Мы вежливые, не изменяем и любим хлеб: почему Россия – не Европа

Не так давно на «Уме» появилась статья Леонида Радзиховского, посвященная Николаю Яковлевичу Данилевскому и его идее особой славянской цивилизации, якобы реализованной коммунистами в ХХ веке в виде Варшавского договора. 

А поскольку договор этот потерпел крах, то выходит никакой особой русской цивилизации по господину Радзиховскому и нет. Россия – просто часть Европы. Наша цивилизация – вариант общеевропейской.

На мой взгляд, автор не совсем верно понимает идеи Данилевского. Николай Яковлевич ни в коем случае не был евразийцем и не грезил ни о какой общей судьбе России и Азии. Он был последовательным и убежденным русским националистом, на несколько старомодный для нынешнего времени, но совершенно актуальный в последней трети XIX века племенной лад. Соответственно в центр своего политического проекта Данилевский ставил славянское племя, делящееся на русских, чехов, болгар, поляков, так же как германцы делятся на немцев, голландцев, датчан. Азию Данилевский рассматривал сначала как поле бессмысленного приложения русской энергии, куда хотела бы загнать Россию Европа, а затем – как шахматную доску на которой, быть может, удастся побить англичанку, мешающую России взять Константинополь.

Столь же неверно приписывать Данилевскому отрицание прогресса, отрицание единства истории и развития науки и техники. Напротив, он весьма энергично настаивает на этом единстве, но полагает, что то или иное племя развившись в своеобразный культурный тип вносит значительный вклад в прогресс. Так, он полагал, что романо-германские народы, внеся большой вклад в формирование общего закона физики уступят место славянским народам, которые внесут большой вклад в формулирование общего закона химии и биологии. И оказался пророком. Общий закон химии был сформулирован Д.И. Менделеевым, русский вклад в исследование общего закона биологии – генетики был огромен и был бы еще больше, если бы не уничтожение чекистскими варварами одного из величайших русских ученых – Н.И. Вавилова.

Будучи сам крупным ученым-биологом, Данилевский совершенно не хотел увести Россию с пути европейского прогресса. Напротив, он рассчитывал на то, что славянская эра в истории человечества сменит романо-германскую и будет еще более блестящей.

Ошибка Данилевского состояла не в том, что он верил в оригинальную русскую цивилизацию, отличную от европейской, а напротив, в том, что он не осознавал в должной мере воздействия цивилизационного начала и его верховенства над племенным. Отсюда его панславизм, оказавшийся, как показали уже политические события 1880-х годов после освобождения Болгарии, совершенно нелепым.

Прав был и продолжатель и оппонент Данилевского К.Н. Леонтьев, который ругательски ругал «наше болгаробесие» и наивную веру в то, что отформатированные западноевропейской цивилизацией народы, чрезвычайно рвущиеся в Европу, захотят вместо этого вместе с Россией строить особую славянскую цивилизацию. Напротив, те же поляки, «иуды славянства», как выражался Тютчев, мыслили себя передовым рубежом европейской цивилизации на границах дикого русского мира. И ту же болезнь только еще в более гомерической форме подхватили свидомые украинцы. Да теперь уже и тов. Лукашенко А.Г. всё чаще себя воображает смелым литвином в московском калашном ряду.

Не племенное происхождение само по себе, как биологизаторски рассчитывал Н.Я. Данилевский, а цивилизация, — самостоятельная цивилизация, полученная из развития византийских начал, составляет ту особенность, уникальность и силу, которая делает русских равными соперниками всего западного мира, дает нам притязания превышающие притязания любой из европейских наций. Дело тут не в славянстве, а как раз в том, что Россия выше славянства – и по своему византийству, и по своему происхождению из синтеза славянского и варяжского начал, и по огромному опыту противостояния давлению Азии. Противостояния не ради мнимого «щита меж двух враждебных рас», а ради своего выживания.

Уникальность русской цивилизации, тот самый её «особый путь», сделали Россию чем-то большим, чем славянские Польша, Чехия, Болгария. Хотя регулярно приходится, конечно, читать нытье о том, что лучше бы нам быть просто чехами. Только не забудем, что вольготное бытие «просто чехов» основано на беспощадной этнической чистке, проведенной в Чехословакии после Второй Мировой Войны, когда было изгнано огромное немецкое население, до того почти тысячелетие оспаривавшее у чехов их собственную страну. Такой трюк возможно было проделать только под крышей могучего «старшего брата». А уж потом, получив все сливки, легко и вольготно было клеймить его как оккупанта. Тот же фокус с дегерманизацией проделали Польша и прибалтийские республики, теперь превратившиеся в «государства Балтии». И с той же степенью благодарности к русским. Так или иначе, не будь глобальной русской силы столкнувшейся с глобальной германской силой никакой локальный рай Восточной Европы попросту не был бы возможен.

