилетний.
— Всю гуманитарную помощь передают в посольство! — отрезает женщина в зеленом комбинезоне, появившаяся из железных ворот лагеря.
— Да? Самодурство! — остается воевать он.
Потом, на выходе, я снова встречу его.
— Что, не пустили?
— У нас страна абсурда, — с готовностью отвечает он. — Пенсия у меня пять тысяч, а содержание зэка стоит девять. Рост у меня два метра, я и в тюрьме получал дополнительную пайку, и в армии. А на воле у меня хуже положение, чем в тюрьме.
Он встает, поправляет в кармане радио, покрепче приматывает пластиковый ящик с подарками к багажнику велосипеда.
— Если бы я хотел, я бы положил кирпич, на него доску, на один край гуманитарку, а по другому бы дал кувалдой! Как переброс сделать, я знаю, как сбежать, я знаю. Путин у нас предпочитает проблемы решать через колено. Не понимает, что, как человека ни гноби, он все равно найдет решение своей проблемы. Пусть и незаконно.
Он неуклюже влезает на свой велосипед марки Stels и, петляя, отправляется в обратный путь.
Военный язык…
Вьетнамцы будто чего-то ждут. Не просят. Не жалуются. Не протестуют, когда входишь в ограниченное пространство палаток. И природа, и уклад жизни столетиями учили их скромности и терпению. Переводчика и журналистов обступают толпой. Один говорит, а другие подсказывают и улыбаются.
— Вообще нет проблем? — спрашивают их корреспонденты.
— Все нравится, все хорошо, — переводит переводчик.
У входа в палатку позирует на камеру вьетнамец, сложив пальцы в значок Victory.
— Торговал здесь на рынке. Гулял, и поймали, — говорит он. — Есть паспорт, но закончилась регистрация.
— Давно?
— Давно.
Во Вьетнаме он работал водителем такси. Не хватало денег — приехал на заработки в Россию. На родине не был давно, но думает, что с семьей все нормально.
— Сколько вы зарабатывали?
Военный переводчик долго уточняет детали.
— Ну, ему хватало денег, чтобы жить и обеспечивать себя. Но сумма примерно семь тысяч. Бай там? — не верит сам себе переводчик.
— Бай там! — довольно подтверждает вьетнамец.
— Сколько он посылал домой?
— Двести долларов.
— И на две-три тысячи рублей в месяц жил?
В гольяновском лагере нет горизонта. Вместо него трубы ТЭЦ, ангары и гаражи
Да, кивает вьетнамец, хватало. Вместе с женой снимали комнату в Подмосковье. Женой оказывается улыбчивая вьетнамка рядом, которая постоянно поддакивает ему.
— Моя мужа! — радостно кивает она.
Она работала официанткой в кафе на рынке. Их двухлетний ребенок живет с родственниками в деревне, в ста километрах от Ханоя.
— Очень хорошие условия, им все нравится, — переводит переводчик.
— Не хорошо, не плохо. Средне! — старательно выговаривает по-русски мужчина с полотенцем на голове.
— Все вьетнамцы такие скромные?
Переводчик сомневается, что они поймут.
— Да, — кивают муж и жена.
…и гражданский перевод
Вьетнамцы говорят со своими переводчиками совсем не так, как с русскими. Слышны тревожные, возмущенные, испуганные нотки. Переводчик тоже говорит с ними быстро и тревожно. Я спрашиваю у него, что они говорят. Но меня перехватывает женщина в зеленом комбинезоне и темных очках.
— Это не переводчик, — тараторит она. — Он не имеет права переводить. Он не имеет права переводить.
— Я хочу с ним поговорить.
— Это не административно задержанный. Он — общественный помощник, и он не имеет права с вами говорить. Я сейчас позову военного переводчика, который имеет право общаться.
— Мне интересен вьетнамец. Он из посольства?
— Нет, не сотрудник посольства. Нет, понимаешь!
Начинается что-то невообразимое. Она бегает, кому-то звонит. Я подхожу к девушке в синем, тоже вьетнамской переводчице. Прошу дать мне номер телефона, чтобы спокойно поговорить потом, но и с ней говорить не дают.
