И постепенно прихожу к парадоксальному на первый взгляд выводу: никакой эмиграции из нашей страны нет и никогда не было! 
Ну, конечно, кроме так называемой первой эмиграции — в ходе и по итогам гражданской войны. 
Колоссальная историческая встряска, разруха, нищета и террор привели к бегству из России (и её мало-помалу вновь покоряемых окраин) сотен тысяч, а может быть, и миллионов сограждан. 

Бежали они по причинам как политическим, так и экономическим (из страха смерти и из страха голодной смерти, строго по Марксу), бежали куда глаза глядят; бежала, правда, не вся научная и творческая интеллигенция. 

Бежали «бывшие», но бежали и «будущие» — это была подлинная эмиграция, именно как эмиграция и воспринимаемая, — она создала эмигрантскую культуру и внесла серьёзнейший вклад в мировые литературу, искусство и науку. 

Причём «натурализовались» на новой родине буквально единицы; остальные десятилетиями сидели на чемоданах, ожидая, пока настоящая (и единственная) родина не призовёт их вернуться. После Второй мировой кое-кто и вернулся — и судьба их сложилась весьма печально. 
А вот уже историческое существование второй эмиграции (по итогам Второй мировой войны) именно как эмиграции (то есть массового исхода из страны по политическим, экономическим или религиозным причинам) вызывает у меня самые серьёзные сомнения. 
Всё-таки в подавляющем большинстве это были не эмигранты (не беженцы), а так называемые перемещённые лица. 
Одних угнали в Германию ещё подростками, других освободили из плена на её территории, третьи ушли с немцами и сами сдались всё тем же американцам во избежание худшего. 

Так или иначе, все они оказались за рубежами нашей страны по большому счёту случайно, помимо своей воли, — и, значит, никакими эмигрантами из СССР не были; просто они побоялись, не захотели или не сумели туда вернуться. 

Примечательно, что вклад этой псевдоэмиграции в науку и культуру близок к нулю; скажем, в поэзии можно (да и то не без скрипа) назвать одного Ивана Елагина, в прозе — вообще никого, в музыке — вообще никого, ну и так далее. 

Ещё сложнее вопрос с третьей эмиграцией, пришедшейся на 1970-е годы. 

Эту эмиграцию принято считать «еврейской»: предполагалось, что все уезжающие — а) евреи; б) непременно устремятся в Израиль. 
На практике картина была далеко не столь однозначной: во-первых, по вызову из Израиля засобирались в дорогу люди, не имевшие к еврейству ни малейшего отношения; они выдумывали себе каких-нибудь израильских дядь и тёть (непременно престарелых и требующих неусыпного родственного ухода); среди множества родившихся тогда анекдотов был и такой: «Жена-еврейка — это не роскошь, а средство передвижения». 
А во-вторых, до Израиля в итоге не доехала и половина тогдашних «эмигрантов»: с трапа московского или питерского самолёта они сходили ещё в Вене и начинали проситься в Италию, чтобы, уже очутившись там, с тем большей настойчивостью проситься в США. Кое-кто, даже заехав ненадолго в Израиль, вскоре сбегал оттуда в Западную Европу или в ту же Америку. 

Соответственно, в этой «эмиграции» необходимо выделить две составляющие: «еврейскую» и, как её тогда называли, «колбасную». 
Причём уезжавших в массовом порядке в Израиль с твёрдым намерением остаться там навсегда никак нельзя назвать эмигрантами: люди не бежали из одной страны в другую, а (в самоощущении) возвращались на историческую родину, спеша внести личный вклад в реализацию тысячелетней мечты в её специфически сионистском преломлении. 

Это была не эмиграция, а исход. Или, точнее, Исход. Exodus. 

Новые израильтяне отказывались от одной национальной (и государственной) идентичности в пользу другой, а вовсе не «приостанавливали» своё советское (российское) гражданство до лучших времён. 