Разумеется, уникальность и своеобразие цивилизации могут измеряться разной меркой. Культурные дистанции – вещь довольно гибкая, так же как, к примеру, языки. Русский язык – разнится и с чешским, и с немецким, и с финским, и с китайским. Однако лингвистическая дистанция между ними совершенно разная: русский и чешский близкие славянские языки, носители которых при некоторых усилиях могут понять друг друга без переводчиков, хотя это и потребует известного напряжения. Русский и немецкий – представители, причем не самые удаленные, единой индоевропейской языковой семьи. Русский и финский – языки принадлежащие к одной ностратической языковой макросемье. Это родство неуловимо для обычного человека, но видно лингвистам. Наконец русский и китайский принадлежа к ностратической и синокавказским макросемьям соответственно удалены очень и очень далеко друг от друга, хотя все равно ближе между собой нежели с фонетически своеобразными койсанскими языками юга Африки. Обо всем этом можно почитать в вышедшей недавно увлекательной книге Георгия Старостина и его коллег «К истокам языкового разнообразия».

К сожалению, наука о цивилизациях не разработана так хорошо и имеет дело со значительно более сложной и композитной реальностью, чем лингвистика. Цивилизация определяется и через художественный стиль, и через образ жизни, и через отношения с пространством временем, охватывая тысячи и тысячи семиотических систем и поведенческих сценариев. Соответственно построить такое же красиво ветвящееся древо взаимного происхождения цивилизаций, как это удалось с языковыми группами и семьями лингвистам, пока не удалось.

Но, тем не менее, есть все основания утверждать, что русская цивилизация и цивилизация западная – это разные цивилизации, хотя и близко родственные, а потому вынужденные смотреться друг в друга как в зеркало и испытывать определенные взаимные неудобства.

Генетически обе цивилизации едины и базируются на общности наследия Греции и Рима. Однако воздействие этого наследия было существенно различным. Если для Запада Греция была абстракцией, то Рим присутствовал физически – на пространстве от Вены (Виндобоны) до Парижа (Лютеции Паризиорум) и Лондиния традиции античных поселений не прерывались ни на минуту. Для русской цивилизации решающее значение сыграла рецепция византийского наследия, синтезировавшего эллинские, римские и восточно-эллинистические начала. Однако вместо прямого произрастания из древности на русской почве применялась прививка высокой цивилизации к варварскому обществу. Если на Западе варвары приходили и селились среди цивилизации, то на Руси цивилизация приходила и селилась среди варваров.

И экологические, и геополитические, и хозяйственные, и психологические предпосылки двух цивилизаций значительно разнились, хотя имели дело в целом с одним и тем же культурным кодом: индоевропейским, греко-римским и христианским. Существуют тысячи узнаваемых черт, которые однозначно говорят о единстве цивилизаций русских и западноевропейцев – например привычка сидеть на высоком сиденье, унаследованная от Египта и Вавилонии и так резко отличающаяся от восточной на пространстве от современного ислама до Китая и Японии привычки сидеть на подушечках, коврах и циновках. Скажи мне как ты сидишь и я скажу к какой макроцивилизации ты принадлежишь (хотя вот иконичный для евроинтегрированной Украины казак Мамай сидит на лубках про него по-турецки, — что-то пошло не так).

В рамках этого общего культурного поля, довольно широкого и включающего не только телесные практики, но и философские основы, например общее уважение к человеческой индивидуальности (вспомним как Владимир Мономах благодарил Бога, что Он создал не одно лицо, а множество лиц), пролегают, однако, такие различия в акцентах, которые заставляют говорить о России и Европе как о разных цивилизациях.