— Вы не имеете права давать ей телефон! — кричит женщина в зеленом.
— Давайте позвоним, спросим, — говорит вьетнамка.
Она набирает номер и взволнованно говорит с кем-то в консульстве.
— У вас в запросе не указано, что вы хотите общаться с вьетнамским переводчиком, — втирается между нами зеленая женщина. — У нас время пресс-конференции закончилось. Покиньте территорию!
Она начинает названивать куда-то по телефонам.
— Да в чем дело? — спрашивают меня ее коллеги.
— Ну пойдемте, я спрошу у парня в очках, — предлагает военный переводчик.
— Володь, — окликает его зеленая.
— А, не надо?
И переводчик не сходит с места.
— Понимаете, — пытается сгладить неловкость девушка в пышной юбке, — переводчики, которые здесь есть, они работают с администрацией лагеря. Есть МЧС, ФМС, они помогают им, катают пальчики...
Потом потихонечку отходит в сторону и спрашивает своего коллегу:
— А в чем дело?
— Им запретили разговаривать с журналистами. Потому что типа они... дезинформируют, — вполголоса отвечает он ей.
— А-а-а! — тянет она заговорщически. — А-а-а!
Язык — наше богатство
На самом деле вьетнамский случай не совсем типичен для России. Редко, когда наши «чужаки» не знают русского языка. Большинство из них — это «новые иностранцы». Они сами или их родители были гражданами единого государства, сплоченного, в частности, русским языком. Именно его можно и нужно использовать в качестве ассимиляционного ресурса.
Массовую иммиграцию как таковую в глобальном мире и в рамках капиталистической системы, по-видимому, нельзя остановить. Именно об этом пишут многие немецкие социологи, разочаровавшиеся в концепции «государства всеобщего благоденствия»: благоденствуют в итоге все коренные жители, а на место люмпенов заступают чужаки. Законы спроса железобетонны: если есть предложение, в данном случае рабочих рук, дешевле — оно будет принято.
Соответственно, государственная политика в России должна быть направлена не только на выдворение незаконных мигрантов, но и на их включение в легальное поле. Мы не можем отгородиться от наших соседей, но мы можем включить их в наше культурное пространство. А культурное в конечном счете значит и экономическое. Потому что человек, осознавший себя «своим» в этом обществе, вряд ли захочет работать за те крохи, которые сегодня предлагают коррумпированные чиновники.
И тут главное — не поддаться на политические искушения.
Когда вьетнамские нелегалы разговаривают с собственными переводчиками, они выказывают куда больше тревоги, чем при официальных лицах
Партия сказала «надо»
Откуда-то возникает некто якобы из Общественной палаты. Берет за плечо переводчика. Разворачивает к себе:
— Позиция партии ЛДПР. Там были нелегальные цеха, да?
— Я переводчик, — говорит переводчик.
— А, вы переводчик. А вы пресса? — он переключается на меня, как луноход на дистанционном управлении. — Значит, позиция такая. У нас не только тут накрыли. У нас регулярно накрывают-закрывают. Значит, позиция такая. Накрыли цех, депортировали, цех не надо закрывать. Отдавать нашим гражданам, и пусть дальше производство развивается и производство работает. Зачем ломать эту...
— Как вы представляете себе работу в таких условиях, в которых работали вьетнамцы?
Но он не отвечает на вопрос. Он пришел донести свое послание.
— Вот закрыли цех, кому-то этот цех принадлежал, здесь, может быть, российским гражданам, которые рабский труд использовали. Но иногда они сами организовывают подпольное производство, не имея отношения к нашим гражданам. Соответственно, все забирается, арестовывается, цеха отдаются нашим местным муниципальным властям, и дальше они должны работать во благо страны.
— Считаете, избиратели это оценят?
— Оценят, — как работ, подтверждает он. И растворяется в толпе вьетнамцев.
Политизация проблемы — то, что «оценят избиратели», — самое худшее подспорье в ее решении.
Шура Буртин, Ольга Тимофеева, Дмитрий Карцев