Напоминаю, что ни о каких «лучших временах» тогда речи не шло и идти не могло: покидающие СССР покидали его навсегда, разом прерывая все связи, кроме чаще всего неофициальных контактов с теми, кого собирались или надеялись уговорить последовать собственному примеру. 
И прощались они с остающимися в СССР тоже навсегда. 

И культура, которую они чуть ли не с чистого листа начали создавать на Земле обетованной, была культурой уже израильской, пусть и имела она во многом российские корни. 

Покойный Михаил Генделев, русскоязычный «израильский Киплинг», чтобы ограничиться одним примером. 

Но и «колбасная» составляющая этой волны, устремившейся в Западную Европу и прежде всего в США, оставалась эмигрантской крайне недолго — и только в силу временной своей непристроенности. 

Эти люди покидали СССР, ведомые не идейными соображениями, а исключительно в поисках лучшей жизни где-нибудь в капиталистическом раю, заранее облюбовав себе в нём то или иное конкретное местечко, — и называть их поэтому следует не эмигрантами, а иммигрантами (в те же США, в Канаду, да хоть в Южную Родезию, куда их как раз тогда усердно заманивали). 

Прощались они с остающимися на родине тоже навсегда — и никакой культуры на новом месте не могли создать по определению, потому что были, повторяю, не эмигрантами, а иммигрантами, а такой штуки, как иммигрантская культура, не существует в природе. 

Творческий потолок для этих людей — тётя Мотя с Брайтон-Бич плюс Михаил Шуфутинский. 

Правда, именно среди «колбасников» было как никогда много советских писателей, художников, музыкантов, актёров, режиссёров и представителей гуманитарных наук. Тогда как учёные из оборонки, как правило, имели допуск к секретным материалам и, памятуя об этом, даже не дёргались. 
«Писатель Андрей Клёнов собирается на историческую родину», — язвительно написал в «Иванькиаде» Владимир Войнович, вскоре после этого и сам последовавший клёновскому примеру. 

Солженицына из СССР выдворили, нескольких диссидентов выменяли («Поменяли хулигана на Луиса Корвалана»), остальные уехали сами. Кто под давлением (задним числом и по вполне понятным причинам, безмерно преувеличенным), кто в наивных поисках пресловутой свободы творчества. 
А кто и по семейным мотивам (но с тем большей яростью выпячивая мотивы «полицейского давления» и поисков свободы творчества). 
Эмигрантами они не были (эмиграция — понятие массовое), а иммигрантами стать не захотели, да и не сумели (за редчайшими исключениями). 
Однако в условиях военного, экономического и идеологического противостояния двух систем всем этим творческим, полутворческим и четвертьтворческим людям (а также примкнувшей к ним молодёжи того же разбора) были искусственно созданы более-менее пристойные условия для существования. 
Примерно так же, по тем же причинам и теми же средствами, как был создан ещё в 1960-е годы подлинный рай на земле в Западном Берлине — и просуществовал этот рай до самого падения Стены (в одном случае) и крушения железного занавеса (во втором случае). 
Их позвали работать на радио, вещающее на СССР, им дали деньги на издательства и на периодические издания, им — в худшем случае — подыскали синекуры в заштатных американских вузах; для них регулярно проводили «международные» конференции и симпозиумы, оплачивая перелёт в оба конца. 
В Западной Европе им жилось теснее и веселее (но, по их аппетитам, и голоднее), в Америке — куда сытнее, но и неизмеримо скучнее. Строго говоря, это и стало главной проблемой Андреев Клёновых: веселиться на пустой желудок в Париже или нажираться со скуки где-нибудь в Миннесоте. Как истинные представители поколения «колбасников», большинство выбрало Миннесоту. 

Творческое ничтожество созданного ими в межеумочные годы разлуки с родиной (вынужденной разлуки или нет) — один из самых обескураживающих итогов перестройки, в ходе которой чуть ли не все они внешне триумфально вернулись на родину, обрушив для начала «толстые» журналы, добровольно ставшие для них «залами прилёта». 

Разумеется, и здесь имелись свои исключения из общего правила (Фридрих Горенштейн или Саша Соколов), но общий результат был, повторяю, плачевен. 
Никакой эмигрантской литературы у нас, как в ретроспективе выяснилось, в 1970—1980-е годы просто не было; а была только антисоветская стряпня (которая, как известно, ничуть не лучше стряпни советской), старческая графомания плюс эротомания и прочее шестидесятнически-семидесятническое безобразие, фактически не имеющее с советской властью никаких — даже стилистических — разногласий. 

Наконец, так называемая «погромная эмиграция» (примерно 1988—1993-й; победа ельцинских танков над представительной демократией почему-то подвела под погромными ожиданиями жирную красную черту). 

Назвать её эмиграцией не поворачивается язык, потому что люди бежали не из страны, а от собственных страхов (убежать от которых, как известно, нельзя); бежали в условиях доселе никогда не виданной в России свободы (включая свободу творчества). 

Конечно, «погромными» паникёрами этот поток не исчерпывается: уехали в подавляющем большинстве русские немцы, уехали турки-месхетинцы (и то и другое проходит скорее по ведомству переселения народов, пусть во втором случае — во многом вынужденного). 
Наконец, началась массовая трудовая миграция людей прежде всего интеллектуального труда, обладающих знанием английского и/или конвертируемой профессией. Но опять-таки миграция, а никакая не эмиграция. 

Миграция для кого временная, для кого — усугубленная надеждой зацепиться на новом месте и, соответственно, из мигранта превратиться в иммигранта. 
Аналогичные процессы наблюдаем мы сейчас и у себя на родине. Вот только таджикские, молдавские или азербайджанские трудовые мигранты, насколько я знаю, не тщатся задавать тон в культурной жизни Душанбе, Кишинёва или Баку. В крайнем случае сочиняют «Гастарбайтера», но уже по-русски. 
Итак, подведём предварительные итоги. 

Первая эмиграция — феномен бесспорный, в общекультурном и в литературном плане значительный и заслуживающий всяческого внимания и изучения. 
Вторая эмиграция — перемещённые лица — феномен, напротив, сомнительный, а в творческом отношении пренебрежимо малый. 
Третьей эмиграции как таковой не было: имел место исход части советского еврейства на историческую родину, обусловивший, в частности, становление израильской литературы на русском языке, имеющей примерно те же масштабы и для нас тот же смысл, что для англичан — англоязычная литература независимой Индии, Пакистана и Бангладеш (включая Салмана Рушди !); под сурдинку состоялся выезд «колбасников» — будущих иммигрантов в благополучные страны Запада. 

Начался, продолжился и с падением СССР завершился «праздник непослушания» советских писателей, подозрительно дружно переквалифицировавшихся в антисоветских. 

Четвёртой эмиграции не было и подавно: в условиях широко раскрытых (в обе стороны!) границ на Запад потянулись трудовые (и нетрудовые — на вэлфер, на «социал») мигранты в надежде стать иммигрантами; часть из них, так и не став ни новыми американцами, ни новыми немцами, с горя возомнила себя новыми Герценами и теперь — в тесной смычке с «колбасниками» — учит нас жить и писать. 

Учит, чем ничтожнее её собственные достижения — тем воинственнее. 

Столь же воинственный, как его оппоненты из «бывших наших людей», Александр Проханов, начав с Третьего Рима и, соответственно, с Третьей империи, досчитался уже до Пятой империи, а поскольку она ему очень не нравится, скоро, надо полагать, где-нибудь в мечтательном наклонении отыщется и Шестая. 
А состоится ли когда-нибудь пятая эмиграция? 

Не дай бог, конечно, но даже если так, ей куда справедливее будет присвоить второй порядковый номер.

Виктор ТОПОРОВ, публицист

Политический журнал