Здесь и разность экологических основ. Рожь, рассматриваемая в Европе как вспомогательный злак на случай голода, в России с её зоной рискованного земледелия – основной злак, без которого сельское хозяйство попросту невозможно. Для Европы основным строительным материалом является камень, в России до самого внедрения в широкую строительную практику бетона, безраздельно господствует дерево. Европейские пространства – имеют скромные размеры, ограниченные горами, морями и реками. Русское пространство пугает своей безграничностью, для него кажется не существует даже фундаментального различия леса и степи – упругая паутина из русских рек рано сделала возможными коммуникации на тысячи километров. Понятно, что культуры, которые имеют столь разные адаптивные практики и предпосылки, существенно разделяются и в своем цивилизационном строе.

Еще более существенны различия России и Европы на уровне регуляции поведения. Цивилизация, как показал
Норберт Элиас, это процесс установления контроля над аффектами. Однако сами аффекты с которыми пытаются справиться русские и европейцы – разнятся.

Для процесса цивилизации в Европе характерна прежде всего трансформация чрезвычайно повышенной агрессивности, характерной в особенности для германских народов в эпоху великого переселения народов. Ключевым аффектом западных народов было оскорбление, — агрессия, проявляемая для установления иерархии, причем с выраженным элементом сексуального доминирования. Кто имеет право оскорблять, тот господин, кто не имеет, тот раб и серв. Равный не может спустить оскорбления равному.

 Долгие столетия понадобились для того, чтобы решить эту проблему, приучив европейцев к вежливости, воздержанию от оскорбительного поведения. И эта вежливость уже перетекает в абсурдные формы политкорректности. Атмосфера агрессии убиралась из общества через создание суперагрессора – централизованной власти государства, имеющего монополию на насилие и не терпящего конкурентов.

Для нашей цивилизации обуздание агрессивных аффектов никогда не представляло какой-то кардинальной проблемы. Вежливость осваивается русским довольно легко, а подавление символики агрессии, изъятие её из повседневности, происходит как бы само собой. Достаточно вспомнить, что на европейских кухнях XIX века на смену цельным тушам и большим кускам животных пришла так называемая «русская разделка», произведенная заранее, на кухне и освобождавшая застолье от всякой ассоциации с убийством.

В то же время русский эмоциональный строй так же чрезвычайно аффективен. Но в его центре лежит не фигура оскорбления, а фигура обиды. Обида – это такое проявление негативного отношения, которое не обязательно носит насильственный характер, не выстраивает некоего иерархического отношения власти и подчинения, и ведет не к конфликту, не к «дуэли» а напротив – к максимальному эмоциональному и физическому отдалению участников конфликта друг от друга.

Если участники социальной системы, где доминирует аффект оскорбления, непрерывно «наскакивают» друг на друга и пытаются опытным путем установить отношения власти, то участники системы, где доминирует аффект обиды, отталкиваются друг от друга вплоть до полной социальной диссоциации. Обида рассматривается как несправедливость, обделение, присвоение чужой доли и ведет к ослаблению единства. Именно угроза разрыва социальной ткани благодаря обиде и является той главной тревогой, которая заложена в русской цивилизации.

Вспомним основные идеи «Слова о полку Игореве» – в основе распрей князей, ведущих к нарушению единства и угрозе погибели Русской Земли – именно Обида. Вражеское нашествие и разорение Земли оказывается непосредственным плодом Обиды.

Проблема, с которой сталкивается русская цивилизация на своем пути – это преодоление обиды, стимуляция, а в некотором смысле и принуждение к социальности. Русский мир надо тем или иным путем остановить в его разбегании, пространственном и моральном, пробудить от пассивности и «нежелания иметь дело» и сплотить в некоем общем социальном действии.

Именно по этой причине такую огромную роль в русской картине мира играют такие категории как единство, справедливость, терпение. Постоянный страстный поиск русскими единства – не плод мнимого «холизма», якобы присущего русской цивилизации в противоположность индивидуализму, а напротив – следствие дефицита единства и преобладание разрывов и обид над связями.

Поскольку в основе обиды чаще всего лежит несправедливость, неуважение, присвоение чужой доли, отсюда обостренная постановка вопроса о справедливости, возникновение всевозможных механизмов имущественного поравнения и передела, идущих часто вопреки хозяйственной эффективности. Если западное равенство устанавливается как равноправие на основе баланса сил угрожающих друг друга людей, то наша справедливость основана на балансе долей, полагающихся каждому участнику социального процесса так, чтобы не породить обиды и разрыва. Перед нами не рыночная неэффективность, якобы по природе присущая русской цивилизации, а страх перед теми аффективными механизмами обиды, которые могут всё обнулить.

И отсюда же русское понимание терпения как выдающейся добродетели. Оно связано не с отсутствием достоинства, а с сознательным социальным обузданием нетерпеливости, страстности, социального нигилизма. Навык к терпению обид и смирению без социального разрыва так же важен для функционирования русской цивилизации, как навык удерживаться от оскорблений и агрессивного вызова для человека цивилизации западной. Не трусость и не подобострастие перед начальством делает смирение нашей вежливостью, а терпение нашей политкорректностью. Так же как западная политкорректность, как я уже писал, нечто большее, нежели просто глупость деградирующей цивилизации – она выражение западного страха перед агрессией – так же как мы боимся социальной диссоциации и распада.

Но этот же русский аффект взаимного отталкивания порождает и невероятную подвижность русской цивилизации, ее исключительный завоевательный и колонизационный потенциал. Народ отталкивается от государства, лица и сообщества отталкиваются друг от друга, и вот уже этим движением покрывается огромное пространство.

Можно долго говорить выстраивая бинарные оппозиции из русских и западных цивилизационных категорий. Например во взгляде на семью. Прамиф пронизывающий европейскую литературу – это история об адюльтере, где через преступление людского и Божеского закона осуществляется проявление индивидуальности, прежде всего – женской. Тут и Гвинивера и Ланселот, и Тристан и Изольда, практически весь европейский роман – это история адюльтера.

Вряд ли русское средневековье было нравственней западноевропейского. Покаянные книги, где находим всё, включая лесбийские игры и скотоложество, говорят об обратном. На на уровне культурного этикета адюльтер полностью исключен на многие столетия из сферы упоминаемого. Напротив, доминирующей романтической темой русской словесности оказывается избежание адюльтера, тема женской верности – верности мужу в далеком плену, как у Ярославны в «Слове», тема отказа и пресечения адюльтера в «Повести о Петре и Февронии» или былине о Настасье Микуличне и сватовстве Алеши. Личность женщины осуществляется, напротив, через верность. Мы помним жену протопопа Настасью Марковну за её полные смирения и верности мужу даже в изгнании и беде слова: — Добре, Петрович, ино еще побредем (вспомним и жен декабристов).

Первое крупное и значительное произведение новой русской литературы – «Евгений Онегин», вопреки всей послепетровской модернизации, вводит ту же культурную матрицу. По сути это – антироман, где центральным событием является не адюльтер, а отказ от него даже вопреки чувствам. Татьяна становится для русской литературы архетипическим образом.

Давление логики жанра пробивает адюльтеру дорогу в русскую литературу, однако с запозданием и неизбежным заворачиванием сюжета к трагическому финалу. Причем, этот финал вызван не внешними обстоятельствами, как в «Госпоже Бовари», где Эмма гибнет, запутавшись в финансовых проблемах, а вытекает именно из внутренней разрушительности ситуации. Адюльтер не проявляет личность, а уничтожает ее: Анна Каренина бросается под поезд, Аксинья в итоге гибнет от пули, Лара пропадает где-то в вихре революции, Маргарите и Мастеру не остается иного места, кроме как тихая обитель в прохладном уголке ада. Единственной счастливой судьбой женщины «каренинского» типа оказывается судьба Кати в «Хождении по мукам», но и там лишь благодаря тому, что она обретает новый лучший брак после позора.

Эта оппозиция в отношении к адюльтеру как культурному коду очень характерна тем, что показывает и степень близости и степень удаленности западной и русской цивилизаций. Большинство наших категорий выстраиваются в бинарные оппозиции как Да и Нет, и обе цивилизации чем дальше, тем больше выстраиваются через эту взаимную полярность. В то время как со многими другими цивилизациями и русская, и западная просто несоотносимы. И именно поэтому культурное и политическое напряжение России и Китая, к примеру, слабее, — не потому, что мы ближе, а потому что мы дальше друг от друга. Тяжелой ошибкой евразийства было принимать эту взаимную ненапряженность, связанную с предельным отчуждением, за ее противоположность – большую близость.

России и Западу все время кажется друг про друга, что сосед все делает неправильно. И это нормально, с этим можно и нужно жить. Неправильна была как раз ситуация нашего низкопоклонства перед Западом, когда его опыт казался единственно истинным. Ничего кроме геополитической и культурной шизофрении это для России не принесло.
Автор
Егор Холмогоров
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе